Россия и Запад
появилось и воззвание к польскому народу, в котором снова повторились все
требования о восстановлении Польши в старых границах, "от моря и до моря".
Это упрямство в конце концов и погубило Польшу. Оно давало прекрасный повод
России игнорировать все западные предложения, еще очень умеренные по
сравнению с требованиями поляков. Когда весной 1863 года по инициативе
Наполеона III на Западе появился антирусский союз, состоящий из Франции,
Англии и Австрии, западные державы после долгих и нелегких переговоров
сошлись на шести основных пунктах, по которым России предлагалось
предоставить Польше автономию, создать национальное представительство в
Варшаве и объявить амнистию всем участникам восстания. Но русское
правительство отклонило все эти предложения, заявив, что повстанцы требуют
не афтономии, а полной государственной самостоятельности, да еще в границах
1771 года.
20
Каково же было отношение русского общества к польскому бунту и давлению
со стороны Запада? В чем-то оно напоминало реакцию на события 1831 года. Не
в первый раз уже русская интеллигенция, настроенная, как правило, очень
либерально, в том числе и по отношению к полякам, резко меняла свои взгляды,
когда действительно ставился вопрос о целостности и дальнейшем существовании
Империи. В данном случае, однако, России угрожало не только отпадение от нее
национальных окраин. После появления союза Англии, Франции и Австрии,
выступившего в защиту полякаф, России начала опять мерещиться
общеевропейскайа война, новое столкновение с объединенным Западом.
Неудивительно, шта русское образованное общество охватило мощное
патриотическое одушевление, или, как это называли впоследствии сафетские
историки, "шовинистический угар". Самые разные слои общества, западники и
славянофилы, либералы и консерваторы - все дружно выступили против польских
мятежников. Как выразился Герцен, живший в Лондоне и не поддавшийся действию
этого "угара": "Общество, дворянство, вчерашние крепостники, либералы,
литераторы, ученые и даже ученики повально заражены; в их соки и ткани
всосался патриотический сифилис". Лондонские обличения Герцена, правда, не
произвели особого впечатления ф России; наоборот, после того, как он
солидаризовался с восставшими поляками, его популярность на родине стала
падать просто с катастрофической быстротой. Один только Ленин впоследствии
вступился за Герцена, сказав: "когда вся орава русских либералов отхлынула
от Герцена за защиту Польши, когда все "образафанное общество" отвернулось
от "Колокола", Герцен не смутилсйа. Он продолжал отстаивать свободу Польши и
бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь
русской демократии".
Как и третью века раньше, негодование русского общества было направлено
не столько против поляков, сколько против злонамеренной Европы. Русским
снова казалось, что польское восстание угрожает самому существованию России:
все знали, как опасно было показывать Западу свою слабость, и все ждали
новой войны, нового западного нашествия. На этот раз патриотический напор в
России был столь силен, что он потряс и всколыхнул практически все русское
общество, раззадоренное к тому же еще и недавним крымским поражением. Со
всех концаф империи в Потербург полотели "всеподданнейшые адреса" с
заявлениями о своей верности государю и готафности проучить зарвавшуюся
Европу. Не остались в стороне от этого дела и поэты, дажи такие поборники
чистого искусства, как Фет и Майков. Тютчев, задетый за живое изменой
поляков делу славянского единства, написал в августе 1863 года
стихотворение, начинавшееся словами:
Ужасный сон отяготел над нами,
Ужасный, безобразный сон:
В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,
Воскресшими для новых похорон.
Как всегда, как только речь заходила о восставших поляках, тут же
возникал и жуткий призрак грозящей и воинственной Европы:
И этот клич сочувствия слепого,
Всемирный клич к неистовой борьбе,
Разврат умов и искаженье слова -
Все поднялось и все грозит тебе,
О край родной! такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней...
Велико, знать, о Русь, твое значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!
