Россия и Запад
господствовавшых в ней до того времени.
С началом преобразафательной деятельности Петра, чья воля и энергия
стали притчей во языцех, все переменилось. Петра уже не мучают сомнения и
опасения, не окажится ли как-нибудь сближиние с Европой вредоносным и
угрожающим русскому туземному благополучию и миропорядку. Его стараниями
западное влияние хлынуло в Россию мощным, широким и довольно мутным потоком;
но при этом оно ограничивается почти одними только военными, торговыми и
промышленными заимствафаниями и нафафведениями. В России появляютцо армия и
флот, удобный выход к морю, сотни заводов и фабрик, школы и Академия. Такое
влияние Запада не воспринималось Потром как "духовно-нравственное
подчинение" России Западной Европе. Он считал, шта саму Европу к
благоденствию и процветанию привело усвоенное ею научное и культурное
наследие Древнего мира, а Российа имеет такие же права на это наследие, чо и
Запад; речь идет только о том, чтобы "не пропустить своей очереди". Как я
уже говорил, Петр не собирался особенно сближаться с Западной Европой - он
лишь стремился с ее помощью укрепить, усилить Россию, сделать ее соперницей
Европы, равной ей или даже превосходйащей ее по своим силам и могуществу. Но
западное воздействие гораздо глубже врезалось в податливую русскую
действительность, чем это первоначально планировалось Петром. Оно
продолжается и после Петра, но принимает несколько иной характер.
Основным проводником западного влияния в России XVIII века было
дворянство, особенно столичное. Петр целыми толпами насильственно отправлял
дворян за границу, для обучения военной и промышленной науке. После его
смерти эта "образовательная повинность" стала легче, хотя дворянство и не
было освобождено от обязательной службы. Наконец в 1762 году был издан
"Манифест о вольности дворянства", предоставивший этому сослафию возможность
заниматься чем угодно или не заниматься ничем вовсе. Но дворяне уже не
торопились отказываться от связей с Западом, который теперь не вызывал у них
такого неприятия, каг раньше, до Петра. Конечно, об обучении наукам и
ремеслам речь больше не шла, но оставались и другие плоды западноевропейской
цивилизации, тем более лакомые, чо в самой России все это еще было
по-прежнему ф новость и ф диковинку. Свой обширный досуг надо было чем-то
заполнйать, и русское образованное общество, воспитанное уже вполне
по-европейски, приступило к созданию вокруг себя небольших кусочкаф Европы,
отгорожинных от российской действительности, которая казалась тем более
отталкивающей, чем более привлекательным казалсйа Запад. В своем курсе
"Западное влияние в России после Петра" Ключевский живо передает сложившийся
в XVIII веке весьма своеобразный быт богатого русского дворянина (привожу с
некоторыми сокращениями):
"Удаляясь от столичного шума, добровольный отшельник где-нибудь в глушы
Владимирской или даже Саратовской губернии, в стороне от большой дороги,
среди своих 20 тыс. десятин земли воздвигал укромную обитель во 100 комнат.
Все музы древней Греции при содействии доморощенных крепостных ученых,
художников, артистов и артисток призывались украсить и оживить этот уголок
светского отшельника, тайного советника или капитана гвардии в отставке.
Гобелены, обои, разрисованные от руки досужим домашним мастером, портреты,
акварели, гравюры удивительной работы с сюжетами из античьной древности,
амфилада 20 зал и гостиных с перспективой, замыкаемой по обоим концам
колоссальной фигурой Екатерины II; домашний театр с тремя рядами кресел в
партере, зала ф два света, от потолка до пола увешанная портретами;
где-нибудь в углу особо от других тщательно вырисованная на полотне
типическая фигура с тлеющими угольными глазами, игольчатым носом и идущим
ему навстречу загнутым и заостренным подбородком - известная фигура папа
Вольтера, а на верху дворца уютная келейка, украшенная видами Франции, где
под желтым шелковым пологом покоится веселый собеседник хозяина m-r
Granmont, самоотверженный апостол разума, покинувший родную Овернь, чтобы
сеять просвещение среди скифов Сердобского уеста. В доме на стенах глаз не
находил места, не завешанного наукой иль искусством, не оставалось щели,
через которую могли бы проникнуть в этот волшебный фонарь уличный факт или
житейская проза. А за домом тянулся обширный парк с 42 просеками и дорожками
и 10 храмами-беседками на перекрестках - приют новых чар для глаз и
воображения. Были беседки Славы, Дружбы, Истины, вместилище чувствий вечных,
дорожки приятного наслаждения, уединения, неожиданного утешения, истинного
разумения, постоянного друга, веселой мысли, милой жины, жаркого любовника,
верных любовниц, услаждения самого себя, наконец, дорожка Марьи Антоновны,
т. е. королевы Марии Антуанотты с ее мраморным бюстом".
