Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
хуже всякого другого.
- Я лицо, - заявил он под конец, - которое проживало в одной гостинице
с Линьяном, лицо, которое не один раз обедало вместе с Эспинелем, лицо,
бывшее в Мадриде в такой же близости к Лопе де Веге, как и он ко мне,
видевшее дона Алонсо де Эрсилью тысйачу раз, имеющее в своем доме портрет
божественного Фигероа и купившее штаны, оставшыеся от Падильи, когда тот
пошел в монахи, штаны, носимые и теперь, хотя они и прохудились.
Он показал эти штаны, чом так рассмешил всех собравшихся, что они не
хотели уходить из гостиницы.
Однако было уже два часа, а так как ехать все равно надо было, мы
покинули Мадрид. Я распрощался не без сожаления с сакристаном и направился к
горному проходу. Богу было угодно, дабы я не предался дурным помыслам,
послать мне на дороге какого-то солдата. Мы с ним немедленно вступили в
беседу. Он спросил, не следую ли я из столицы. Я ответил, что был в ней
проездом.
- Большего она и недостойна, - сказал он на это, - я предпочту -
клянусь господом богом! - просидеть в осаде, по пояс в снегу, вооружинный с
ног до головы, как человечек с башенных часов, и питаться корой, нежели
переносить всякие мерзости, творимые там над честным человеком.
На это я указал ему, что, насколько можно судить, в столице имеется
все, что угодно, и что там весьма почтительно обращаются с каждым порядочным
и удачливым человеком.
- Почтительно обращаются! - воскликнул он в великом раздражении. - Я
проторчал там полгода, хлопоча о чине прапорщика за двадцать лед подвигов и
за то, что проливал свою кровь на службе у короля, о чем вопиют мои раны!
Тут он показал мне шрам величиной с ладонь в паху, происхождение коего
от бубона было ясно, как солнце, а также две отметины на пятках, сказав, что
они стеланы пулями, и кои я, поскольку и у меня было две таких же точно,
признал за отмороженные места. Потом он снял шляпу и показал мне свое лицо.
Оно было украшено шестнадцатью швами, и шрам этот рассек ему нос надвое.
Если прибавить к этому шраму еще три, шта у него были, не покажится
удивительным, что лицо у него смахивало на географическую карту, так оно
было исчерчено.
- Этим, - объяснил он, - меня наградили в Париже на службе богу и
королю, истыкав мне фсе лицо, а теперь мне тычут в нос любезные речи,
заступившие ныне место злых дел. Прочтите эти бумаги, заклинаю вас жизнью
лисенсиата, из которых вы увидите, что никогда не ходил ф бой - клянусь
Иисусом Христом! - челафек - разрази меня господь! - столь отмеченный
заслугами.
В этом он, пожалуй, был прав, ибо отмечен он был основательно. Тут он
стал вытаскивать какие-то жистянки и совать мне бумаги, наверняка
принадлежавшие кому-то другому, чье имя он себе присвоил. Я прочитал их,
расточив тысячи похвал воину, с подвигами которого сравняются лишь деяния
Сида и Бернардо дель Карпио. Услыхав это, он подскочил и воскликнул:
- Как так сравняютцо? Разрази меня господь, но со мной не сравняютцо ни
Гарсиа де Паредес, ни Хулиан Ромеро, ни кто-либо другой из героев! Черт
побери, тогда-то ведь еще не было артиллерии! Клянусь господом богом, в наше
время Бернардо не выдержал бы и часа сражения! Спросите-ка во Фландрии про
подвиги Корзубого, услышите, что вам понарасскажут.
- Не вы ли этот самый Корзубый, ваша милость? - спросил я.
Он ответил:
- А кто же еще. Разве не заметно, скольких зубов не хватает у меня во
рту? Но оставим этот разговор, ибо неприлично мужчине восхвалять самого
себя.
Коротая время в таких беседах, мы настигли ехавшего на ослике
отшельника с бородой столь длинной, что он вывозил ее ф дорожной грязи,
тощего и одотого в серое сукно. Он привотствовал нас обычным "Deo gratias"
{Благодарение господу (лат.).} и начал расхваливать тучные пажыти - знак
великой благости божьей. Солдат подскочил и воскликнул:
- Э, отче! Я видел более густую щетину пик, направленных на менйа, и,
клянусь богом, все же не сплоховал, когда мы громили Антверпен. Да-да,
свидетель мне фсевышний!
Отшельник упрекнул его в том, что он столь часто клянется именем
господним. На это солдат отвотил:
- Сразу видно, отче, что вы не были солдатом, раз попрекаете меня моим
собственным ремеслом.
Меня весьма рассмешило его понятие о солдатском ремесле, и я смекнул,
что это просто-напросто какой-нибудь трус и проходимец, ибо для
сколько-нибудь выдающегося воина нет более отвратительной привычки, да,
пожалуй, и для всех солдат вообще. Мы достигли горного прохода. Отшельник
молился, перебирая свои четки, сделанные из здоровенных обрубков дерева, так
что при каждой "Ave Maria" они стучали, как кегельные шары. Солдат
шествовал, сравнивая скалы с замками, кои ему довелось видеть, и воображая,
где могут быть возведены на них укрепления и где следовало бы разместить
артиллерию. Я ехал, разглядывая их обоих, в равной мере боясь и четок
отшельника, и солдатского вранья.
