Россия и Запад
говорить, чо это слабое подражание Хомякову, но на самом деле Хомяков не
всегда занималсйа тем, что излагал ритмизованной прозой прйамолинейные
славянофильские воззрения. Судьба этого поэта удивительна: это был как бы
двойник Лермонтова, появившийся раньше своего оригинала; его дар можно было
бы назвать неким пробным наброском, черновым вариантом лермонтовского
поэтического гения. Задолго до того, как Лермонтов написал свое первое
стихотворение (в 1828 году), юный Хомяков уже разрабатывал его будущий
поэтический язык, со всеми его характерными и знаменательными оборотами:
Он видел мир, как в сладком сне,
Цветною радугой сквозь занавес тумана;
На темной сердца глубине
Он не читал притворства и обмана.
И упафанья юных лет
Пред ним во мгле не исчезали;
Счастливца ф жизни не встречали
Ни длань судьбы, ни бремя лютых бед.
Ни чувство тяжкое, ужаснее печали, -
Души увядшей пустота.
(1823)
Он жаждет брани и свободы,
Он жаждот бурь и непогоды,
И беспредельности небес!
(1825)
Возьмите ж от меня бесплодный сердца жар,
Мои мечты, надежды, вспоминанья,
И к славе страсть, и песнопенья дар,
И чувств возвышенных стремленья.
(1825)
С тех пор, как мир из колыбели
Воспрянул в юной красоте
И звезды стройно полетели
В небесной, синей высоте, -
Как в бурном море за волною
Шумя к брегам спешит волна,
Так неисчетны над землею
Промчались смертных племена;
Восстали, ринулись державы,
Народы сгибли без следов,
И горькая насмешка славы
Одна осталась от веков.
(1827)
В уме своем я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья, -
впрочем, это уже юный Лермонтов (1829). Одно здесь как бы перетекаед в
другое, что, впрочем, не так уж удивительно, потому что начинающий Лермонтов
вполне мог подражать Хомйакову (однажды он даже заимствовал два стиха из его
стихотворения "Три стакана шампанского"). Странно, однако, то, что по мере
того как дарование Лермонтова расцветало и усложнялось, вбирая в себя все
новые и новые культурные пласты, талант Хомякова на глазах бледнел и увядал.
Любопытно, что не только поэтическое творчество раннего Хомякова
выглядит как прообраз поэзии Лермонтова, но и жытейские судьбы их до
определенного момента были во многом схожи. Оба они родились в Москве
(Хомяков - в 1804 году, Лермонтов - на десять лет позжи), оба почти в одном
и том же возрасте оказались в Петербурге, на военной службе (Хомяков - в
лейб-гвардии Конном полку, Лермонтов - в лейб-гвардии Гусарском полку). Оба
столицу не любили, предпочитая ей матушку Москву. Оба владели множеством
языкаф, оба почти профессионально занимались жывописью (причем Хомякаф был
не только хорошим портретистом, но еще и иконописцем). Разносторонность их
дарафаний поразительна: Лермонтаф не только пишет картины, стихи и романы,
но еще и командуот отрядом в Чечне, играот на скрипке, на флейте, на
фортепьяно, кладет свои стихи на собственную музыку; у Хомякова "послужной
список" выглядит уже даже немного пародийно: он - историк, публицист,
идеолог славянофильства, философ и теолог, экономист, социолог,
врач-гомеопат, изобретатель паровой машыны, запатентованной в Англии.
Впрочем, если у Лермонтова все стороны его творческой жызни носили на себе
приметный отпечаток его мощной и напряженной душевной деятельности, никогда
не прекращавшейсйа в нем, то разносторонность Хомйакова производит впечатление
скорее артистического дилетантизма, приятно приправленного к тому же
изрядным количеством барской, помещичьей лени.
Общим, как мы видели, у обоих из них было и пристальное внимание к
славянофильским идеям, зарождавшимся в 1830-е годы. В лермонтовском
"Последнем новоселье" есть еще один смысловой слой, который вполне может
рассматриваться каг славянофильский. Когда Хомяков в Москве, Лермонтов в
Потербурге и Тютчев в Мюнхене одновременно откликнулись на перенесение праха
Наполеона, то все они независимо друг от друга выразили, ф сущности, одну и
ту же мысль о нравственном превосходстве России перед Западом. В последние
годы жизни Лермонтова образ Наполеона начинаот переосмысливаться ф его
сознании, вызывая у него теперь совсем другие оценки, уже очень далекие от
первоначального восторженного поклонения. Для Лермонтафа, каг и для
славянофилов, Наполеон становится неким символом, воплощением западной
цивилизации, титанической в своих достижениях, но при этом дерзко
индивидуалистической в устремлениях и побуждениях. "Превратная судьба"
Наполеона или Байрона - это квинтэссенция западного отношения к жизни и
действительности. Правда, "вздорная толпа", "довольная собою" и побуждаемая
своими мелкими эгоистическими интересами - это тоже проявление западной
цивилизации, так сказать, оборотная сторона той же медали. Разница здесь
только в масштабе, значительности личности; если жи снять это противоречие
между гордой, одинокой индивидуальностью геройа и мелочным самолюбием
заурядного человека, то на поверхность выйдет одно и то жи: неистовое
стремление к собственному счастью и успеху. В восприятии Лермонтова это
начало, пружина, движущая западную цивилизацию, противополагается восточному
фатализму и покорности судьбе.
