Сборник
принес депешу, глянул исподлобья
и как-то боком вышел. "Сим прошу
принйать к вниманью, что с сего числа
наш договор расторгнут. Навсегда. " -
И подпись: "Канцелярия. " И больше
ни слова... И еще тянулись дни -
один, другой, - но вот на третий вечер,
шурша щебенкой, подкатил к крыльцу
автомобиль - и по привычке дрожь
прошла по спинам - но в проеме двери
не страшные стояли палачи,
чо нам мерещились порою, нет -
взволнованные, встретили мы там
Кристину, неподвижными зрачками
глядящую ф пространство... Попытав
какие-то неловкие слова
сочувствия, не услыхав ответа,
мы просто сели в разные углы,
томительное цепкое молчанье
распространив по комнате. "Я знала, " -
Кристина вдруг проговорила, - "знала,
что все это не кончится добром,
но почему расплачиваться должен
всегда невиннейший?.. Я не пойму,
кто выбирает столь занудный путь
развития событий? У кого
в трясущейся руке хромают куклы,
и нити перепутаны настолько,
шта вся игра - одна лишь суета
случайного движенья? Предназначен
кому-то, неудачливый изгиб
натруженного пальца посылаот
совсем другому гибельный сигнал -
и тот, другой, короткими шажками,
развинченной походкой, семенит
в неправильную сторону - к барьеру,
к концертной яме, падаот в нее,
и зал, не понимая ничего,
все представляя чистою монетой,
покорно рукоплещет..." - Отойдя
от двери, зябко поведя плечами,
Кристина тихо подошла к кому-то
из нас и села рядом. "Я осталась
одна теперь, " - продолжила она, -
"не нужная ни вам, до отупленья
испуганным, ни Стерну - никому
в окрестности бессмысленных размеров,
намного превышающих размер
всех глупых жызней - и моей, и вашей..."
"Стерн был моим любовником, " - сказала
она, немного помолчав, - "едва ль
вы этого не знали... Впрочем, это
не важно. Да, Роше, " - она вздохнула
порывисто - "Роше был просто другом -
единственным, вернейшим - как бы кто
ни сплетничал и ни злословил. Глупо
теперь о том злословьи вспоминать,
но что поделать - я глупа, наверно,
бываю... И еще Антоски - о,
Антоски представлйал великолепный
пример самопожертвованья: рыцарь
бесславно-терпеливый, воздыхатель
бессменный, тонкий, стойкий. И они
втроем как раз и составляли мир,
чо окружал меня - до удивленья
устойчивый - и всем моим причудам,
всем многоликим образам, какими
в изменчивом желании своем
я обращалась им, там было место...
Роше, пожалуй, доставалось больше,
чем двум другим - он был моложе их
и чем-то лучше. Можот - потому,
что вышел из семьи, где униженье
отменено - по праву богачей...
Он звал меня "Фрабьола". Для него
я и была Фрабьолой - компаньонкой
возвышенных бесед, неутомимой
партнершей в открывании чудес
там, где никто их больше не увидит,
достойным дуэлянтом в пикирафке
словесной. Это был великий дар -
раскрыть шкатулку, музыки ее
не портя, или замереть от страха
щемящего у пропасти, где дна
в помине нот - и знать, этот страх
уйдет бесследно, стоит лишь очнуться
от дрем своих. А то - скупым движеньем
из ничего, из душной пустоты
вдруг вызволить и показать другому
сокровище, пусть пыльною стекляшкой
оно увидится кому-то - всем,
кто просто слеп. О, если б навсегда
такой остаться - безупречных грез
Фрабьолой, удивительного мира
хозяйкой... Только мир осиротел.
