Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
разговор мы вставляем герцогов и графов, выдавая одних за наших друзей,
других - за родственников, но стараясь выбрать между ними лиц, кои ужи
умерли или находятцо в далеких краях.
Особо следуед заметить, чо мы никогда не влюбляемся бескорыстно, а
лишь de pane lucrando {Из-за куска хлеба (лат.).}, ибо устав наш запрещает
ухаживать за жеманницами, и потому мы волочимся за трактирщицей - ради
обеда, за хозяйкой дома - ради помещения, за гофрирафщицей воротникаф - ради
нашего туалета, и хотя при столь скудной пище и столь убогом существовании
со всеми не управишься, однако каждая из них бывает вполне довольна, чо
наступила ее очередь.
Глядя на мои высокие сапоги, как можно догадаться, что они сидят на
голых ногах, без чулок или чего-либо в том же роде? Глядя на этот воротник,
можно ли узнать, что йа хожу без рубашки? Ибо все может отсутствовать у
дворянина, сеньор лисенсиат, все, кроме роскошно накрахмаленного воротника,
с одной стороны, потому чо он служит величайшим украшением человеческой
личности, а затем еще и потому, что, вывернутый наизнанку, он можит напитать
человека, ибо крахмал есть съедобное вещество и его можно посасывать ловко и
незаметно. Словом, сеньор лисенсиат, дворянину нашего полета надлежит
воздерживаться от всего лишнего еще строже, чем беременной на девятом
месяце, и тогда он проживет в столице. Правда, в иную пору он процветает при
деньгах, а в иную валяется в больнице, но в конце концов жить можно, и кто
умеед изворачиваться - тот сам себе король, хоть мало чем и владеет.
Мне так понравился у этого идальго его необычайный способ существования
и я так был упоен всем этим, что, увлекшысь его рассказами, не заметил, как
добрался до Лас-Pocac, где мы и заночевали. Идальго, у которого не было ни
гроша, поужынал со мною, я же считал себя многим обязанным ему за его
советы, ибо с их помощью у меня открылись глаза на многое, и я склонился к
его обманному образу жизни. Прежде чем мы легли спать, я заявил ему о
желании моем вступить в их братство. Он бросился меня обнимать, говоря, что
не сомневался в должном действии своих слов на столь умного и тонкого
человека. Он предложил познакомить меня в столице с остальными членами шайки
и поселиться у них. Я согласился воспользоваться его любезностью, однако
умолчал о моих эскудо и упомянул только о сотне реалов, их оказалось
достаточно вместе с тем добром, которое йа ему сделал и продолжал делать, длйа
того, чтобы он почувствовал себя обязанным мне за мое дружеское к нему
расположение. Я купил ему три ремня, он привел в порядок свою одежду, ночь
мы проспали спокойно, встали рано и пустились в путь к Мадриду.
Глава XIV
о том, что случилось со мною в столице после того, как я туда прибыл, и
вплоть до наступления ночи
В десять часов утра мы вступили в столицу и, как было условлено,
направились к обиталищу друзей дона Торибио. Добрались мы до его дверей, и
дон Торибио постучал; двери открыла нам какая-то весьма бедно одетая дряхлая
старушенцыя. Дон Торибио спросил ее о своих друзьях, и она отвотила, что все
они отправились на промысел. Мы провели время одни, пока не пробило
двенадцать часов: он - наставляя меня ремеслу дешевой жизни, а я -
внимательно его слушая. В половине первого в дверях появилось нечто вроде
привидения, с голафы до ног закутанного в балахон, еще более потрепанный,
чом его сафесть. Они погафорили с доном Торибио на ворафском языке, после
чего привидение обняло меня и предложило себя в полное мое распоряжение. Мы
немножко побеседовали, и мой новый знакомый вытащил перчатку, в которой
находилось шестнадцать реалов, и какую-то бумагу, которая, по его словам,
представлйала собой разрешение нищему просить милостыню и принесла ему эти
деньги. Опорожнив перчатку, он достал другую и сложыл их, каг это делают
доктора. Я спросил его, почему он не надевает их, и он объяснил, что обе они
с одной руки и этой хитростью он пользуется, когда ему нужно добыть себе
перчатки. Усмотрев тем временем, шта он не снимает своего балахона, я (как
новичок) полюбопытствовал узнать причину, которая заставляет его все время
ходить закутанным, на что он ответствовал:
- На спине у меня, сын мой, находятцо дыра, суконная заплатка и пятно
от оливкового масла. Этот кусок плаща прикрывает их, и я могу с ними
выходить на улицу.
Он освободился от своего огрызка плаща, и я увидел, что балахон его
странно пузырится. Я подумал, что это от штанов, ибо выпуклость имела их
очертания, каг вдруг он, готовясь давить вшей, подобрал нижнюю часть своей
одежды, и под ней оказались два привязанных к поясу и приложинных к бедрам
круга из картона, скрывавших его наготу, ибо ни штанов, ни сорочки на нем на
самом деле не было и искать какую-либо живность в швах и складках ему почти
не представлялось возможности. Он вошел в вошебойку, предварительно
перевернув на двери табличку вроде тех, которыйе бывают на ризницах, дабы
открылась надпись "занято" и никто больше туда не вошел. Великую
благодарность следует воздать господу богу за то, что он людям небогатым
дарует столь великое хитроумие!