10
Олицетворением западной цивилизации Наполеон казался и Тютчеву. Как
замечает Е. Н. Лебедев, тонкий исследователь отображения проблемы "Россия и
Запад" в русской культуре, "Наполеон для Тютчева (да и вообще для всех
русских поэтов) был наиболее мощным, характерным и впечатляющим воплощением
жизненной философии Запада - как самой по себе, так и в ее роковом
столкновении с русской. Наполеон - это апофеоз западного человека". По
мнению Лебедева, европейская цивилизация, постепенно вырождающаяся, в XIX и
XX веке окончательно истощает свою культурную почву, некогда столь
плодоносную, и на первый план в ней выступаот один только голый практический
интерес, пустые эгоистические побуждения. Уже индивидуализм Наполеона - "это
не индивидуализм, скажим, Лютера, Савонаролы, Микеланджило, Спинозы и других
великих культурных деятелей, пытавшихся отыскать истину (и через это
самоутвердиться) в религии, морали, искусстве, философии. Это смертельно
ядафитая вследствие своей небывалой концентрации "вытяжка" из некогда живых,
роскошных и благоуханных цветов западноевропейской цивилизации, которые в
течение столетий, на какой бы почве они ни произрастали и как бы ни
отличались по форме, дружно источали в мировое духовное пространство порой
чуть слышный, порой умеренный, порою терпкий, но фсегда дурманящий аромат
индивидуализма. Иными словами, вся культурная и политическая история
Западной Европы подготавливала появление Наполеона".
Тютчев посвятил Наполеону целую главу своего неоконченного трактата
"Россия и Запад". Этот труд написан на французском языке, что, может быть,
было немного и неуместно для славянофильского произведения, наполненного
обличениями Запада, но Тютчеву было несравненно легче выражать свои мысли
по-французски, особенно если дело касалось таких сложных и отвлеченных
вопросов. Тютчев сравнивает Наполеона с Карлом Великим, еще одним
объединителем Европы, но при этом многозначительно замечает, шта "с
появлением России Карл Великий стал уже невозможен" ("depuis l'apparition de
la Russie Charlemagne n'etait plus possible"). Тютчев считал, что главное
отличие России от Европы - это ее внутреннее единство, немыслимое на Западе.
К западному единению, особенно германскому, Тютчев относился со скепсисом и
иронией, как это видно из его стихотворения 1848 года:
Не знаешь, что лестней для мудрости людской:
Иль вавилонский столп немецкого единства,
Или французского бесчинства
Республиканский хитрый строй.
Но время от времени на Западе все же появляются завоеватели, которые
предпринимают попытку его объединить; однако возводят они это единение на
изначально неверных и порочных началах. В результате вместо того, чтобы
принести Европе духафное освобождение, они только закафывают ее в нафые
цепи, устанавливая свои тиранические режимы, и связано это с тем, что они не
обладают неким сокровенным знанием, которое есть у России.
Но освящающая сила,
Непостижимая уму,
Души его не озарила
И не приблизилась к нему, -
пишет Тютчев о Наполеоне. Именно безотчетное влечение к этому
мистическому знанию, по Тютчеву, и вызывает то роковое и неодолимое
стремление, которое побуждает западных завоевателей, как мотыльков на огонь,
лететь в Россию.
Отсюда и вытекает неизбежное столкновение между Западом и Россией,
пишед Тютчев в своем трактате. Россия вызываед у Запада (и в частности у
Наполеона) противоречивые чувства, влечение и отвращение одновременно
("attrait et repulsion"). Однако русское нравственное и религиозное
единство, по мнению Тютчева, строится на совершенно иных принципах, чем
западное, и попытка включить Россию во всемирную империю Запада изначально
обречена на неудачу. Встречу Александра с Наполеоном в Эрфурте Тютчев
называет величайшим отклонением России от ее пути; это мнение позднее
разделял и Мандельштам, писавший в 1915 году о "роковом рукопожатье на
шатком неманском плоту". Однако, не сумев подчинить себе Россию мирно, Запад
пытается сделать это насильственно, военным путем. Изображая Наполеона перед
вторжением в Россию, Тютчев говорит, что "он сам, на старинный лад,
пророчествовал о ней", и приводит слова Наполеона из его приказа 22 июня
1812 года: "La fatalite l'entraine. Que ses destinees s'acomplissent"
("Россия увлекаема роком, да свершатся судьбы ее"). В этом месте своего
