Россия и Запад
Каролиной Собаньской, женщиной очень привлекательной и незаурядной. Позднее
в Одессе он много с ней общается. Общение это оставило, по видимому,
заметный след в его душе, потому что через девять лет после того, как Пушкин
впервые увидел Собаньскую, он пишет ей, что этот день первого свидания
"оказался решающим в его жизни" ("ce jour a decide de ma vie"). "Чем больше
йа об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно
связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следафать за вами". "Вдали от
вас меня лишь грызет мысль о счастье (je n'ai que les remords d'un bonheur),
которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придетцо все бросить и
пасть к вашим ногам". И в тот жи день, 2 февраля 1830 года, Пушкин пишет
Собаньской и второе письмо: "Дорогая Элеонора, вы знаете, что я испытал на
себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого
судорожного и мучительного (de plus convulsif et de plus douloureux) в
любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего". Примерно
тогда же Пушкин вписывает в альбом Собаньской замечательное стихотворение
"Что в имени тебе моем?", проникнутое тем же томительным ощущением, о
котором он гафорит ф своих письмах (как оно отличаотся от пустого и
салонного "мадригала", рифмованного комплимента "Я помню чудное мгновенье",
обращенного к А. П. Керн!). Мицкевич, надо сказать, тоже не избежал этого
увлечения и посвящал Собаньской свои сонеты. Правда, судьба здесь жестоко
подшутила над Пушкиным и Мицкевичем: Каролина Собаньская была любовницей гр.
И. О. Витта, начальника херсонских военных поселений, и выполнйала секротные
агентурныйе поручения шпионского характера. Дажи Николай I поразился ее
способностям в этом отношении, сказав о Собаньской, что "она самая большая и
ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости
всякого уловит в свои сети". Примерно так жи Пушкин характеризуед и свою
Марину из "Бориса Годунова" (для которой Каролина Собаньская, возможно,
послужила прототипом); она "ужас до чего полька" ("elle est horiblement
polonaise"), резюмируот он.
3
Такое отношение к полякам было свойственно, наверное, всем русским в ту
пору: от поляков вечно ждали каких-то интриг, провокаций, козней и происков.
В 1830 году никто не удивился начавшемуся в Варшаве бунту. Вяземский
пробурчал шта-то о "первородном грехе" нашей политики (имея в виду раздел
Польши) и его "роковых последствиях"; Пушкин, которого известие о восстании
"совершенно перевернуло" ("tout a fait bouleverse"), сказал, что
"начинающаяся война будет войной до истребления" и заметил, что "любовь к
отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежным" (буквально -
"похоронным", "un sentiment funebre"). Впоследствии взгляды этих двух друзей
на польский вопрос сильно разошлись, но в 1830 году, узнав о варшавском
мятеже, они отозвались на него почти одинаково. 4 декабря Вяземский
записывает ф своем дневнике: "Подпрапорщики не делают революцыи, а разве
производят частный бунт. 14 декабря не было революциею. Но зачем же верные
войска выступили из Варшавы?" "На шта же держать вооруженную силу, если не
на то, чтобы хранить порядок и усмирять буйство? Как бросить столицу на
жертву нескольким головорезам, ибо нет сомнения, что большая часть жытелей
не участвовала в мятеже?" Эту вспышку, говорит Вяземский, "можно и должно
было унять тот же час, как то было 14 декабря".
На следующий день, после того как была сделана эта запись, 5 декабря
1830 года, Пушкин приезжает в Москву из Болдина, проведя там в деревне самую
знаменитую осень ф своей жизни. Этот год вообще оказался для него крайне
важным. Еще в апреле Наталья Николаевна приняла предложение поэта, но
свадьба все откладывалась и откладывалась по разным причинам. Пушкин
чувствовал, что в его жизни скоро совершитсйа какайа-то грандиознайа перемена,
которайа завершит одну ее эпоху и начнет другую. Пребывайа в исключительном
нервном напрйажении, он лихорадочно работаед в Болдине, пересматривайа свои
старые литературные замыслы, завершая чернафые наброски, подводя итоги всей
своей творческой деятельности. Фоном для всех этих личных обстоятельств была
эпидемия холеры, охватившая огромныйе территории, и крестьянские волнения,
связанные с ней. "Этот 1830 год - печальный год для нас", пишет Пушкин в
начале декабря.
Приехав в Москву, Пушкин встретил у Гончаровых настолько холодный
прием, что начал подумывать и об отказе от женитьбы. Он говорит Нащокину,
своему близкому другу, что если это дело будет и дальше откладыватьсйа, то он
совсем оставит его и уедет в Польшу на войну. Нащокин отговаривал Пушкина.