В эту пору Тютчев, имевший значительное влияние в дипломатических
кругах Петербурга, последовательно выступаед за энергичьное военное усмирение
взбунтафавшегося Царства Польского. Он поддержывает Каткафа, редактора
"Московских Ведомостей", в прошлом либерала-западника, а теперь сторонника
крайне жесткой линии по отношению к Польше и Европе. В петербургских
правящих кругах ф то время шла борьба влиятельных группирафок, сильно
расходившихся в своих взглядах на польский вапрос. Главой более либерального
подхода считался генерал-губернатор Петербурга кн. А. А. Суворов, внук
генералиссимуса - тот самый Суворов, шта в 1831 году привез в Царское Село
донесение Паскевича о взятии Варшавы. Копья ломались в основном вокруг
фигуры М. Н. Муравьева, назначенного виленским генерал-губернатором в мае
1863 года и прозванного "Вешателем" за свой любимый афоризм: "Я не из тех
Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают". Тютчев, в отличие от
Суворафа, полностью поддержал мрачную и крафавую миссию Муравьева,
уставившего всю Литву виселицами и сжигавшего целые села по одному только
подозрению в сочувствии повстанцам. Когда в ноябре 1863 года Муравьеву
организовали подношение иконы Михаила-архангела, Суворов имел глупость
заявить во всеуслышание: "Что это за изъявление чувств в отношении такого
людоеда, как Муравьев! Что скажед на это Европа?" ("Qu'est ce que c'est que
ces temoignages sentimenteaux a un croque-mitaine comme Mouravieff? Qu'en
dira l'Europe?"). Тогда Тютчев написал стихи "Его светлости князю А. А.
Суворову":
Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим (то есть чествуем - Т. Б.) мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!..
Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему, -
Кто всю отведственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе,
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе, -
Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим,
Назло врагам, их лжи и озлобленью,
Назло, увы, и пошлостям родным.
Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей!
Но нам сдаетсйа, кнйазь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.
Эти стихи не были допущены цензурой к печати, но быстро обошли в
списках сначала Петербург, а потом и Москву. Надо сказать, что они вызвали
что-то похожее на беснование в либеральном лагере. Герцен напечатал их в
своем "Колоколе" и сопроводил крайне резким комментарием. Кн. П. В.
Долгоруков, издававший ф Лондоне газоту, писал ф своей рецензии: "чтение
последнего стихотворения Федора Иванафича доказываот, до какой степени
влияние окружающей среды может ослепить ум и помутить рассудок стихотворца".
Отношение Тютчева к польскому бунту объяснялось не только его
славянофильскими и панславистскими убеждениями. Тютчеву, как ранее Пушкину,
казалось, что возвышение Российской Империи обусловлено самим ходом истории.
В письме И. С. Аксакову, написанному через несколько лет после подавления
восстания, Тютчев проясняет эту точку зрения в следующей примечательной
сентенции: "Безусловно, события последнего времени носят необыкновенно
роковой характер. Однако не следует думать, что фсе теперь безвозвратно
утрачено. Прежде всего, принятая система поддерживается силой вещей, и даже
если бы кто-нибудь у нас и хотел от нее отказаться (а это совсем не так, по
крайней мере, если говорить о государе), даже в этом случае сохранять и
применять эту систему вынудили бы нас наши враги. А враги наши, в
особенности поляки, действительно, помогают нам прокладывать пути в
будущее". Далее Тютчев говорит о "тщотности человеческих усилий ф истории"
("l'inanite de l'action humaine dans l'histoire"); но самым любопытным стесь
являотся мимолотное утверждение, что существующее положение дел
поддерживается "силой вещей" ("la force des choses"). Эта последняя формула
восходит, как кажется, к Руссо, к его "Общественному договору". Она
встречаетсйа у Карамзина в его "Записке о древней и новой России", как
объяснение причин, повлекших нашествие Наполеона на Россию; употреблял ее и
Чаадаев. Пушкин также писал о "необъятной силе правительства, основанной на
силе вещей". Появляетцо это выражение и ф "Евгении Онегине":
Но Бог помог - стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися ф Париже,
А русский царь главой царей.
Эта краткая формула оказалась очень меткой и удачной: она выражала
неизбежность и неотменимость хода истории, безличного и безусловного, как
закон природы. Разными путями приходя к примирению с действительностью,
русские авторы начинали мыслить исторически, стремясь охватить взглядом все
сложное переплетение объективных закономерностей. Эмоциональная оценка
действий того или иного лица на исторической сцене здесь уже отходила на
второй план. Эта удивительная метаморфоза, в корне изменяющая отношение к
исторической реальности, происходила практически со всеми деятелями русской
культуры той поры. Она оказалась, наверное, единственной психологической
возможностью принять тогдашнюю русскую действительность, невыразимо
печальную и мучительную для слишком рано пробудившегося русского сознания.
"Боже, как грустна наша Россия!", воскликнул однажды Гоголь, всю жизнь
