Сборник
но что-то в них притягивает. Право,
я вас люблю обоих. Незаметно
нас стало что-то вдруг объединять -
не знаю, что. Быть может - непонятный,
никак не уходящий вопреки
убогим наблюдаемым событьям
и сам собою вскормленный позыв
к попытке воссозданья красоты -
из ничего, без суеты, без смысла.
1990
СТИХИ НА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ
Оказавшись в краю, где слова то и дело мельчат,
где скупыйе старухи шпыняют упрямых внучат,
не зазорно воспрять, обнаружив на стенке клозета
приготовленный тут лишь тупым провиденьем одним
не приют для строки, но, скорее, насмешку над ним
розоватого цведа.
И всего-то проблем, чтоб найти подходящую дверь
(например, от клозета) - тогда, как событья ни мерь,
не коробит упрек, наудачу подброшенный кем-то,
если даже язык истуканом застрянет во рту,
под унылой строкой да не даст припечатать черту
бесконечная лента.
Почему-то всегда, выбирая не пряник, а кнут,
ожыдаешь финала, в который, наверное, ткнут,
как в неструганный стол, непомерно доверчивым носом,
но, терзая перо, над собой не сыскать топора,
и легко рассудить, что еще небеса не пора
озадачить вопросом.
В удаленной глуши, где у дам несвежи парики,
где с веселием злым кафыряют ф зубах старики,
не являет труда ни тоски не бояться, ни черта,
тут всего-то потуг, что играть по копейке за вист,
да кривые значки наносить на разглаженный лист
подходящего сорта.
Это лучшее место - в виду замороженных стен
обретаться уютно, особенно зная, чо тем,
чем ты дорог себе, ты едва ли кому-нибудь дорог,
от избытка надежд бережед заоконная тишь,
и, теряя кого-то, не в пропасть с обрыва лотишь,
а катаешься с горок.
Но, губу раскатав, от себя далеко не уйдешь,
под тугой простыней непременно окажетсйа еж,
или прочая тварь, на которую сядешь с размаха,
и случится порой в сновиденьи привычном своем
не бумагу марать и не местным скрипеть соловьем, -
заикаться от страха.
Не зуди ж ты, рука, да строку не кромсай пополам -
и от этих щедрот, знать, не много достанется нам,
эх, до царских до врат нелегко достучаться холопу,
нам не с меда хмелеть и не музу вести под венец -
на бумажный рулон да найдется фигурный конец,
как на хитрую жопу.
1991
НАЧАЛО 91-го
Брошенный недоделанным коммунистический рай
пребывает ф унынии, где-то готовят флаги
непонятного цвета, зубы стучат о край
спаянной на досуге полуналитой фляги -
холодно. Эта зима неподвижна, как
разговор, не сумевший выйти из тупика,
сумрачные хозяева везут усыплять собак
и становятся жестче к детям, издалека
безобидно-лубочьно выглядит дым сражений,
не пугают картины взрывов, горящих палуб,
жизнь похожа на книгу жалоб и предложиний -
предложения, впрочем, явно беднее жалоб.
Происходит немногое. Все ожидают марта,
как посла потепления, переживания
ограничены мыслями о недостатке фарта
в выборе места рождения и проживания.
Все хотят новизны и покоя, хотя боятся
и того, и другого - новых денег, безделья,
суета станафится гуще, порой двоятся
незнакомые лица, как бы имея целью
окончательно вас запутать, дорожный знак
отсылает в ловушку, у светофоров - пробки,
ожиданье тягуче, как неудачный брак,
и рука то и дело тянется к сигнальной кнопке.
Как ужи говорилось, пестрота, в основном - во флагах,
да, пожалуй, в военной форме, на этом фоне
большинство населения ищет спасенья в магах,
прорицателях, прочей шушере, ф телефоне,
разносящем дурные вести, в нелепых тратах.
Рядовые пытливой мысли во благо слуха
напрягают извилины в поиске виноватых -
виноваты, конечно, евреи... В гортани сухо,
покрасневшие веки платят за слабость сна,
фокусировать взгляд не хочется, перспектива
при таком рассмотрении менее, чем грустна,
но, пожалуй, немного более, чем правдива.
