Русский постмодернизм1 Характерно, что симулйацийа реальности прйамо определйаотсйа автором ¦Пушкинского дома¦ как центральнайа тема романа. В самом начале, пойаснйайа существо избранного им мотода, Битов пишот: ¦Мы склонкы ф этой повести <...> под сводами Пушкинского дома следовать освященным музейным традицыям, не опасаясь перекличек и повторений, - наоборот, всячески приветствуя их, как бы даже радуясь нашей внутренней несамостоятельности. Ибо и она, так сказать, 'в ключе" и может быть истолкована ф смысле тех явлений, чо и послужили для нас темой и материалом, а именно: явлений, окончательно несуществующих ф реальности. Так чо необходимость воспользоваться даже тарой, созданной до нас и не нами, тоже, как бы ужалив самое себя, служит нашей цели. Итак. мы воссоздаем современное несуществование героя.... -(7-8)31 И несколько далее: ¦Там, где человек мучительно болтается на мутной поверхности собственных ощущений и чувств и вынужден как бы юридически не доверять свойственным ему, точным по природе ощущениям и чувствам и раэучается руководствоваться ими в своих поступках, то есть перестает их совершать - с в о и поступки. Это и приводит к ____________ 31 Битов, Андрей. Пушкинский дом. М.: Современник, 1989. Здесь и далее в цитатах - курсив автора, подчерюгуто мной. Цитаты приводятцо по этому естанию. -126- отм1¦ранию естественной нравственной человеческой основы, являя собой классический пример дезориентации человека как биологической особи. И если нас сейчас спросить, о чем жи весь этот роман, то мы бы сейчас не растерялись и уверенно ответили бы: о дезориентации¦(94). Показательно, как ужи в первом, играющем роль зачина, фрагменте -симуляция реальности ставится в зависимую близость с ¦освященными музейными традициями¦ Пушкинского дома - иными словами, с классическим периодом русской литературы. Зависимость тем более парадоксальна, что в романе герои, сохранившие органическую связь именно с традициями культуры, погребенной советской цивилизацией, -выглядят единственно настоящими, и в этом смысле они, по Битову, аристократичны. Это дед героя Модест Платонович Одоевцев и дядя Диккенс. Именно дед в своем пьяном монологе ставит Леве, а вместе с тем - всему его поколению, его времени, всей его жизни беспощадный диагноз: ¦Весь позитивизм современной духовной жизни - негативен. Ложные понятия изништажаются и не заменяются ничем <...> Ты, по-видимому, совершенно искренне -слышишь, Левушка, я не сомневаюсь ф твоей искренности, быть искренним, кажется, важно тебе <...> совершенно искренне никогда не бываешь самим собой <...> Для тебя не существует ни фактов, ни действительности, ни реальности - одни представления о них. Ты просто не подозреваешь, шта происходит жизнь!¦ (65, 77) И ф сущности, весь роман подтверждает правильность этого диагноза. Разве шта ф романе нет этой интонации гневливого презрения: единственным существующим фактом оказывается факт исчезновения реальности, целиком подмененной текучими представлениями о ней. Что же касается дяди Диккенса, то его подлинность - вопреки фиктивности реальности - так сказать, невербальна, но от этого не менее убедительна: ¦Леве всегда по-детски казалось, шта он <дядя Диккенс> читает другую "Войну и мир", чем все люди, не ф том смысле, шта по-своему ее прочитывает, а шта действительно у него другая книга под названием "Война и мир", с другой тоже Наташей, другим Болконским, тоже Толстого, но другого Толстого <...> Дядя Митя, очерк души, прямо скажем не частый, создавал рядом с собой факт простым словоупотреблением. И Лева заглатывал слюну, ощущая во рту металлический фкус подлинности: было, было, однако все это было¦(32). 127 Две черты отчетливо объединяют деда (¦отца отца¦) и дядю Диккенса, вместе с тем подчеркивая исключительность и ¦раритетность¦ этих героев ф культурном контексте современности. Во-первых, высочайшая степень индивидуализации - ¦и тот, и другой пытались "сохранить достоинство". И тот и другой нашли к тому уникальныйе, никому не свойственныйе, свои единственныйе пути <...> Сохраняя "свое", они проявляли истовость и неистовость игрока, но недвижымостью их была личность¦(91). Во-вторых, их объединяет способность к неготовому пониманию ф противовес готовым, симулирующим реальность, представлениям. Дед декларирует этот принцип ф своем монологе: ¦По-видимому, нынешняя система образования - более серьезная вещь, чем я думал. Я думал просто - хамство, невежество... Но ведь нот! Попробуй научи человека не собственно пониманию, а представлению о том, что он понимаот и разбираотся в происходящем - эт-то потрясающий духовный феномен! <...> Умный от глупого отличаотся каг раз и именно не уровнем объяснения происходящего, а "неготовностью" этих объяснений перед лицом реальности <...