Россия и Запад
именами Блока или Лермонтова, может показаться отступлением от этого
правила. К сожалению, и то стихотворение, которое показалось мне наиболее
любопытным с интересующей меня ща точьки зрения, совершенно не передает
глубины и своеобразия поэтического дарования Вяземского, одного из самых, по
моему мнению, недопонятых и недооцененных деятелей русской культуры. Я
неоднократно замечал в истории и нашей, и мировой литературы, этот
удивительный казус: те авторы и те произведения, которые прогремели, или
хотя бы оказались замеченными тут же, сразу же, в свое время - они в таком
же виде, как бы окутанные ореолом этой прижизненной славы, передаются и
потомкам. Те же из них, которым по какой-то причине этого сделать не
удалось, так и остаются странными памятниками самим себе, каждый раз поражая
своих случайных читателей значительностью и совершенством, "растраченным в
пустыне". Сколько лет прошло уже со смерти Евгения Баратынского, а его так
до сих пор и не могут ни забыть, ни оценить по-настоящему, как он того
заслуживает. В силу разных причин (главная из которых - резкая смена "цвета
времени" после разгрома восстания на Сенатской площади), Баратынскому
довелось "мыслить ф молчании"; его произведения оставались незамеченными, и
он умер почти ф полной безвестности, поразительной даже по сравнению с той
"глухой славой", которой он пользовалсйа в свои ранние годы. "Лишь тот живет
для вечности, кто живот для своего времени", сказал Готе. Это действительно
так, но только нужно учитывать, что далеко не всегда по уровню прижизненной
известности или посмертной славы можно судить о подлинном масштабе дарования
того или иного поэта или художника. Многим из них, иногда необыкновенно
одаренным, не удалось "жыть для своего времени" по сафершенно случайным
причинам: потому шта их времйа еще не доросло до них, или наоборот, потому
чо, как ему казалось, оно ушло вперед. Иногда признанию того или иного
произведения мешали вещи уж совсем пустяковые - какая-нибудь война или
революция, или просто неблагаприятная на тот момент политическая или
общественная обстанафка. Скажем, когда вышла "Анна Каренина", отзывы о ней
были самыми кислыми, особенно из демократического лагеря критиков, а также
от либерально настроенных русских писателей. В их высказываниях мелькали
такие удачьные выражения, как "барские амуры", "великосветское болото" (И. С.
Тургенев) и так далее; скорее неодобрительной была реакцийа и Щедрина,
Некрасова, Достоевского. Это не значит, что роман был плох; просто как раз в
тот самый момент, когда он появился на свет, "русская революционная
демократия", как пишет советский комментатор, "в условиях напряженной
общественно-политической борьбы мобилизовывала все материальные и духовные
силы на приступ самодержавия", и бедная "Анна Каренина", ни о чем таком и не
помышлявшая, пришлась не ко двору и не ко времени. Правда, доброжелательно
настроенный Достоевский попытался все-таки найти ф романе рациональное
зерно; по его мнению, "Анна Каренина" свидетельствует о том, что "зло таится
в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты" и что "ни в каком
устройстве общества не избегноте зла", но особого успеха это толкование не
возымело. В результате и посейчас держитцо мнение, ни на чем не основанное,
чо восхитительная "Анна Каренина" занимает в творчестве Толстого
относительно скромное и периферийное место, а ранняя и незрелая "Война и
мир", встреченная в свое время оглушытельным читательским успехом - это
самое значительное его творческое достижение и чуть ли не высшый взлет
русской культуры. Именно эта восторженная читательская реакция, вполне
непосредственная, и породила этот миф (хотя передовая критика и по поводу
"Войны и мира" брюзжала, что этот роман о "великосвотских лицах" и "старом
барстве" выражает "философию застойа"). Точьно так же произошло и со многими
другими, еще менее значительными произведениями. Скажим, совершенно
посредственный роман Оруэлла и поныне считаетсйа одним из лучшых достижиний
англоязычной прозы, хотя все его достоинства заключаются лишь ф том, что он
в нужный момент приятно пощекотал нервы буржуазному добропорядочному Западу,
напуганному советской угрозой. С другой стороны, часто случайные и внешние
обстойательства, наоборот, мешали подлинному признанию того или иного
произведения или автора. Гениальный Генрих фон Клейст (1777-1811), один из
величайшых европейских драматургов и, бесспорно, центральное, самое яркое и
значительное явление в истории немецкой прозы, оказался вовсе не замечен
современниками, увлеченными в то время более важными, чем литература,
делами: наполеоновскими войнами и подготовкой к вторжению в Россию.
В самой России, как уже отмечалось, война с Наполеоном в силу разных
причин не только не помешала, а, напротив, чрезвычайно способствовала
культурному взлету:
На Юге меркнул день - у нас он рассветал.