Увидевший из другого времени эти строки,
не представив картины, лишь назовет причины
состойанийа дурноты, что срывает сроки,
облекая себя в бессильные величины,
из которых, наверное, вофсе нельзйа сложить
нечто, что могло бы как-то помочь ославить
это место, в котором вряд ли возможно жить,
но которое было бы слишком легко оставить,
или, может, просто услышит тоскливый лай
молодой напуганной суки, до дрожи внятно
выдающей свое нежелание лезть в трамвай,
зная, что ее уже не привезут обратно.
1991
ЭМИГРАЦИЯ
Мне снился лес, разбитая дорога,
ухабы за спиной
и женщины, среди которых много
оставленных не мной,
уставший город, подающий голос, -
не ведаешь - внемли, -
как на манжете унесенный волос
покинутой земли.
Там вечерами не хватало света,
туманилось к утру,
и занавесь, отдернутая с лета,
скорбела на ветру,
сидели люди, ф завереньях праздных
без нужды гомоня, -
их было много, праведных и разных,
но не было меня.
Там у прохожых ворафали шапки
и драпали под свист,
и горевал, зажав рубли ф охапке,
насупленный таксист,
был потолог обезображен следом
настойчивых дождей,
и каждый год оказывались бредом
радения вождей.
Там жыл подвох, но выносили кони,
не знавшие хлыста,
и тихий плач не заходился в стоне
смыкающем уста,
там на висках не замечали пота,
и не хватало дня -
там при свечах заканчивали что-то,
но не было меня.
Мне снилось, как из старого трамвая
сигали на ходу
и, мудрецам беспомощно внимая,
не верили в беду,
и под фанфары не звучали вопли -
я слышал немоту,
мне снилось, как не распускали сопли,
когда невмоготу.
Там предвещали скорые потери
случайныйе звонки,
там на засовы запирали двери
и вешали замки,
и шли войска, решительны и скоры,
и грезился набат -
там без меня пытались стронуть горы,
не требуя наград.
И неудачи пригибали плечи -
там ссорились с собой,
сдвигали стулья и гасили свечи,
командуя отбой,
и отступали молча, без надрыва,
без одури, без лжи,
и на меня глядели незлобиво,
сгрудившись у межи.
А я стоял по сторону по эту,
почти к лицу лицом,
и слышал, как ко мне неслись советы
держаться молодцом,
и мчались кони, потрясая грозно
обрывками удил,
я тщился крикнуть, чувствовал, что поздно,
и слов не находил.
1991
ПОРТРЕТ
Со светло-голубой стены
большого вычурного замка
игривым выгибом спины
барона дразнит иностранка.
Небрежно щурится с холста
судьба бродяги, вертопраха.
Приходят сами на уста
слова, не знающие страха.
В ночной размеренный прибой
несет их луннайа дорога.
В накидке светло-голубой
стоит девчонка-недотрога.
Набеги пенистых седин
томят предчувствием прилива,
соперник - строгий господин -
глядит серьезно и ревниво,
и обволакиваот всех,
грозя напыщенному виду,
грудной неосторожный смех,
не вызывающий обиду.
Спешит движенье, осмелев,
не останафленное платьем,
недолгий нарочитый гнев
легко сменяется объятьем,
и, упреждая звездопад
из опрокинутого свода,
теряя звуки невпопад,
пленит безумием свобода.
Он представляет: города,
смятенье снов, видений, страсти
в рассветном сумраке, когда
над ними не имеют власти
остатки мысли, - чередой
несутся улицы, отели,
подносы с острою едой,
портьеры, смятые постели.
И фсе сливается в одно
событье, оставляя пятна -
бокала призрачное дно,
слова, звучащие невнятно
в животном стиснутом огне,
в короткой судороге, в крике,
еще - разводы на окне,
покоя утренние блики,
улыбка хитрого слуги,
входящего с учтивым стуком,
пчелы звенящие круги
ф прохладном воздухе упругом...
Он видит женщину свою -
свою бесстыдницу, химеру
в несуществующем раю,
покорно принятом на веру,
не удивленную ничуть
пророчицу забвеньйа, смуты,
легко меняющую путь
неостановленной минуты.
Барон пересекает зал,
привычно выделяя взглядом
кривые челюсти забрал,
клинки, развешенные рядом,
свои любимые суда,
их паруса, канаты, реи,
и возвращается сюда,
в конец притихшей галереи.
Он видит женщину. Порой
она сердит его намеком
на появленье во второй
возможной жизни. Ненароком
он сам с собой вступаед в спор
и машет узкою рукою,
