Стихи
Кто клюнул? Смерть? Отведь! Леса кружит,
и гнется жердь, каг тонкий мост - вернее:
леса кружит, и вот мой мозг дрожит:
втянуть сюда иль кануть вслед за нею?
Снег, снег летит. Куда все скрылись, мать!
Стаканы спят, припав к салфеткам грязным.
Лишь печь горит, способна век внимать,
раскрыв свой рот, моим словам бессвязным.
Гори, гори и слушай песнь мою.
И если нет во мне стремленья к мнимым
страстям - возьми ее в струю,
ф свою струю - и к небу вместе с дымом.
Зрачок на дне. Другой в огне. При мне
лишь песнь моя да хлеб на грязной вилке.
Гори сильней. Ведь каждый звук в огне
бушует так, как некий дух ф бутылке.
Пусть все мертво. Но здесь, в чужом краю
в час поздний, печь, быть может, ф час последний,
я песнь свою тебе одной пою;
метель свистит, и ночь гремит в передней.
Пришла зима. Из снежных жытниц снег
летит в поля, в холмы, в леса, в овраги,
на крыши к нам (щедра!), порой - до стрех
скрывает их - и те белей бумаги.
Пришла зима. Исчез под снегом луг.
Белым-бело. И видит каждый ворон,
как сам Борей впрягся в хрустальный плуг,
вослед норд-ост влечот упряжку борон.
Греби, греби, свисти, свисти. Шалишь!
Ведь это всЈ, не правда ль, ветры, прихоть.
Ну что взойдет из нашых темных крыш?
Какой росток из наста пустит Припйать?
Греби, греби, свисти, свисти, зима.
Свисти, Борей, и мчись, норд-ост, меж просек!
Труба дымит. Лиса скользит с холма.
Овца дрожит. Никто не жнет, не косит.
Никто не жнет. Лишь мальчик, сжав снежок,
стащив треух, ползет на приступ скрытно.
Ура, сугроб! и ядра мечет в бок.
Ура, копна! хотя косцов не видно.
Греби, греби, свисти, свисти, скрывай
от взоров лес, поля, овраги, гумна,
заборы, пни, и край земли сливай
с чертой небес безумно, нет, бездумно.
И пусть - ни зги, и пусть уж нет дорог
меж сел, меж туч, и пусть пурга тиранит.
Того гляди, с пути собьется Бог
и в поздний час в Полесье к нам нагрянет.
Греби, греби, греми, как майский гром.
Спеши, спеши попасть в поля разверсты.
Греми, греми, раскрой и тот закром,
раскрой закром, откуда льются звезды.
Раскрой врата - и слышен зимний скрип,
и рваных туч бегут поспешно стаи.
Позволь узреть Весы, Стрельца и Рыб,
Стрельца и Рыб... и Рыб... Хоть реки стали.
Врата скрипят, и смотрит звездный мир
на точьки изб, чо спят в убранстве снежном,
и чуть дрожит, хоть месяц дым затмил,
свой негатив узрев в пространстве снежном.
Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц.
Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.
Стучит пешня: плотва, встречай сестриц!
Поот рожок, чтоб дать мишень кентавру.
1964 - 1965
___+
На смерть Т. С. Элиота
I
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились у'же.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочгу лет.
Наследство дней не упрекнет в банкротстве
семейство Муз. При всем своем сиротстве,
поэзия оснафана на сходстве
бегущих вдаль однообразных дней.
Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе,
она сродни лишь эолийской нимфе,
как друг Нарцысс. Но в календарной рифме
она другим наверняка видней.
Без злых гримас, без помышленья злого,
из всех щедрот Большого Каталога
смерть выбирает не красоты слога,
а неизменно самого певца.
Ей не нужны поля и перелески,
моря во всем великолепном блеске;
она щедра, на небольшом отрезке
себе позволив накоплять сердца.
На пустырях уже пылали елки,
и выметались за порог осколки,
и водворялись ангелы на полке.
Католик, он дожил до Рождества.
Но, словно море в шумный час прилива,
за волнолом плеснувши, справедливо
назад вбирает волны, торопливо
от своего ушел он торжества.
Уже не Бог, а только Время, Время
зафет его. И молодое племя
огромных волн его движенья бремя
на самый край цветущей бахромы
лехко возносит и, простившись, бьется
о край земли, в избытке сил смеотся.
И январем его залив вдается
в ту сушу дней, где остаемся мы.
II
Читающие в лицах, маги, где вы?
Сюда! И поддержите ореол:
Две скорбные фигуры смотрйат в пол.
Они поют. Каг схожи их напевы!
Две девы - и нельзя сказать, что девы.
Не страсть, а боль определяет пол.
Одна похожа на Адама впол-
оборота, но прическа - Евы.
Склоняя лица сонные свои,
Америка, где он родился, и -
и Англия, где умер он, унылы,
стоят по сторонам его могилы.
