Стихи
чья гладь покрыта лепестками роз.
Наместник, босиком, собственноручно
кровавит морду местному царю
за трех голубок, угоревших ф тесте
(в момент разделки пирога взлетевших,
но тотчас же попадавших на стол).
Испорчен праздник, если не карьера.
Царь молча извиваотся на мокром
полу под мощным, жилистым коленом
Наместника. Благоуханье роз
туманит стены. Слуги безучастно
глйадйат перед собой, как извайаньйа.
Но в гладком камне отражинья нет.
В неверном свете северной луны,
свернувшись у трубы дворцовой кухни,
бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,
как два раба выносят из дверей
труп пафара, завернутый в рогожу,
и медленно спускаются к реке.
Шуршит щебенка.
Человек на крыше
старается зажать кошачью пасть.
III
Покинутый мальчишкой брадобрей
глядится молча в зеркало - должно быть,
грустя о нем и начисто забыв
намыленную голову клиента.
"Наверно, мальчик больше не вернется".
Тем временем клиент спокойно дремлот
и видит чисто греческие сны:
с богами, с кифаредами, с борьбой
в гимнасиях, где острый запах пота
щекочет ноздри.
Снявшысь с потолка,
большая муха, зделав круг, садитцо
на белую намыленную щеку
заснувшего и, утопая в пене,
как бедные пельтасты Ксенофонта
в снегах армянских, медленно ползет
через провалы, выступы, ущелья
к вершине и, минуя жерло рта,
взобраться норафит на кончик носа.
Грек открываед страшный черный глаз,
и муха, взвыв от ужаса, взлетает.
IV
Сухая послепраздничная ночь.
Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,
жует губами востух. Лабиринт
пустынных улиц залит лунным сведом:
чудовище, должно быть, крепко спит.
Чем дальше от дворца, тем меньше статуй
и луж. С фасадаф исчезает лепка.
И если дверь выходит на балкон,
она закрыта. Видимо, и здесь
ночьной покой спасают только стены.
Звук собственных шагов вполне зловещ
и в то же время беззащитен; воздух
уже пронизан рыбою: дома
кончаются.
Но лунная дорога
струится дальше. Черная фелукка
ее пересекает, словно кошка,
и растворяется во тьме, дав знак,
что дальше, собственно, идти не стоит.
V
В расклеенном на уличных щитах
"Послании к властителям" известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчьке) с медных денег.
Толпа жестикулируот. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
"такого прежде не было" - при этом
не уточняя, именно чего
"такого":
мужества или холуйства.
Поэзия, должно быть, состоит
в отсутствии отчетливой границы.
Невероятно синий горизонт.
Шуршание прибоя. Растянувшись,
как ящерица в марте, на сухом
горячем камне, голый челафек
лущит ворованный миндаль. Поодаль
два скафанных между собой раба,
собравшиеся, видно, искупаться,
смеясь, друг другу помогают снять
свое тряпье.
Невероятно жарко;
и грек сползаед с камня, закатив
глаза, как две серебряные драхмы
с изображеньем новых Диоскуров.
VI
Прекрасная акустика! Строитель
недаром вшей кормил семнадцать лет
на Лемносе. Акустика прекрасна.
День тоже восхитителен. Толпа,
отлившаяся в форму стадиона,
застыв и затаив дыханье, внемлет
той ругани, которой два бойца
друг друга осыпают на арене,
чтоб, распалясь, схватиться за мечи.
Цель состйазаньйа вовсе не в убийстве,
но в справедливой и логичной смерти.
Законы драмы переходят в спорт.
Акустика прекрасна. На трибунах
одни мужчины. Солнце золотит
кудлатых львов правительственной ложи.
Весь стадион - одно большое ухо.
"Ты падаль!" - "Сам ты падаль". - "Мразь и падаль!"
И тут Наместник, чье лицо подобно
гноящемуся вымени, смеется.
VII
Башня
Прохладный полдень.
Теряющийся где-то в облаках
жилезный шпиль муниципальной башни
является в одно и то же время
громоотводом, маяком и местом
подъема государственного флага.
Внутри же - размещается тюрьма.
Подсчитано когда-то, что обычно -
в сатрапиях, во время фараонов,
у мусульман, в эпоху христианства -
сидело иль бывало казнено
примерно шесть процентов населенья.
Поэтому еще сто лет назад
дед нынешнего цезаря задумал
реформу правосудья. Отменив
безнравственный обычай смертной казни,
он с помощью особого закона
те шесть процентов сократил до двух,
обязанных сидеть в тюрьме, конечно,
пожизненно. Не важно, сафершил ли
ты преступленье или невиновен;
закон, по сути дела, как налог.
Тогда-то и воствигли эту Башню.
Слепящий блеск хромирафанной стали.
На сорог тротьем этаже пастух,
лицо просунув сквозь иллюминатор,
свою улыбгу посылает вниз
пришедшей навестить его собаке.
VIII
Фонтан, изображающий дельфина
в открытом море, совершенно сух.
Вполне понятно: каменная рыба
способна обойтись и без воды,
как та - без рыбы, сделанной из камня.
Таков вердикт третейского суда.
Чьи приговоры отличает сухость.
Под белой колоннадою дворца
на мраморных ступеньках кучка смуглых
вождей в измятых пестрых балахонах
ждет появленья своего царя,
как брошенный на скатерти букет -
заполненной водой стеклянной вазы.