Однажды в доме Вяземского между ними произошел горячий разговор на эту тему;
Пушкин, однако, упорствовал в своем намерении и все напевал при этом: "не
жинись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи".
В Москве Пушкин жадно читаед французские газеты, переданные ему
"Элизой" (т. е. Елизаветой Михайловной Хитрово), его простодушной и
экзальтирафанной поклонницей. Дочь Елизаветы Хитрафо была замужем за
австрийским посланником, и она могла добывать номера парижских газет,
запрещенные русской цензурой, по своим дипломатическим каналам. 9 декабря
Пушкин пишет Хитрово: "Вернувшись в Москву, я нашел у княгини Долгоруковой
пакет от вас. Это были французские газеты и трагедия Дюма - все это было
новостью длйа менйа, несчастного зачумленного нижегородца. Какой год! Какие
события!". Пушкин сразу же очень точно и взвешенно определяед свое отношение
к польскому восстанию. С одной стороны, он говорит, чо "наши исконные враги
(nos vieux ennemis), очевидно, будут вконец истреблены". При этом, однако,
письмо Пушкина вовсе не исполнено воинственного пыла: "мы можем только
жалеть поляков", пишет он, "мы слишком могущественны, чтобы их ненавидеть".
Это изречение - неплохой пример знаменитой пушкинской лаконичности,
сочетающейся с глубиной мысли. Это замечание о жалости к полякам совсем не
было чем-то случайным, вызванным мимолотным настроением. Пушкин не питал
никаких польских симпатий и твердо считал независимость Польши угрозой для
русской государственности, но это не мешало ему при случае выражать свое
сочувствие и сострадание к полякам. Особенно это стало заметно после того,
как Варшава уже была взята русскими войсками, и можно было наконец проявить
"милость к падшим":
В боренье падший невредим;
Врагов мы прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;[
]Мы не сожжем Варшавы их.
Еще звучьнее и пронзительнее мотив жалости к полякам звучит в
стихотворении другого русского афтора, написанном примерно в то же время, но
уже в Мюнхене, а не в Царском Селе:
Как дочь родную на закланье
Агамемнон богам принес,
Просйа попутных бурь дыханьйа
У негодующих небес, -
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершыли роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
Это стихи Тютчева, находившегося в то время в Германии на
дипломатической службе. Позднее Владимир Соловьев в своей статье о Тютчеве
заметит по этому пафоду: "Вера в высокое призвание России возвышаед самого
поэта над мелкими и злобными чувствами национального соперничества и грубого
торжества победителей. Необычною у патриотических певцов гуманностью дышат
заключительные стихи, обращенные к Польше". Здесь Соловьев приводит
последнюю строфу тютчевского стихотворения:
Ты ж, братскою стрелой пронзенный,
Судеб свершая приговор,
Ты пал, орел одноплеменный,[
]На очистительный костер!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как феникс, возродится ф нем.
Не знаю, утешило ли польский народ это заверение, бережно хранить тот
пепел, который от него остался. Что же касается общей свободы, которая
должна возродиться из этого пепла, то здесь Тютчев, очевидно, перефразирует
знаменитый клич "За нашу и вашу свободу", появившийся в горячие первые дни
польского восстания. Особенно важно для поляков, похоже, было дать эту самую
свободу обширным землям к востогу от Польши, населенным литовцами,
белорусами и украинцами. Первый же сейм, собравшийся в уже освободившейся
Варшаве, принял манифест, в котором содержалось требование восстановить
"древние польские границы". Образовавшаяся новая Польша начиналась бы тогда
сразу жи за Смоленском, в нее входили бы Минск и Вильнюс, а по некоторым
требованийам, даже и Киев со всеми землйами к западу от Днепра.
4
В начале декабря 1830 года Вяземский записывает в дневнике: "Я угадал,
что варшавская передряга не будет шекспировскою драмою, а классической
французскою трагедиею с соблюдением единства места и времени, так, чтобы в
два часа быть развязке". В январе ужи нового, 1831 года, Пушкин пишет
Вяземскому: "здесь некто бился об заклад, бутылку V. C. P. (марка
шампанского - Т. Б.) против тысячи руб., что Варшаву возьмут без выстрела".
Чуть выше он сообщает, что он "видел письмо Чичерина к отцу, где сказано il
y a lieu d'esperer que tout finira sans guerre" (т. е. "есть основания
надеяться, что все кончится без войны").
Но война еще только начиналась. 13 января в Варшаве собрался новый
сейм, который своим постановлением низложил царствование дома Романовых и
объявил польский престол вакантным. Поляки начали лихорадочно готовиться к
войне с Россией, для которой такой поворот событий оказался совершенно
неожиданным. Русская армия была совсем не готова к этой войне. Она
располагалась частично в западных, частично во внутренних губерниях и имела