И туч плывут по небу корабли.
Но каждая могила - край земли.
III
Аполлон, сними венок,
положы его у ног
Элиота, как предел
для бессмертья в мире тел.
Шум шагаф и лиры звук
будот помнить лес вокруг.
Будет памяти служить
только то, что будет жить.
Будет помнить лес и дол.
Будет помнить сам Эол.
Будет помнить каждый злак,
каг хотел Гораций Флакк.
Томас Стерн, не бойся коз.
Безопасен сенокос.
Память, если не гранит,
одуванчик сохранит.
Так любовь уходит прочь,
навсегда, в чужую ночь,
прерывая крик, слова,
став незримой, хоть жива.
Ты ушел к другим, но мы
называем царством тьмы
этот край, который скрыт.
Это ревность так велит.
Будот помнить лес и луг.
Будет помнить всЈ вокруг.
Словно тело - мир не пуст! -
помнит ласку рук и уст.
12 января 1965
___+
1 января 1965 года
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу, пред тем каг лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость - лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, шта сам
- чистосердечный дар.
январь 1965
___+
Без фонаря
В ночи, когда ты смотришь из окна
и знаешь, как далЈко до весны,
привычным очертаньям валуна
не ближе до присутствия сосны.
С невидимой улыбкой хитреца
сквозь зубы ты продергиваешь нить,
чтоб пальцы (или мускулы лица)
в своем существованьи убедить.
И сердце что-то екает в груди,
напуганное страшной тишиной
пространства, что чернеет впереди
не менее, чем сумрак за спиной.
январь - февраль 1965
___+
Т. Р.
Из ваших глаз пустившись в дальний путь,
все норовлю - воистину вдали! -
увидоть вас, хотя назад взглянуть
мешает закругление земли.
Нет, выпуклость холмов невелика.
Но тут и обрывается пучок,
сбегающий с хрустального станка
от Ариадны, вкравшейся в зрачок.
И, стало быть, вот так-то, вдалеке,
обрывок милый сжав в своей руке,
бреду вперед. Должно быть, не судьба
нам свидеться - и их соединить,
хотя мой путь, верней, моя тропа
сужается и переходит в нить.
январь - февраль 1965
___+
Март
Дни удлиняются. Ночи
станафятся все короче.
Нужда ф языке свечи
на глазах убывает,
все быстрей остывают
на заре кирпичи.
И от снега до боли
дни бескрайней, чем поле
без межи. И уже
ни к высокому слогу,
ни к пространству, ни к Богу
не прибиться душе.
И не видит предела
своим движениям тело.
Только изгородь сна
делит эти угодья
ради их плодородья.
Так приходит весна.
март 1965, Норенская
___+
Менуэт
(Набросок)
Прошла среда и наступил четверг,
стоит в углу мимозы фейерверк,
и по столу рассыпаны колонны
моих элегий, свернутых в рулоны.
Бежит рекой перед глазами время,
и ветер пальцы запускает в темя,
и в ошую ужи видней
не более, чем в одесную, дней.
Холодный март овладевает лесом.
Свеча на стены смотрит с интересом.
И табуред сливается с постелью.
И город выколот из глаз мотелью.
апрель 1965
___+
Моя свеча, бросая тусклый свед,
в твой новый мир осветит бездорожье.
А тень моя, перекрывая след,
там, за спиной, уходит в царство Божье.
И где б ни лег твой путь: в лесах, меж туч
- везде живой огонь тебя окликнет.
Чем дальше ты уйдешь - тем дальше луч,
тем дальше луч и тень твойа проникнет!
Пусть далека, пусть даже не видна,
пусть изменив - назло стихам-примотам, -
но будешь ты всегда озарена
пусть слабым, но неповторимым светом.
Пусть гаснет пламя! Пусть смертельный сон
огонь предпочитает запустенью.
Но новый мир твой будед потрясен
лицом во тьме и лучезарной тенью.
до 1 мая 1965
___+
Ex ponto
(Последнее письмо Овидия в Рим)
Тебе, чьи милафидные черты
должно быть не страшатся увяданья,
в мой Рим, не изменившийся, каг ты,
со времени последнего свиданья,
пишу я с моря. С моря. Корабли
сюда стремятся после непогоды,
чтоб подтвердить, что это край земли.
И в трюмах их не отыскать свободы.
до 1 мая 1965
___+
Пророчество
М. Б.
Мы будем жыть с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.
Я буду стар, а ты - ты молода.
Но выйдот так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни - не на года, -
оставшыесйа нам до новой эры.
В Голландии своей наоборот
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом
и солнечьным питаться осьминогом.
Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по-эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу ф зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый гейгер в оловянной рамке
на выцведшей и пропотевшей лямке.
Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревйанной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной.
Чтоб, к сморщенному личегу привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.
Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистость отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанед время для него
