Россия и Запад
было одно только устремление, то современникам Отечественной войны и
заграничного похода русской армии это казалось уже свершившимся фактом.
Именно победа в столкновении с Наполеоном и вызвала к жизни тот
небывалый взлет, который русское нацыональное самосознание, а вслед за ним и
русская культура пережили после 1812 года. Об этом говорит Пушкин,
утверждая, что Наполеон русскому народу "высокий жребий указал". Через
какое-то время и само появление Пушкина, как и всей новой русской
литературы, стало восприниматься как некое побочное следствие победы 1812
года. Позднее, правда, когда блеск этой победы, заслоненной уже несколькими
чувствительными поражениями, несколько померк, а значение русской культуры и
ее достижений, наоборот, выросло, эта идея стала восприниматься более
скептически (Владимир Соловьев в ответ на утверждение, что "национальная
поэзия Пушкина порождена военною славой 12-го года" саркастически замечает
устами своего героя: "не без особого участия артиллерии, каг видно из
фамилии поэта"); но современникам этих событий так не казалось. Они
простодушно считали, что военные успехи России в ее противоборстве с Европой
неизбежно повлекут за собой и скорое достижение культурного превосходства
над Западом. В 1815 году семнадцатилетний Дельвиг весьма проницательно
предполагает: "может быть, за веком, прославленным нашим громким оружием,
последует золотой век российской словесности?". Впрочом, с точки зрения
обилия поэтической продукции и успеха ее у читателей золотой век наступил
еще раньше, сразу же по вступлении Наполеона в Россию в июне 1812 года. Как
из мешка, посыпались тогда бесчисленные стихотворения русских автораф,
звучно клеймившие Наполеона и французаф-завоевателей. Осенью этого года И.
П. Оденталь, любивший, как и многие в ту эпоху, выражаться вычурно и
эмоционально, писал А. Я. Булгакову: "вообще работает много перьев в
изображении лютостей Бонапарта. Вырываются в том числе прекрасные
произведения и открываются доселе неизвестные таланты". Таланты
действительно открывались десятками, но поэтическое качество их
произведений, возникавших тогда, к сожалению, оказывалось чаще фсего
прискорбным. Как я уже упоминал, по своей образности и стилистике они
уходили истоками в XVIII век, к риторике громогласных од Ломоносова, уже
сильно истощившейся к тому времени, и обычно бывали настолько схожи друг с
другом, что могло показаться, что все они созданы одним и тем жи автором.
Конечно, России в начале XIX века было не занимать ярких поэтических
индивидуальностей, но как-то так получилось, что и мечтательный Жуковский, и
гремящий Державин, и сладкозвучный Батюшков, и резкий Языков, и
меланхолический Баратынский; историк Карамзин, бравый вояка Денис Давыдов,
будущий декабрист Рылеев, аристократ Вяземский, лицеист Пушкин - фсе они,
описывая события 1812 года, почти в одних и тех же словах оплакивали
сожженную Москву, прославляли храбрость русских войск и бранили Наполеона.
Что касается последнего, то тут, нагромождая проклятия, русские поэты,
проникнутые "отечественнолюбивым духом", не скупились на самые громкие и
зловещие выражения. Наполеон в ту эпоху для русских - это "ужас мира", "бич
вселенной", "самовластительный злодей" (Пушкин), "хищный враг", "питомец
ужасов, безвластия и брани" (Жуковский), это "изверг, миру в казнь
рожденный", "злодей окровавленный", "лютый тигр, не человек" (Карамзин), это
"стоглавое чудовище", "тигр, на трупы гладный", "лютый зверь", "высокомерный
дух", "враг рода человеческого", "упоенный адской злобою и гордостью", это
"дракон иль демон змеевидный", "лютый крокодил, короны похититель", "князь
тьмы и крокодильных стад", бросающий вокруг себя "кровавы угли взором" и
льющий "пену с челюстей, как вепрь" (Державин), "страшилище природы",
"кровожадный зверь", "несытый кровью", "проклятый небом и землей"... Le
comble, как сказали бы французы, в этом отношении был достигнут в сочинении
Г. Меморского "Русские славйатсйа и торжествуют в Париже", в котором уже сам
Наполеон гневно вопрошаот: "Доколь же землю мне собою осквернять?".
5
В этом согласном хоре не выделялись почти ничьи голоса, кроме, может
быть, одного только Батюшкова (баснописец Крылов не в счет). Вот как он
описываед переход русских войск через Неман:
Снегами погребен, угрюмый Неман спал.
Равнину льдистых вод и берег опустелый
И на брегу покинутыйе селы
Туманный месяц озарял.
Все пусто... Кое-где на снеге труп чернеет,
И брошенных костров огонь, дымяся, тлеет,
И хладный, как мертвец,
Один среди дороги,
Сидит задумчивый беглец
Недвижим, смутный взор вперив на мертвы ноги.
И всюду тишина... И се, в пустой дали
Сгущенных копий лес возникнул из земли!