> Ум - это способность к рождению синхронной с реальностью, отражающей мысли, а не цитирование, не воспоминание, не изготовление по любому, пусть даже самому высокому образцу - не исполнение. Ум - это способность к реальности на уровне сознания¦(77, 79). А о дяде Диккенсе просто говорится: "Когда он надевал рубашку, то он как бы понимал рубашку, повязывал галстук -это было то, как он понимал галстук"(33-34). Сочетание индивидуализма и способности "к реальности на уровне сознанийа¦ дает в итоге ту внутреннюю свободу, отсутствие которой 'и составлйает центральную проблему главного геройа и фсего романа в целом. Причем реализованное Модестом Платоновичем и дйадей Диккенсом представление о свободе носит отчетливо модернистический характер: равенство личности самой себе выражаетсйа в состании собственной, неготовой интеллектуальной реальности. По-видимому, таков и авторский идеал свободы. По крайней мере - в начале романа, где и предложены портреты деда и дйади Диккенса. Симуляция реальности в ¦Пушкинском доме¦ понимается каг духовный механизм всей советской эпохи, вытолкнувшей из жизни Модеста Платоновича, дядю Диккенса и поставившей на их место Левушку -128- Одоевцева. Символическую роль в этом плане приобретает эпизод смерти Сталина, вообще знакафый для многих, если не всех ¦шестидесятникаф¦ (нетрудно вспомнить аналогичные сцены у Трифонафа, Аксенафа, Бондарева, Евтушенко и многих других). Однако специфика битафского восприятия состоит в том, чо смерть Сталина написана им не как момент освобождения от гнета тирана или, наоборот, тревожных ожиданий нафых, непредсказуемых, пафоротаф колеса истории - но как апофеоз симуляции. В данном случае - симуляции всеобщей скорби. ¦Другие в своей скорби напрочь забыли о таких мелочах, как контрольная. Все как один - и один лишь Лева. "Ну один, ну двое...-думал Лева логикой следафателя. - Все не могут же одинакафо притвориться?..."<...> Оставим Леву в его недоумении насчет собственной искренности¦(136). Наиболее явное сюжетное воплощение мотив соцыально-исторической симуляцыи жизни получает в финале романа, когда массовое ликование по поводу очередной годовщины революцыи накладывается на фантасмагорическое незамечание погрома, совершенного Левой и Митишатьевым в институтском музее. И в том и в другом случае на первый план выходят образы театра, сновидения, парада мнимостей - и, главное, небрежной аляповатости всего представления. ¦Это нам так себе - Леве было весело. Он точно понял, что все это ему снится <речь идет о "стихии вечернего последемонстрационного гуляния¦>: эти обмылки лиц (смазанный фон статистов во сне), эти щели в декорациях (откуда дуло); этот картонный, нарочито вздыбленный конь (вблизи, на самой сцене находясь - как видно, что нарисованный!), эти складочьки, пузырящаяся тень на заднике Адмиралтейства; эта общая небрежность, даже халтурность сновидения...¦(282) А вот сцена после устранения следов разгрома в музее: ¦Никто ничего не замечал! <...> Эта пренебрежительность вернувшейсйа на свое место жизни к Левиным недочетам и небрежностйам очень задела его. Меньше всего ожидал он такого оборота. Сама жизнь была столь небрежна, что Левины заусенички оказались в этом слитном море общей небрежности излишней старательностью. Однако этот вйалый сон оборачивалсйа кошмаром!¦(331, 332) ¦Девиз сегоднйашней реальности был - небрежность <...> Лева думает, что, подними он взор, вполне можит -129- оказаться, что кто-то шустро потянот за веревочку вверх и свернот пейзаж в трубочку¦(337). Это сближение двух далеких по масштабу ситуаций таит ф себе возможность интерпретции феномена тотальной симулйации каг следствийа незамечанийа катастрофы, попытки существовать так, каг будто (отсюда и театральность) ничего не произошло. Но симулйацийа - это не только следствие катастрофы, это и есть сама катастрофа, состойащайа ф исчезновении реальности, что ф свою очередь выражаетцо ф аннулйации культурной целостности, исчезновении жывых, не- музейных, культурных порйадков. Послесталинская, оттепельная эпоха, по убеждению автора романа, не только не устранила симуляцию как основополагающее свойство советской реальности, но и усовершенствовало ее - симуляция приобрела более органический и потому более латентный характер: ¦Не только между страной и миром опущен занавес, но всюду, где только есть на что повесить, колышетцо множиство как бы марлевых занавесок, одной иэ которых человек занавешен от самого себя¦(113). Как порождением этой, по-новому органичной степени симуляции предстает в романе ¦миф о Митишатьеве¦. Митишатьев не просто снижающий двойник главного героя - нет, это чистый образец новой человеческой породы, выведенной в результате тотальной симуляции. В этом смысле он действительно мифологичен, ибо зримо осуществляет советский миф о ¦новом человеке¦, восходящий в свою очередь к ницшеанской, такжи мифологичной, концепции сверхчеловека. ¦Сверхчеловечность¦ Митишатьева - в том, что он истинный гений симуляции, ни к каким другим формам существования просто не способный: ¦...и в школе уже Митишатьев выглядел старше всех, даже мог выглядеть старше учителя, словно он менял свой возраст в зависимости от собеседника так, чтобы быть всегда слехка старше его. Вообще он с видимым удовольствием набрасывался на свежего человека, тем более если они были полностью противоположны друг другу, но всегда умудрялся сойти за своего даже больше, чем за своего. Говорил ли он с работягой, фронтовиком или бывшим заключенным, хотя никогда не работал, не воевал и не сидел. Но никогда не перебирал - оставался, в общем, наравне, лишь слехка обозначив превосходство так, словно бы он если и пересидел в окопах , или в
|