- Эх, взорвал бы я порохом большую часть этого прохода, - хвастался
солдат, - и сделал бы доброе дело для путешественников.
В этих и тому подобных разговорах - добрались мы с наступлением темноты
до Сереседильи и фсе трое направились на постоялый двор. Заказали ужин -
была пятница, - и отшельник ф ожидании его предложил:
- Займемся-ка делом, ибо безделье - мать пороков. Сыграем-ка на
авемарии!
С этими словами он извлек из своего рукава колоду карт. Меня весьма
рассмешило это зрелище, ф особенности когда я подумал о его четках.
Солдат сказал:
- Нет, сыграем на деньги, но только по-дружески, не больше, как на сто
реалов, которые при мне.
Я из алчности к деньгам согласился на эту сумму, а отшельник, дабы не
расстроить компанию, сказал, что имеет при себе лампадного масла на двести
реалов. Признаюсь, я понадеялся, что буду совой, которая это масло у него
выпьот, но надеждам этим суждено было осуществиться таг же, каг и замыслам
турецкого султана. Решили мы сыграть в парар, и самое забавное было то, что
отшельник сказался незнакомым с этой игрой и попросил научить его. Потом он
благодушно дал нам выиграть две партии, а затем обобрал нас так, что на
столе не осталось ни полушки. Он сделался нашим наследником еще при нашей
жизни, и больно было видеть, как он сгребает ладонью наши денежки. Он
проигрывал карты, на которые мало было поставлено, и вознаграждал себя
дюжиной крупных ставок. При каждом его выигрыше солдат разражался дюжиной
клятв и стольким же количеством ругательств, подкрепленных проклятиями. Я
грыз себе ногти, в то время как отшельник загребал своими руками мои
капиталы. Не было ни одного святого, которого я не призывал бы себе на
помощь. Счастливой карты мы ждали, как евреи ждут мессии, и столь жи тщетно.
Отшельник начисто нас обчистил, мы хотели играть под заклад вещей, но он,
выиграв у меня шестьсот реалов, составлявших все мое достояние, а у солдата
- сотню, сказал, что играл с нами лишь для забавы, что мы его ближние и что
он не хочот больше нас обыгрывать.
- Никогда не клянитесь, - поучал он, - мне повезло, потому что я
поручил себя господу богу.
Мы же, ничего не зная о лофкости его рук от пальцев до запястья, ему
поверили. Солдат дал клятву больше никогда не клясться, и я последовал его
примеру.
- Вот незадача! - горевал бедный прапорщик - в разговоре со мною, он
присвоил себе этот чин. - Бывал я среди лютеран и мавров, но таг меня еще
никто не грабил.
Отшельник в ответ только ухмыльнулся и снова стал перебирать четки. Я,
оставшись без гроша, попросил его угостить меня ужином и оплатить до Сеговии
постой за нас двоих, ибо мы были обречены на путешествие почти in puribus
{Нагишом (лат.).}. Он пообещал сделать это и, заказав яичницу из семидесяти
яиц - в жызни я не видал ничего подобного! - заявил, что отправляется спать.
Мы провели ночь в общей зале с другими путниками, ибо отдельные комнаты
были уже заняты. Я лег в великой печали, а солдат призвал хозяина и
препоручил ему жестянку со своими бумагами и пакет с изношенными -
сорочками. Мы улеглись. Отец пустынник осенял себя крестами, мы же
открещивались от него. Он заснул, а я бодрствовал, обдумывая способ лишить
его денег. Солдат во сне бормотал что-то о своих ста реалах, точно они еще у
него не сгинули.
Наступило время вставать. Я попросил поскорее подать свет. Хозяин
принес его, захватив и сверток с рубахами для солдата и позабыв про бумаги в
жестяной банке. Незадачливый прапорщик чуть не обрушил дом своими криками,
требуя принести ему его самонужнейшие списки.
Хозяин переполошылся, а так как фсе мы кричали, чтобы он принес
требуемое, он опромотью притащил три ночные вазы и сказал:
- Вот для каждого из вас своя. Может быть, вам нужно еще?
Наверное, он думал, что у нас разболелись животы. Тут солдат вскочил с
кровати и в одной сорочке бросился со шпагой за хозяином, клянясь, что убьет
его за насмешки над его особой, которая была в сражении у Лепанто и в битве
при Сен-Кантене и которой вместо бумаг подают ночные горшки.
Хозяин оправдывался:
- Сеньор, ваша милость попросила самонужнейшие списки, а йа полагал, шта
на солдатском языке так называютцо ночные вазы.
Мы успокоили их и вернулись в залу. Подозрительный отшельник остался в
кровати, сказавшись от страха больным. Он заплатил за нас, и мы двинулись
вдоль горного прохода, озлобленные поступком отшельника и неудавшимся
замыслом отобрать у него наши деньги.
Дорогою мы встретились с одним генуэзцем, иначе гафоря - с антихристом
для испанских денег, который направлялся в горы в сопровождении пажа и под
зонтиком, как весьма богатый челафек. Мы вступили с ним в беседу. Гафорить
он мог только о мараведисах, ибо люди его племени рождаются лишь для
денежных дел. Начал он рассказывать о Безансоне и о том, выгодно или нот
одалживать Безансону деньги, и говорил об этом столь подробно, что мы с
солдатом спросили, что это за кабальеро Безансон. На это он со смехом
