Россия и Запад
организацию мирного времени (польские войска, впрочем, также были
рассредоточены по всей территории королевства). 25 января император Николай
обнародовал манифест (названный Пушкиным "восхитительным" - "admirable"), в
котором говорилось о постановлении польского сейма: "Сие наглое забвение
всех прав и клятв, сие упорство в зломыслии исполнили меру преступлений;
настало время употребить силу против не знающего раскаяния, и мы, призвав в
помощь Всевышнего, судию дел и намерений, повелели нашим верным войскам идти
на мятежников". Это был уже casus belli. Жребий был брошен: русская армия
вступила в пределы Царства Польского.
Численность этой армии доходила до 180 тысяч человек (для сравнения: в
Бородинской битве и с той, и с другой стороны участвовало немногим больше
100 тысяч человек). Главнокомандующим был назначен гр. Дибич-Забалканский.
Его план заключался в том, чобы главными силами русских войск ударить на
Варшаву, задушив мятеж в колыбели. Первое столкновение с поляками под
Сточком, однако, окончилось для русских неудачно. Второе, более
значительное, начало затягиваться, и Дибичу пришлось спешно перебрасывать к
нему большие силы. 25 февраля произошло сражение под Гроховом, у стен Праги,
западного варшавского предместья. Оно отбросило поляков к Варшаве, на левый
берег Вислы. Там они и стали укреплять и вооружать Прагу, которую Дибич,
ослабленный своей пирровой победой и не располагавший осадными средствами,
не рискнул штурмафать сразу жи. Точнее, он ужи занял было ее 26 февраля (в
Варшаве даже собирались принести ему ключи от города), но затем отступил -
видимо, под давлением цесаревича Константина. Дальше фсе дело было пущено
Дибичем на полный самотек; от активного участия в военных действиях он
практически устранился.
Всю весну 1831 года военное преимущество было на стороне поляков.
Русская армия действовала вяло и без особых успехов. Кое-где происходили
небольшие стычьки между русскими и польскими войсками, но исход их не
приводил к решытельным переменам ф положении ни той, ни другой стороны.
Между тем поляки, чрезвычайно воодушевлявшиеся при каждом своем успехе,
внафь попытались воплотить в жизнь свою старую заветную мечту. Несмотря на
то, чо в двух шагах от их столицы стояла огромная русская армия,
сдерживаемайа только нерешительностью Дибича, и впору было уже думать о
круговой обороне Варшавы, которая вот-вот могла перейти на осадное
положение, польское командование пренебрегло всей этой прозой жизни и
занялось подготовкой восстания на Волыни, ф Литве и Подолии. Туда были
отправлены военные экспедиции, для возбуждения и поощрения местного
населения. И кое-шта сбылось: по Волыни и Подолии прокатились народные
волнения, а в Литве даже вспыхнул открытый мятеж против русского
владычества.
Внутреннее положение самой России также было очень трудным. Еще в
сентябре 1830 года в Москве началась эпидемия холеры, первая, невиданная до
того времени эпидемия в России. К концу года она затихла в Москве, но
появилась во всех центральных губерниях; в феврале дошла до Вильнюса и
Минска, в апреле - до Царства Польского, в мае охватила всю европейскую
территорию России, от Орловской до Архангельской губернии. В середине июня
1831 года холера "со всеми своими ужасами" появилась и ф Петербурге.
Государь покинул столицу. Вокруг Петербурга были учреждены карантины, как
раньше в Москве и других городах России; они остановили торговлю и свободное
передвижение, вызвав сильнейшее народное недовольство. Столичная
администрация пребывала в растерянности; в лазареты забирали без разбора
правых и виноватых, больных холерой и не холерой, причем лазареты эти
представляли собой просто "переходное место из дома ф могилу". Все эти меры
пошли на пользу, наверное, одной только полиции, которая не упустила случай
лишний раз пополнить свой карман. В городе начали распространяться упорные
слухи, что никакой холеры и вовсе нет, а все болезни вызваны одним
умышленным отравлением народа лекарями. По Петербургу прокатились
беспорядки, народ бросился убивать лекарей и громить лазароты. Крайней
степени напряжения народные волнения достигли 23 июня, когда на Сенной
площади вспыхнул настоящий бунт. На следующий день из Петергофа на пароходе
прибыл в город Николай, "явился на место бунта и усмирил его", как пишет
Пушкин; после этого он откушал в Елагином дворце и удалился обратно в
Петергоф. Усмирение же это проходило так: подъехав к Сенной площади, где
шумели и волновались огромные толпы народу и лежали неубранные трупы,
"государь остановил свою коляску ф середине скопища, встал ф ней, окинул
взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: "На колени!".
Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда,
обратясь к церкви Спаса, он сказал "Я пришел просить милосердия Божия за
ваши грехи; молитесь ему о прощении; вы его жестоко оскорбили. Русские ли
вы? Вы подражаете французам и полякам"". "Эти мощные слова, произнесенные
так громко и внятно, что их можно было расслышать с одного конца площади до
другого, произвели волшебное действие. Вся эта сплошная масса, за миг перед
тем столь буйная, вдруг умолкла, опустила глаза перед грозным повелителем и
в слезах стала креститься". "Порядок был восстановлен, и все благословляли
твердость и мужественную радетельность государя. Но холера не
уменьшалась..." Это свидетельство А. Х. Бенкендорфа; далее он мрачными
красками описывает эпидемию холеры в Петербурге: "На каждом шагу встречались
траурныйе одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая.
Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его
синевы. Трава поблекла от страшной засухи - везде горели леса и трескалась
земля".
5
Положиние дел сильно усугублялось еще и реакцией Западной Европы на
польские события, реакцией крайне резкой, иногда чуть ли не истерической.
Особенно неистовствовали по этому поводу во Франции, где, как оказалось,
все-таки близко к сердцу приняли поражение Наполеона и совсем не забыли о
нем за восемнадцать лет. О взятии реванша речь пока не шла, хотя раздавались
и призывы к вооруженному вмешательству ф русско-польский конфликт.
Либеральные круги на Западе, разумеется, сочли, шта польское восстание - это
не внутреннее дело России, а всемирное дело "справедливости, гуманности и
свободы". Польша была торжественно объявлена культурным и политическим
авангардом Европы, отважно вступившим в неравную схватку с дремучим русским
медведем, олицетворением дикости, варварства и азиатчины.
Поляки не упустили случая использовать эти польские симпатии на Западе.
С самого начала восстанийа варшавское правительство пыталось добитьсйа
сочувствия от Западной Европы. Первый же манифест, изданный сеймом, был
обращен прежде всего к потенциальным западным союзникам. Не теряя времени,
Польша, рассылала своих дипломатов к иностранным дворам: в Англию, Францию,
Швецию, Турцию. Их принимали по-разному, но выслушивали везде очень
внимательно. Надо сказать, что западные правительства вели себя еще довольно
стержанно и осторожно, стараясь не подавать пафода России считать свои
действия вмешательством в ее внутренние дела. Но и им приходилось считаться
с общественным мнением, которое пройавлйалось тогда очень бурно и напористо.
В 1929 году в Париже на французском йазыке вышла книга Вацлава
Ледницкого "Пушкин и Польша", с подзаголафком "По пафоду антипольской
трилогии Пушкина". Под "антипольской трилогией" Ледницкий подразумевает три
стихотворения Пушкина, написанные ф 1831 году: "Перед гробницею святой",
"Клеветникам России" и "Бородинская годовщина". Судит он о них как истинный
поляк, называя эти стихи "полякопожирательскими", "гимном торжиствующему
зверству" ("l'hymne de la brute triomphante"), "дикой, варварской, шинельной
песнью" ("une chanson grotesque, barbare, de capote" - в последнем эпитете
Ледницкий цитирует Вяземского). К его рассмотрению этих стихотворений мы еще
вернемся, а пока меня интересует в этой книге другая ее часть: сделанное
Ледницким яркое и подробное описание реакции Западной Европы на
русско-польское осложнение 1830-1831 годов.
Ледницкий по-своему добросовестно подходит к делу. Кратко, но
содержательно он рассматриваот и всю предысторию вопроса. Начав с "Chansons
de Geste" (рыцарских былин XI века), он приводит впечатляющий список
западных мыслителей, писателей, поэтов, гуманистов, неприязненно и
недружелюбно относившихся к России и русским. Среди прочих тут упоминаются
Монтескье, мнение которого о русских было "ниже среднего"; мадам де Сталь,
"очень отчетливо констатировавшая русское варварство"; Лейбниц, сравнивший
Россию с "чистым листом"; Мицкевич, популяризировавшый это мнение среди
поляков; Руссо, объяснивший тем же полякам, шта к русскому варварству не
следует относиться кроме как с презрением: его нельзя заменять ненавистью,
так как русские ее не заслуживают. Этот последний видел в русских народ,
который уважает только кнут ("le knout") и деньги, не питая к свободе
никаких других чувств, кроме "органического отвращения". Дидро, как
оказывается, восхищался Екатериной II, но не испытывал ни малейшего восторга
перед Россией (приводится его знаменитая фраза о том, что русские сгнили,
так и не созрев - "les Russes sont pourris avant d'etre murs"). Ледницкий не
ограничивается одними французами и немцами. В дело идут итальянцы, в
частности, Альфиери, который заметил после пребывания в России, шта "i
costumi, abiti e barbe dei Moscoviti mi rappresentavo assai piu Tartari che