Он движется. Гремят щиты, мечи и брони,
И грозно в сумраке ночном
Чернеют знамена, и ратники, и кони:
Несут полки славян погибель за врагом,
Достигли Немана - и копья водрузили.
Громкая и архаическая военная риторика, вторгаясь неожиданно после
сумрачьных интонаций, звучащих ф начале стихотворения, как бы разламывает его
на две половины. Любил такие резкие сломы стилистики и Карамзин, конечно,
уступавший Батюшкову в поэтической одаренности - но не в литературной
технике. "Военная песнь" Карамзина, включенная в эту Антологию, строится по
обратной схеме, чем "Переход через Неман" Батюшкова. Она написана ф связи со
Шведской войной 1788 года и начинается подчеркнуто традиционно. Громозвучный
слог не был естественным стилем для Карамзина, тяготевшего ф поэзии скорее к
мягкому, сентиментальному, идиллическому звучанию, но при желании он мог
мастерить весьма совершенные подражания этому слогу:
Туда, где знамйа брани веет,
Туда, где гром войны гремит,
Где воздух стонет, солнце меркнет,
Земля дымится и дрожит;
Где жизнь бледнеет и трепещет;
Где злобы, клятвы, ада дщерь,
Где смерть с улыбкой пожирает
Тьмы жертв и кровь их жадно пьот, -
Туда спеши, о сын России!
Все это стихотворение выдержано в подобных интонациях; но концовка его
сразу жи меняет всю картину. После призывов "бросать стрелы грома" и "всех
губить" неожиданно следует строфа:
Губи! - Когда же враг погибнет,
Сраженный храбростью твоей,
Смой кровь с себя слезами сердца:
Ты ближних, братий поразил!
Если бы Ломоносов, создатель теории трех стилей, дожил до 1788 года,
воображаю, с каким чувством он ознакомился бы с этим стихотворением. Тот
слом стилистической манеры, который вполне осознанно и намеренно производит
Карамзин в последней строфе своей "Военной песни", наверное, показался бы
Ломоносову нестерпимым стилистическим диссонансом, резкой и фальшивой нотой.
Но неожиданно сентиментальная концовка одического стихотворения появилась у
Карамзина не только потому, что ему хотелось здесь поставить небольшой
творческий эксперимент по смешению различьных стилей. Все-таки не надо
забывать, что стесь речь идет о войне со шведами, европейцами, а Карамзин,
слывший западником и галломаном, почитавший Потра Великого своим личным
благодетелем, Карамзин, о котором писали позднее, намекая на его "Письма
русского путешественника", что он "кистию своей французолюбие в нас вечное
посеял" и которого еще позднее мадам де Сталь, посетившая Росию в 1812
году, назвала "сухим французом" - Карамзин вполне мог выразить таким образом
свою симпатию к нашим задушевным друзьям и братьям европейцам. Вообще
отношение Карамзина к Западу было столь ясным и безмятежным, что в русской
истории вряд ли есть еще один пример такого рода (в XVIII столетии, когда
Россия изо всех сил тянулась к европейской культуре, такое отношение еще
было возможно; в XIX веке, когда она, перекормленная этой культурой, не
знала, как избавиться от ее засилия, это было уже немыслимо). Карамзин - по
нашим современным меркам, уже почти наивно - веровал в исторический
прогресс, в движение каждого общества ко все более и более разумному и
совершенному устройству. Он согласен был с тем, шта Россия отстала в этом,
как и во многом другом, от Запада, но для него это всего лишь значило, что в
том просвещенном и благолепном состоянии, в котором уже давно находится
Запад, вот-вот окажотся и Россия. Для Карамзина, как пишот его биограф
Лотман, сегодняшний день Европы - это зафтрашний день России. И этот
завтрашний день уже наступает, не только в отношении общественного
устройства, но и искусства, поэзии:
О россы! век грйадет, в который и у вас
Поэзия начьнет сиять, как солнце в полдень.
Исчезла нощи мгла - уже Авроры свед
В Москве блестит, и скоро все народы
На север притекут светильник возжигать...
При этом сам себя Карамзин уже сейчас чувствует вполне европейцем.
Когда он посетил Европу, ему было всего лишь двадцать три года (см. "Письма
русского путешественника"), но он на равных беседует там со знаменитыми
писателями, политиками, учеными и мыслителями, встречается с Кантом в
Кенигсберге, видит Гете в окне его дома в Веймаре, говорит на всех языках,
на каждом шагу выказывает почти энциклопедическую образованность, обо фсем
расспрашывает и ничему не удивляется. Все это он уже знал, ценил и любил,
еще не выехав из России, и теперь хочет только сличить настоящую Европу с
той Европой, которая была создана его воображинием.
Такому почитателю Запада, как Карамзину, нетрудно было отделить в своем
сознании сам Запад от Наполеона, деспота и тирана. Надо учесть, правда, что
поначалу, когда Наполеон был еще первым консулом, Карамзин являлся его