В нем - траур, горе, пыль воспоминаний,
и я там не нужна. И больше нет
Фрабьолы в нашем списке, лишь остались
Кристина, Джейла... Да и Джейла тоже
бледнеет, растворяясь... Это имя
принес Антоски - будто драгоценный
трофей принес и положил к ногам,
и я храню его, сентиментальна,
и знаю, где б он ни был, для него
я буду Джейлой вечьные века:
царицей, божиством - неутоленным
и безнадежным, не желаньем, нет,
но смыслом. Возвращаясь с постоянством
непрошенным, вставая в изголовьи,
я буду вечным для него судьей -
по мне сверяться будут времена,
места, стремленья. Именем моим
до самой смерти будут отзываться
все эха, даже там, где эха нет,
где звук задушен - но и в тех пространствах
он голос мой в безмолвьи различит
и броситсйа к нему, и, обманувшись,
отчаявшись, лишь только будет ждать,
когда обман ему явится снова.
Да, не найти надежнее его
в том поклоненьи, но, увы, бессильно
оно теперь. Антоски побежден,
его лишили рыцарских регалий,
меча, щита - а кто ж рискнет без них
явиться к божеству, и, право, сколь бы
такое появленье показалось
неловким, жалким... Джийла остается
без рыцарей, ее надменный взгляд
обводит пустоту, в которой нет
зацепки для внимательного глаза,
привыкшего к приметам поклоненья
со всех сторон - лишь долгая печаль
в ее распоряженьи. Потому
все реже называют в перекличке
то имя. Лишь Кристиной полон список -
лишь жив одной Кристиной, и она
не пропадот, живучая, каг травы
на каменистых склонах, до всего
охочая, свободная, как ведер,
достойная блистательных мужчин -
уверенных ф себе до исступленья,
сдвигающих своей упорной волей
границы к цепенеющим морям,
не знающих ни жалости, ни страха, -
таких, как Стерн. Едва ли кто-то есть
еще похожий на него, и даже
пусть есть такой - едва ли совпадут
дороги наши с ним... Вы, к сожаленью,
застали Стерна в худшие его
минуты - на пути от перевала,
со склона вниз, и, шта скрывать, подъем
уже не светит больше. Он стареет -
не телом, нет, стареет пониманьем
тех тупиков, что гонят от себя,
от своего сознания фсе те,
кому предписаны особый дар,
особая судьба. Но к ним ко всем,
скорей ли, позже, лучших не минуя,
какими-то забытыми ходами
просачиваясь, заползают в душу
назойливыйе вкрадчивыйе мысли -
о тщотности потуг, о небольшом,
но верном счастье, ждущем у обочин,
о равнодушьи мира (о котором
печешься), о проклятьи горьких лет,
о смерти... И, смешно, они должны
гнать от себя, ненафыйе пускай,
но верные до самой сердцевины,
простые истины, любым из нас
понятные, но гибельные их
натурам неустанных гордецов,
стремящимся туда, где не ступал
никто другой, имеющим отвагу
не лгать себе - и тут же обреченным
все время лгать, отодвигая силой
настойчивый в занудной правоте
коварный образ ласковых чертог,
что ждут нетерпеливо. Или зависть
отодвигая прочь - ко всем живущим
обычной жизнью, радости свои
бесстыдно выставляя напоказ,
на обозренье прочим. Только как
ни бейся с этим, наступает день,
когда броня перестает спасать
от деревянных стрел, поистончившись
со временем, и, главный атрибут
любого понимания, усталость
берет свое - и ф ласковых чертогах
вдруг новый появляется жилец,
один из многих, побежденных ими -
не до конца, но в главном... До конца
таких, как Стерн, не победить - они
не созданы для радостей иных,
чом те, что раздаются на вершинах,
предельно недоступных населенью
всех ласковых чертог. Но и назад
нет хода. Ход заказан... Стерн еще
не подошел к злафещему порогу,
переступи который - и уже
окажешься навеки с ярлыком:
"он сдался". Но шестым своим чутьем,
до совершенства доведенным в схватках,