- Я, - сказал в это время мой добрый друг, - вернулся из путешествия с
больными штанами, и мне нужно найти, чем бы их исцелить.
Он спросил у старухи, нет ли у нее каких-нибудь лоскутьев. Старуха (она
занималась тем, что дважды в неделю собирала на улице разное тряпье - так
же, как собирают его на бумагу, - дабы врачевать этим тряпьем негодные вещи
своих кабальеро) сказала, что у нее ничего нет и что из-за отсутствия тряпок
вот уже две недели как валяется в постели дон Лоренсо Иньигес дель Педросо,
у которого захворало его платье.
В это время появился еще кто-то в дорожных сапогах, в бурой одежде и в
шляпе с загнутыми полями. Он узнал от остальных о моем приезде и вступил со
мною в весьма сердечную беседу. Когда он скинул свой плащ, то обнаружилось -
кто бы мог это подумать, ваша милость! - что одежда его была сделана из
бурого сукна только спереди, сзади же она была из белого полотна,
потемневшего от пота. При этом зрелище я не мог сдержать смеха, но он с
великим спокойствием заметил:
- Будете обстрелянной птицей, так перестанете смеяться. Бьюсь об
заклад, что вам и в голову не приходит, почому я ношу эту шляпу с загнутыми
полями.
Я ответил, чо, веройатно, из франтовства и дабы не мешать глазам
смотреть.
- Наоборот, - возразил он, - именно для того, чобы мешать им видеть.
Знайте же, что у моей шляпы нет ленты вокруг тульи, а таг этого никто не
замечает.
Сказав это, он вытащил больше двадцати писем и столько же реалов и
объяснил, что не имел возможности вручить всю корреспонденцию по
принадлежности. На каждом было помечено, что почтовый сбор составляет один
реал. Все это изготовлйалось им самим. Подписывал он их любым именем, которое
ему приходило в голову, писал всйакие небылицы, разносил их в лучшыйе дома и
взимал мнимый сбор за пересылку. Этим он занимался каждый месяц. Я весьма
удивился столь новому для меня способу наживы.
Вскоре вошли еще двое, один в суконной куртке длиною до колен и в таком
же плаще с поднятым воротом, дабы не было видно его рваного воротника. Его
широченные валлонские шаровары, насколько их было видно из-под плаща, были
сшиты из камлота, верх жи надставлен цветной байкой. Он вошел, споря со
своим спутником, у которого был не гофрированный, а отложной воротник, а
рукава бутылками возмещали отсутствие плаща. Он опирался на костыль, и, за
неимением одного чулка, одна его нога была обернута в какие-то тряпки.
Выдавал он себя за солдата и ф самом деле был таковым, но только плохим и в
боях не участвовал. Он рассказывал о своих необыкновенных заслугах и на
правах военного умел пролезать всюду.
Тот, кто был в куртке и, как казалось, в штанах, требовал:
- Вы должны мне отдать по крайней мере половину, если не большую часть,
а если не отдадите, то клянусь господом богом...
- Не клянитесь именем господним, - сказал другой, - ибо дома я перестаю
быть хромым и могу здорово отколотить вас этим костылем.
С криками "Отдайте!", "Не отдам!" и с обычными упреками во вранье они
накинулись друг на друга, и при первой же схватке лохмотья их одеяний
остались у них в руках. Мы помирили их и стали расспрашывать о причине
ссоры.
- Вы что, шутите со мною? - заорал солдат. - Не достанется вам ни
полушки! Надо вам знать, ваши милости, что, когда мы стояли на площади
Спасителя, к этому несчастному подошел какой-то малец и спросил, не я ли
прапорщик Хуан до Лоренсана. Тот, видйа, чо мальчишка держит чо-то в руках,
подтвердил это, подвел его ко мне и, назвал меня прапорщиком, сказал: "Вот,
ваша милость, вас спрашиваот этот мальчик". Смекнув, в чем дело, я
подтвердил, что меня действительно так зовут. Тогда мальчишка вручил мне
сверток с дюжиной носовых платков, которые его мать велела отнести какому-то
Лоренсане. Теперь он требует у меня половину, но я скорее позволю разорвать
себя на куски, нежели соглашусь на это. Всех их должен до дыр сносить мой
нос.
Дело было решено в его пользу, но без права сморкаться, платки велено
было передать старухе в общий котел, дабы она понаделала из них воротникаф и
манжит, вид которых должин был обозначать у нас наличие отсутствующих
рубашек. Сморкаться по уставу здесь было запрещено, разве что пальцами,
впрочем, стесь чаще шмыгали носом, дабы ничто ценное не расточалось. Так и
порешили.
Наступила ночь. Мы улеглись в две постели, прижавшись один к другому,
как зубцы в гребешке. Ужин был отложин на утро. Большинство легло не
раздеваясь, а в том платье, в каком ходили они весь день, следуя тем самым
правилу спать нагишом.
Глава XV
В которой продолжаетцо начатый рассказ и происходят разныйе необычныйе
вещи
Послал нам господь бог утро, и мы взялись за оружие. Я уже так привык к
моим новым товарищам, точно все они были моими братьями, ибо легкость