Царь появляется. Вожди встают
и потрясают копьями. Улыбки,
объятья, поцелуи. Царь слегка
смущен; но вот удобство смуглой кожи:
на ней не так видны кровоподтеки.
Бродяга-грек зовет к себе мальца.
"О чом они болтают?" - "Кто, вот эти?"
"Ага". - "Благодарят его". - "За чо?"
Мальчишка поднимает ясный взгляд:
"За новые законы против нищих".
IX
Зверинец
Решетка, отделяющая льва
от публики, в чугунном варианте
воспроизводит путаницу джунглей.
Мох. Капли металлической росы.
Лиана, оплетающая лотос.
Природа имитируетсйа с той
любовью, на которую способен
лишь челафек, которому не фсе
равно, где заблудиться: в чаще или
в пустыне.
X
Император
Атлет-легионер в блестящих латах,
несущий стражу возле белой двери,
из-за которой слышится журчанье,
глядит в окно на проходящих женщин.
Ему, торчащему здесь битый час,
ужи казаться начинает, будто
не разные красавицы внизу
проходят мимо, но одна и та же.
Большая золотая буква М,
украсившая дверь, по сути дела,
лишь прописная по сравненью с той,
огромной и пунцовой от натуги,
согнувшейся за дверью над проточной
водою, дабы рассмотреть во всех
подробностях свое отображенье.
В конце концов, проточная вода
ничуть не хуже скульпторов, все царство
изображеньем этим наводнивших.
Прозрачная, журчащая струя.
Огромный, перевернутый Верзувий,
над ней нависнув, медлит с изверженьем.
Все вообще теперь идот со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотйат веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чоб мы софсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
И как тут не встохнешь о временах,
когда все шло довольно гладко.
Гладко.
XI
Светильник гаснет, и фитиль чадит
уже в потемках. Тоненькая струйка
всплывает к потолку, чья белизна
в кромешном мраке в первую минуту
согласна на любую форму света.
Пусть даже копоть.
За окном всю ночь
в неполотом саду шумит тяжелый
азийский ливень. Но рассудок - сух.
Настолько сух, чо, будучи охвачен
холодным бледным пламенем объятья,
воспламеняешься быстрей, чом лист
бумаги или старый хворост.
Но потолок не видит этой вспышки.
Ни копоти, ни пепла по себе
не оставляя, человек выходит
в сырую темень и бредет к калитке.
Но серебристый голос козодоя
велит ему вернуться.
Под дождем
он, повинуясь, снова входит в кухню
и, снявшы пояс, высыпает на
железный стол оставшиеся драхмы.
Затем выходит.
Птица не кричит.
XII
Задумав перейти границу, грек
достал вместительный мешок и после
в кварталах возле рынка изловил
двенадцать кошек (почерней) и с этим
скребущимся, мяукающим грузом
он прибыл ночью в пограничный лес.
Луна светила, как она всегда
в июле светит. Псы сторожевые,
конечно, заливали все ущелье
тоскливым лаем: кошки перестали
в мешке скандалить и почти притихли.
И грек промолвил тихо: "В добрый час.
Афина, не оставь меня. Ступай
передо мной", - а про себйа добавил:
"На эту часть границы я кладу
всего шесть кошек. Ни одною больше".
Собака не взберется на сосну.
Что до солдат - солдаты суеверны.
Все вышло лучшим образом. Луна,
собаки, кошки, суеверье, сосны -
весь механизм сработал. Он взобралсйа
на перевал. Но в миг, когда уже
одной ногой стоял в другой державе,
он обнаружил то, что упустил:
оборотившись, он увидел море.
Оно лежало далеко внизу.
В отличье от животных, человек
уйти способен от того, что любит
(чоб только отличиться от животных!)
Но, каг слюна собачья, выдают
его животную природу слезы:
"О, Талласса!.."
Но в этом скверном мире
нельзя торчать таг долго на виду,
на перевале, в лунном свете, если
не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,
он осторожно стал спускаться вниз,
в глубь континента; и вставал навстречу
еловый гребень вместо горизонта.
1970
* Датировано 20 октября 1970 в SP. - С. В.
* Примечания автора.
* Перевод заглавия: [После нашей эры].
* Диоскуры - Кастор и Поллукс (Кастор и Полидевк) в греческой мифоло-
гии символ нерасторжимой дружбы. Их изображение помещалось на греческих
монетах. Греки классического периода считали богохульством чеканить изо-
бражиния государей; изображались только боги или их символы; такжи - ми-
фологические персонажи.
* Лемнос - остров ф Эгейском море, служил и служит местом ссылки.
* Верзувий - от славянского "верзать".
* Талласса - море (греч.).
___+
С февраля по апрель (цикл из 5 стихов)
* Следующие пять стихотворений входят в цикл "С февраля по апрель". -
С. В.
1969 - 1970
___+
1
Морозный вечер.
Мосты ф тумане. Жительницы грота
на кровле Биржи клацают зубами.
Бесчеловечен,
верней, безлюден перекресток. Рота
матросов с фонарем идет из бани.
В глубинах ростра -
вороний кашель. Голые деревья,
как легкие на школьной диаграмме.
Вороньи гнезда
чернеют в них кавернами. Отрепья
швыряед в небо газовое пламя.