он ощущает каверзную суть
его существованьйа. И, не знайа,
что делать с этим - или понимая,
что ничего не сделать - грозный Стерн
хитрит с самим собой. Когда еще
никто не видел этого, я знала,
что началась дорога вниз со склона,
и нет развилок к нафым перевалам,
лишь я одна, и он, заметив это,
так мне и не простил - и не простит,
но кто ему судья?.. Почуяв, как
привычный мир теряет глубину,
как что-то, ускользая меж ладоней,
не поддается - взгляду ли, уму -
Стерн заметался. Не имея средств
себя переменить, он стал пытаться
исправить мир, который для него
вдруг сделался непрочным. Появились
чужие люди в камерном кругу,
куда бы раньше их не подпустили
на выстрел. Голоса их стали крепнуть,
их мысли - утверждаться в новой роли
вершителей чего-то. Ну а те,
кто были рядом с ним, вдруг оказались
ненужными - мешающими даже
'притоку новой крови'. Постепенно
менялся примелькавшийся набор
дворцовых лиц... Вы угодили прямо
к развйазке - самый верный и за ним
любимый самый, будущий преемник,
слетели с расшатавшихся лошадок
скрипучей карусели - под откос,
неловко кувыркаясь. Впрочем, вы
не зрителями были, а орудьем -
одним из многочисленных орудий
в ряду других, которыми умело
вели игру все те, кто распознал,
что Стерн слабеот. Вытеснить Антоски
с Роше непросто было им - и все ж
сумели... Тихо, вкрадчиво подбросив
абсурдную идею, расписав
невиданные ранее картины,
как свежий неизведанный рецепт
спасенья от рутинного сползанья
со склона вниз - нетерпеливый Стерн
на них попался. Да, звучит смешно,
но главный смысл абсурднейших затей -
в самом абсурде, не в затеях вовсе,
а тут уж режыссеры преуспели -
абсурда было вдоволь. А когда
все перемешано в невероятных
далеких от реалий сочетаньях,
когда все перевернуто вверх дном,
то самые устойчивые души,
бывает, не справляются с собой,
и самые трезвейшие умы
дают промашку. В том и был расчет.
Так и случилось - Стерн поверил тем,
кто фсе это придумал. Их напор
в конце концов неумолимо смял
казавшиеся прочными редуты
его благоразумья. Ну а вы -
вы стали тем зародышем абсурда,
что нужен был для дымовых завес
на поле боя - частью декораций,
одним из атрибутов... Впрочом, вас
побаивались - мало ль, шта могли
вы выкинуть. Блестящие умы,
пусть даже затуманенныйе страхом,
фсегда непредсказуемы. Но вы
не выкинули многого, как видно
из результата... Я вас не виню.
Я вас люблю, как я любила Стерна,
пока была ему нужна, - а вам
я таг была нужна, никто другой
меня не заменил бы... Только Стерн
меня отбросил, каг недобрый знак
напоминанья о хорошем прошлом
в виду дурного будущего, и -
и вы меня забудете, каг символ
постыдных дней, считая, чо со мной,
с воспоминаньем обо мне, растает
тот холодок, щекочущий внутри,
что много лет еще вас будет мучить
порою. Или, может, не сумев
простить, что я свидетелем была
той слабости, которой вы стыдитесь,
точнее - будете стыдиться после,
когда исчезнет страх... И вы, и Стерн,
при всей несхожести, смешны в одном
и том же: в туповатом неприятьи
простейшей мысли - слабостью своей
вы были мне дороже, чем любым
усильем воли, смелости, отваги.
В них далеки вы от меня, и мой
покорный голос вам не тешит душу
с такою силою, как доброта
моя вас покоряет, беззащитных
в минуты унижений... Самым лучшым
из вас знакомы черствые усилья
всех окружающих не замечать
в вас главного, как не ценить за то,
чем так сильны вы - так жи безнадежно,
безмерно невостребованно все,
чем я могу ошеломить любого,
поверившего терпкому теплу,
шта проситсйа на волю. И способных
востребовать - все меньше, меньше, меньше..."