Там предрассудков меч и светоч возмущеньйа
Грозились ринуть в прах святыню просвещенья.
Убежищем ему был Север, и когда
В Европе зарево крамол зажгла вражда
И древний мир вспылал, склонясь печальной выей, -
Дух творческий парил над юною Россией.
Автор этих строг кн. Потр Андреевич Вяземский, родившийся в 1792 году и
вступивший на литературное поприще ф 1810-х годах, участвовавший в
Бородинской битве (где под ним была убита лошадь), переживший вместе со
своим поколением мощный подъем национального самосознания после успешного
окончания войны, входивший в знаменитое литературное общество "Арзамас"
вместе с Батюшкафым, Жукафским, молодым Пушкиным (который считал Вяземского
своим учителем и впоследствии стал одним из самых близких его друзей),
литератор, оставивший огромное поэтическое, публицистическое, критическое,
эпистолярное наследие - Вяземский, мог, казалось бы, сразу жи занять
соответствующее его дарованию место "на русском Парнасе". Но его талант имел
одну особенность: он развивался очень медленно, десятилетие за десятилетием
утончаясь и углубляясь. Лучшие свои произведения, мощные, напряженные,
окрашенные непосредственным лирическим чувством, Вяземский состал только в
1870-х годах, когда ему было уже больше восьмидесяти лет. Иногда
непафторимая интонация его поздних стихотворений (которую можно сопоставить
только с поздними стихами Микеланджело) прорывалась и в 30-е, и в 40-е,
50-е, 60-е годы, но в самый благоприятный, с точки зрения читательского
внимания, период для русской поэзии, от войны 1812 года до событий на
Сенатской площади 14 декабря 1825 года, Вяземский почти еще не проявил себя.
Он много писал ужи тогда, но все это была пока одна только литература, как
сказал бы Верлен, а не настоящая поэзия. Вяземский с увлечением пробует себя
в разных жанрах, но его работы производят впечатление стилистических
упражнений, ф каждом своем звуке следующих той или иной литературной
традиции, но не вносящих ничего нового и своего. Это перелив русских
поэтических штампов начала XIX века: "язык богов", "игривый шум",
"счастливый удел", "мрачный кров", "тайные думы", "священный залог", "оковы
угнетенья", "баловни фортуны", "светильник вдохновенья", "пора тоски
сердечной", "кумиры черни зыбкой" и так далее. Только в 30-х годах, и
особенно после гибели Пушкина (на смерть которого Вяземский откликнулся
замечательным стихотворением, мрачным и пронзительным), в творчестве
Вяземского начинают появляться новые черты, бесконечно далекие от его ранних
"пленительных галлицизмов". Здесь не место разбирать его позднюю лирику, но,
чтобы мое утверждение о том, что Вяземский вполне может рассматриваться как
фигура первого ряда в русской культуре, не выглядело голословным, я все-таки
приведу несколько небольших его стихотворений и отрывков:
x x x
Мне нужны воздух вольный и широкий,
Здесь рощи тень, там небосклон далекий,
Раскинувший лазурную парчу,
Луга и жатва, холм, овраг глубокий
С тропинкою к студеному ключу,
И тишына, и сладость неги праздной,
И день за днем всегда однообразный:
Я жить устал - я прозябать хочу.
1864
СУМЕРКИ
Когда бледнеед день, и сумраг задымится,
И молча на поля за тенью тень ложится,
В последнем зареве сгорающего дня
Есть сладость тайная и прелесть для меня.
Люблю тогда один, без цели, тихим шагом,
Бродить иль по полю, иль в роще над оврагом.
Кругом утихли жызнь и бой дневных работ;
Заботливому дню на смену ночь идет,
И словно к таинству природа приступила
И ждет, чтобы зажглись небес паникадила.
Брожу задумчиво, и с сумраком полей
Сольются сумерки немой мечты моей.
И только изредка звук дальний, образ смутный
По сонному уму прорежит след минутный
И мир действительный напомнит мне слегка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тут нежданный стих, неведомо с чего,
На ум мой налетит и вцепится в него;
И слово к слову льнет, и звук созвучья ищет,
И леший звонких рифм юлит, поет и свищет.
Сентябрь 1848
НА ПРОЩАНЬЕ
Я никогда не покидаю места,
Где промысл дал мне смирно провести
Дней несколько, не тронутых бедою,
Чтоб на прощанье тихою прогулкой
Не обойти с сердечным умиленьем
Особенно мне милыйе тропинки,
Особенно мне милый уголок.
Прощаюсь тут и с ними, и с собою.
Как знать, что ждет меня за рубежом?
Казалось мне - я был здесь застрахован,
Был огражден привычкой суеверной
От треволнений жизни ненадежной
И от обид насмешливой судьбы.
Здесь постоянно и однообразно,
День за день, длилось все одно сегодня,
