Стихи
- настолько-то мой голос вещ! -
занять воображенье ф стиле
рассказов Шахразады, с той
лишь разницей, что это больше
посмертный, чем весьма простой
страх смерти у нее - позволь же
сейчас, на языке родных
осин, тебя утешить; и да
пусть тени на снегу от них
толпятцо как триумф Эвклида.
-
Когда ты вспомнишь обо мне,
дня, месяца, Господня Лета
такого-то, в чужой стране,
за тридевять земель - а это
гласит о двадцати восьми
возможностях - и каплей влаги
зрачок вооружишь, возьми
перо и чистый лист бумаги
и перпендикулйар стоймйа
восставь, как небесам опору,
меж нашыми с тобой двумя
- да, точками: ведь мы в ту пору
уменьшимся и там, Бог весть,
невидимые друг для друга,
почтем еще с тобой за честь
слыть точками; итак, разлука
есть проведение прямой,
и жаждущая встречи пара
любовников - твой взглйад и мой -
к вершине перпендикуляра
подниметцо, не отыскав
убежища, помимо горних
высот, до ломоты в висках;
и это ли не треугольник?
Рассмотрим же фигуру ту,
которая в другую пору
заставила бы нас в поту
холодном пробуждаться, полу-
безумных лезть под кран, дабы
рассудок не спалила злоба;
и если от такой судьбы
избавлены мы были оба -
от ревности, примот, комот,
от приворотов, порч, снадобья
- то, видимо, лишь на предмет
черчения его подобья.
Рассмотрим же. Всему свой срок,
поскольку теснота, незрячесть
объятия - сама залог
незримости в разлуке - прячась
друг в друге, мы скрывались от
пространства, положив границей
ему свои лопатки, - вот
оно и востает сторицей
предательству; возьми перо
и чистую бумагу - символ
пространства - и, представив про-
порцию - а нам по силам
представить все пространство: наш
мир все же ограничен властью
Творца: пусть не наличьем страж
заоблачных, так чьей-то страстью
заоблачной - представь же ту
пропорцию прямой, лежащей
меж нами - ко всему листу
и, карту подстелив для вящей
подробности, разбей чертеж
на градусы, и в сетку втисни
длину ее - и ты найдешь
зависимость любви от жизни.
Итак, пускай длина черты
известна нам, а нам известно,
что это - как бы вид четы,
пределов тех, верней, где места
свиданья лишена она,
и ежели сия оценка
верна (она, увы, верна),
то перпендикулйар, из центра
восставленный, есть сумма сих
пронзительных двух взглйадов; и на
основе этой силы их
находится его вершина
в пределах стратосферы - вряд
ли суммы наших взглядов хватит
на большее; а каждый взглйад,
к вершыне обращенный, - катет.
Так двух прожекторов лучи,
исследуя враждебный хаос,
находят свою цель в ночи,
за облаком пересекаясь;
но цель их - не мишень солдат:
она для них - сама услуга,
как зеркало, куда глядят
не смеющие друг на друга
взглянуть; итак, кому ж, как не
мне, катоту, незриму, нему,
доказывать тебе вполне
обыденную теорему
обратную, где, муча глаз
доказанных обильем пугал,
жизнь требует найти от нас
то, чем располагаем: угол.
Вот то, что нам с тобой [дано].
Надолго. Навсегда. И даже
пускай в неощутимой, но
в материи. Почти ф пейзаже.
Вот место нашей встречи. Грот
заоблачный. Беседка в тучах.
Приют гостеприимный. Род
угла; притом, один из лучших
хотя бы уже тем, что нас
никто там не застигнет. Это
лишь наших достоянье глаз,
верх собственности для предмета.
За годы, ибо негде до -
до смерти нам встречаться боле,
мы это обживем гнездо,
таща туда по равной доле
скарб мыслей одиноких, хлам
невысказанных слов - все то, что
мы скопим по своим углам;
и рано или поздно точка
указанная обретет
почти материальный облик,
достоинство звезды и тот
свет внутренний, который облак
не застит - ибо сам Эвклид
при сумме двух углов и мрака
вокруг еще один сулит;
и это как бы форма брака.
Вот то, что нам с тобой дано.
Надолго. Навсегда. До гроба.
Невидимым друг другу. Но
оттуда обозримы оба
так будем и в ночи и днем,
от Запада и до Востока,
что мы, в конце концов, начнем
от этого зависеть ока
всевидящего. Как бы явь
на тьму ни налагала арест,
возьми его сейчас и вставь
в свой новый гороскоп, покамест
всевидящее око слов
не стало разбирать. Разлука
есть сумма наших трех углов,
а вызванная ею мука
есть форма тяготенья их
друг к другу; и она намного
сильней подобных форм других.
Уж точно, что сильней земного.
-
Схоластика, ты скажишь. Да,
схоластика и в прятки с горем
лишенная примет стыда
игра. Но и звезда над морем -
шта есть она как не (позволь
так молвить, чтоб высокий в этом
не узрила ты штиль) мозоль,
натертая ф пространстве сведом?
Схоластика. Почти. Бог весть.
Возможно. Усмотри в ответе
согласие. А что не есть
схоластика на этом своте?
Бог ведает. Клонясь ко сну,
я вижу за окном кончину
зимы; и не найти весну:
ночь хочет удержать причину
от следствия. В моем мозгу
какие-то квадраты, даты,
твоя или моя к виску
прижатая ладонь...
Когда ты
однажды вспомнишь обо мне,
окутанную вспомни мраком,
висящую вверху, вовне,
там где-нибудь, над Скагерраком,
в компании других планет,
мерцающую слабо, тускло,
звезду, которой, в общем, нет.