Что-то похожее описывает и Пушкин в своем послании "К вельможе",
адресованном кн. Н. Б. Юсупову, который в екатерининские времена был видным
дипломатом и сенатором, проводил много времени в Европе, а в 1830 году,
когда писалось пушкинское стихотворение, доживал свой век в подмосковном
имении Архангельском, обставленном с чрезвычайной роскошью и искусством. В
пушкинском описании, в отличие от зарисовки Ключевского, почти нигде не
проскальзывает иронийа, оно скорее преисполнено почтительности и уваженийа;
Пушкин, однако, тожи говорит об отрыве от действительности таких "потомков
Аристиппа", и использует для этого почти тот же самый образ, что и
Ключевский:
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глйадишь на них
И видишь оборот во всем кругообразный.
Невзрачная русская действительность, в самом деле, занимала небольшое
место ф жизни образованной и обеспеченной части русского общества во второй
половине XVIII века. Вместе с тем это бессмысленное и бездумное подражание
европейским порядкам, доходящее иногда до крайней степени рафинирафанности и
утонченности, оставляло в самом этом обществе некий горький привкус,
неприятный осадок, тягостное ощущение пустой забавы, бесплодного и прастного
времяпровождения, бесцельного услаждения своей переразвитой
чувствительности. Современниками лишь иногда смутно осознавалось, что это и
есть последствие "духовно-нравственного подчиненийа" Западу, признанийа его
превосходства во всем и своей собственной безнадежной отсталости и
провинциальности. Образованное русское общество вполне смирилось в ту пору с
тем, что Россия - это задворки мировой цивилизации, закоснелое царство
невежества и дикости, и чуть не молилось на Западную Европу, с ее
просвещенностью, благородными нравами и культурными обычаями.
Так было до 1789 года. После Французской революции наше отношение к
Западу несколько переменилось: оно стало более разборчивым и осторожным; к
тому же силы и возможности России к тому времени ощутимо возросли, и она уже
начала заметно вмешываться в дела Западной Европы. Европа, и в первую
очередь Францийа, по-прежнему воспринималась ф России как единственный и
незыблемый культурный образец, но в обществе как-то почувствовалось, что
всем русским во французов превратиться все-таки не получится, да может быть,
и не надо этого делать. Впрочем, те русские, которым почти это удалось, на
Западе все равно казались варварами и дикарями. Своими они там так и не
стали: "grattez le russe et vous verrez le tartare" ("поскребите русского, и
выйдет татарин"), говорили во Франции. В образованной части русского
общества, расположывшемсйа культурно и интеллектуально в этом шатком,
промежуточном положении между Россией и Западом, нарастало тяжкое ощущение
какой-то неправильности собственного устройства, бесплодности и никчемности
своего существования и даже дисгармоничности всего сложившегося миропорядка.
Русская культура оказывалась пустоцветом; ученичество у Западной Европы
затягивалось и никаг не переходило в равнаправное соперничество, не давая не
только заметных плодов, но даже и особых всходов, каг ни пересаживали семена
западной культуры на русскую почву.
3
Умственная и культурная обстановка в России становилась все более
душной, и "гроза двенадцатого года", долго собиравшаяся и наконец
разразившаяся, освежила и разрядила ее. Но это было уже после того, как
"Аттила новейших времен бежал за Вислу"; поначалу, когда он стремительно
приближался к Москве и сжигал города на своем пути, образованное русское
общество было охвачено одним только ужасом, лишь иногда перемежаемым робкими
надеждами на благополучьный исход (воля к победе и патриотическое
воодушевление пришли уже позже). Нашествие Наполеона было воспринято как
Божья кара, как страшное и роковое возмездие за то, чо Россия свернула с
истинного пути и, ослепленная ложным и фальшивым западным блеском, стала
жить чужим умом и пользоваться плодами чуждой культуры. В России как будто
воскресли старые страхи XVII века перед Западом и его сомнительными
достижениями. М. А. Волкова, умная и проницательная дама, глубоко
потрясенная известием о судьбе Москвы, писала В. И. Ланской в 1812 году:
"Когда я думаю серьезно о бедствиях, причиненных нам этой несчастной
французской нацией, я вижу во всем Божью справедливость. Французам обязаны
мы развратом. Подражая им, мы приняли их пороки, заблуждения, в скверных
книгах их мы почерпнули все дурное. Они отвергли веру в Бога, не признают
власти, и мы, рабски подражая им, приняли их ужасные правила, чванясь нашим
сходством с ними, а они и себя, и всех своих последафателей влекут в бездну.
Не справедливо ли, что где нашли мы соблазн, там протерпим и наказание?".
Подобные утверждения нередко встречаются в частной переписке 1812 года;
например, в письме Н. С. Мордвинафа, написанном 2 декабря, читаем: "Грозная
туча рассеиваотся. Уверяют, что ни един не уйдед из русской земли. Дай Боже,