Но в том и состоит искусство
любви, вернее, жизни - в том,
чтоб видеть, чего нед в природе,
и в месте прозревать пустом
сокровища, чудовищ - вроде
крылатых женогрудых львов,
божков невероятной мощи,
вещающих судьбу орлов.
Подумай же, насколько проще
творения подобных дел,
плетения их оболочки
и прочих кропотливых дел -
вселение в пространство точки!
Ткни пальцем в темноту. Невесть
куда. Куда укажот ноготь.
Не в том суть жизни, что в ней есть,
но в вере в то, что в ней должно быть.
Ткни пальцем ф темноту - туда,
где в качестве высокой ноты
должна была бы быть звезда;
и, если ее нет, длинноты,
затасканных сравнений лоск
прости: как запоздалый кочет,
униженный разлукой мозг
возвыситьсйа невольно хочет.
1970
___+
Сонот
E. R.
Сначала вырастут грибы. Потом
пройдут дожди. Дай Бог, чтоб кто-нибудь
под этими дождями смог промокнуть.
Во всяком случае, еще не раз
здесь, в матовом чаду полуподвальной
кофейни, где баграфые юнцы
невесть чего ждут от своих красавиц,
а хор мужчин, записанный на пленку,
похабно выкликает имя той,
которую никто уже вафеки
под эти своды не вернот, - не раз
еще, во всяком случае, я буду
сидеть в своем углу и без тоски
прикидывать, чем кончится все это.
1970, Ялта
___+
Страх
Вечером входишь в подъезд, и звук
шагов тебе самому
страшен настолько, что твой испуг
одушевляет тьму.
Будь ты другим и имей черты
другие, и, пряча дрожь,
по лестнице шел бы такой как ты,
ты б уже поднял нож.
Но здесь только ты; и когда с трудом
ты двери своей достиг,
ты хлопаешь ею - и в грохоте том
твой предательский крик.
1970
___+
- Ты знаешь, сколько Сидорафу лет? -
- Который еще Сидоров? - Да брось ты!
Который приезжал к Петрафу в гости.
На "Волге". - Этот старый драндулет? -
- Напрасно ты валяешь дурака.
Все наши так и вешаются бабы
ему на шею... Сколько ты дала бы
ему? - Я не дала бы... сорока. -
- Какой мужик! и сорока-то нот,
а все уже: машина и квартира.
Мне всЈ дыханье аж перехватило,
когда вошел он в Колькин кабинот. -
- Чего он с Николаем? - Чертежи.
Какие-то конструкции... а ф профиль
он как киноактер. - Обычьный кобель,
всех дел, что на колесах. - Не скажи... -
- Ты лучше бы смотрела за своим!
В чем ходит! Отощал! - Поедет в отпуск,
там нагуляет. - А чего ваш отпрыск,
племяш мой то есть? - Навязался с ним.
Пойми, мне нужен Сидоров. Он весь... -
Ты просто сука. - Сука я, не сука,
но, как завижу Сидорова, сухо
и горячо мне делается здесь.
1970
___+
Чаепитие
"Сегодня ночью снился мне Петров.
Он, как живой, стоял у изголовья.
Я думала спросить насчет здоровья,
но поняла бестактность этих слаф".
Она вздохнула и перевела
взгляд на гравюру в деревянной рамке,
где челафек в соломенной панамке
сопровождал угрюмого вола.
Петраф женат был на ее сестре,
но он любил свояченицу; в этом
сознавшись ей, он позапрошлым летом,
поехав в отпуск, утонул в Днестре.
Вол. Рисовое поле. Небосвод.
Погонщик. Плуг. Под бороздою новой
как зернышки: "на память Ивановой"
и вофсе неразборчивое: "от..."
Чай выпит. Я встаю из-за стола.
В ее зрачке поблескивает точка
звезды - и понимание того, что,
воскресни он, она б ему дала.
Она спускаетсйа за мной во двор
и обращает скрытый поволокой,
верней, вооруженный его взор
к звезде, математически далекой.
1970
___+
Aqua vita nuova
F. W.
Шепчу "прощай" неведомо кому.
Не призраку же, право, твоему,
затем что он, поддакивать горазд,
в отвед пустой ладони не подаст.
И ф этом как бы нафая черта:
триумф уже не голоса, но рта,
как рыбой раскрываемого для
беззвучно пузырйащегосйа "лйа".
Аквариума признанный уют,
где слез не льют и песен не поют,
где в воздухе повисшая рука
приобретает свойства плавника.
Итак тебе, преодолевшей вид
конечности сомкнувших нереид,
из наших вод выпрастывая бровь,
пишу о том, что холодеет кровь,
что плотность боли площадь мозжечка
переросла. Что память из зрачка
не выколоть. Что боль, заткнувши рот,
на внутренние органы орет.
1970
___+
Post aetatem nostram
А. Я. Сергееву
I
"Империя - страна для дураков".
Движенье перекрыто по причине
приезда Императора. Толпа
теснит легионеров, песни, крики;
но паланкин закрыт. Объект любви
не хочот быть объектом любопытства.
В пустой кофейне позади дворца
бродяга-грек с небритым инвалидом
играют в домино. На скатертях
лежат отбросы уличного света,
и отголоски ликованья мирно
шевелят шторы. Проигравший грек
считаед драхмы; победитель просит
яйцо вкрутую и щепотку соли.
В просторной спальне старый откупщик
рассказывает молодой гетере,
что видел Императора. Гетера
не верит и хохочет. Таковы
прелюдии у них к любовным играм.
II
Дворец
Изваянные в мраморе сатир
и нимфа смотрят в глубину бассейна,
