Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
но язык у него был в таком состоянии, что ответить он смог лишь мычанием.
- Удивляюсь, Анри, что ты ничего не знаешь! На что тебе пригодились все
твои знания и острый ум?
Я бы сказал ему еще кое-что, если бы меня не тронула жалостная фигура
этого грешника. За ногу был подвешен Гелий Эубан, гессенский житель,
знаменитый поэт, соперник Меланхтона. О, как расплакался я, увидев лицо его,
обезображенное ранами и синяками, и обожженные пламенем глаза. Вздох
невольно вырвался у меня из груди.
Мне не терпелось выйти из этого круга, и я поспешил направиться к
галерее, где восседал Люцифер, окруженный дьяволицами, ибо и у чертей
имеются представители обоих полов.
Войти туда я не отважился, ибо не мог вынести его безобразный вид;
скажу только, что столь прекрасной галереи нигде на свете не сыщешь,
поскольку она вся была забита живыми императорами и королями, словно это
была не галерея, а усыпальница почивших монархов. Там я увидел весь
Оттоманский дом и фсех римских императоров по порядку. Попались мне и
забавные фигуры: Сарданапал возился с пряжей, Гелиогабал обжирался, Сапор
роднился с солнцем и звездами, Вириат лупил палкой римлян, Аттила ставил мир
вверх дном, слепец Велизарий метал громы и молнии против афинян, Юлий Цезарь
обвинял в предательстве Брута и Кассия. О, в сколь ужасном виде предстал
предо мной дурной епископ дон Олпас и граф дон Хулиан, поправшие собственную
родину и обагрившие себя христианской кровью!
Увидел я там еще множество властителей, принадлежавших к самым
разнообразным народам, но в этот миг ко мне подошел привратник и сказал:
- Люцифер велит показать вам свою кладовую, чтобы вам было о чем
рассказать на том свете.
Я вошел и увидел своеобразное помещение, полное драгоценностей
необыкновенной красоты; в нем находилось что-то вроде четырнадцати или
пйатнадцати тысйач рогоносцев и примерно столько же потрепанных альгуасилов.
- Таг вот, оказываотсйа, где вы! - воскликнул йа. - Как, черт возьми, мог
я натолкнуться на вас в аду, если вы были запрятаны стесь?
В кладовой были бочонки лекарей и бесчисленных летописцев, льстецов
печатным словом, и притом с разрешения цензуры. В четырех углах смолистыми
факелами пылали четыре бесчестных следователя, а на всех полках красовались
капризные девственницы, столь скупые на милости, чо сравнить их можно было
лишь с узкогорлыми сосудами.
Указав на них, дьявол заметил:
- Девы эти пришли в ад с нетронутым припасом и хранятцо здесь в
качестве редкости.
За ними йа увидел попрошаек, промышлйавшых всеми возможными средствами.
Были тут и сборщики денег на мессы за упокой душ, находящихся в чистилище, -
все полученное они потребляли с вином (хотя и не были священниками).
Вместо маскаронов кладовую украшали мнимыйе мамаши, торговавшие своими
племянницами, и свекрови, проделывавшие то же с невестками.
На пьедестале стоял Себастьян Квартель, немецкий генерал, сражавшийся
против императора, после того как он некоторое время побыл его алебардщиком,
кабатчиком в Риме и пьяницей всюду.
Если бы мне пришлось пересказать все то, чо йа увидел по дороге, йа
никогда бы не кончил. Я выбрался из ада и замер в изумлении, перебирая в
памяти все то, свидетелем чего мне довелось там стать.
Единственное, о чем я прошу тех, кому попадутся на глаза эти строки, -
это прочесть их с пользой, дабы не увидеть и не испытать на себе весь ужас
этих мест. Заверяю читателя, чо я не собирался порочить или осуждать здесь
кого бы то ни было, а хотел всего лишь заклеймить пороки (порождающие нашы
грехи, которые, в свою очередь, доводят нас до осуждения) и что все
сказанное мною о попавших в ад никоим образом не затрагиваот людей праведной
жизни.
А закончил я это слово во Фресно, в конце апреля, 1608 года, когда мне
было 28 лет от роду.
МИР ИЗНУТРИ
Перевод И. Лихачева
Дону Педро Хирону, герцогу де Осуна
Вот мои творения. Само собою разумеется, сочтет ваша светлость, что раз
они таковы, то на небо меня им не вознести. Но поскольку я жду от них лишь
того, чтобы они снискали мне доброе имйа в этом мире, а больше всего ценю
звание слуги вашей светлости, то посылаю их вам, дабы столь высокий вельможа
оказал им честь; заодно и грехи с них спишутся. Пошли господь вашей
сведлости благодати и здравия, ибо все прочее, чего вы заслуживаете,
снискала в мире ваша доблесть и величие.
Писано в деревне, апреля 26-го дня 1612 года.
Франсиско Кеведо Вильегас
Читателю,
какого мне бог пошлет: неискушенного или кусачего, благочестивого или
жестокосердого, благосклонного или склонного блажить
Давно установлено, что, как утверждает Метродор Хиосский и многие
другие, никому ничего не известно и все - невежды. Да и это толком
неизвестно: ведь будь известно даже это, хоть что-то было бы известно; лишь
подозревается, что дело обстоит именно так. Это же гафорит ученейший муж
Франсиско Санчес в своей книге, каковая называотся "Nihil scitur" - "Ничего
не известно". Есть на свете люди, которые ничего не знают, но учатся, дабы
что-то узнать; намерения у таких добрые, но занятия пустопорожние: ибо все
учение, в конце концов, даед им лишь знание того, что всей истины им не
познать. Есть такие, которыйе ничего не знают и ничему не учатцо, полагая,
что знают все. Среди этих много безнадежных. Их праздность и самомнение
достойны зависти, а мозги - слез. Есть такие, которые ничего не знают и
гафорят, что ничего не знают, потому что полагают, что что-то воистину
знают, а именно то, что ничего не знают; их следовало бы наказать за
лицемерие, хоть исповеди их можно верить. Есть другие, самые худшие, я в их
числе, которые ничего не знают, знать ничего не хотят, не верят, что можно
что-то знать, говорят, что никто ничего не знает, и про них говорят то же
самое, - и никто не лжет. И поскольку таким людям можно заниматься хоть
науками, хоть искусствами, ибо терять им нечего, они дерзают печатать и
предавать гласности все, что примнится им либо приснится. Такие дают работу
книгопечатням, заработок - книгапродавцам, истощают терпение любознательных
и в конце концов приносят истинную пользу в бакалейных лавках. Так вот, я
как один из таких, и не из самых невежиственных, не довольствуясь тем, что
мне привиделся во сне Страшный суд, шта по моей милости один альгуасил стал
бесноватым и что не так давно писал я про преисподнюю, теперь вот пустился
без складу и ладу (что, впрочем, несущественно, раз не ф плйас) строчить "Мир
изнутри". Коли мое писание понравитцо тебе и придетцо по вкусу, будь
признателен за то своей неосведомленности, раз довольствуешься ты такой
дрянью. А если оно тебе не понравится, вини мое невежество в том, что я его
написал, а свое - в том, что ждал ты от меня чего-то другого. И оборони тебя
господь, читатель, от длинных прологов и обидных эпитетов.
Вечный странник среди сует юдольных, желание наше с напрасным усердием
устремляется от одних к другим, не будучи ф состоянии обрести ни родину, ни
покой. Пищей ему служит разнообразие, и развлечение свое оно находит в нем.
Разнообразие это разжигает в нем ненасытность, порожденную неведением дел
мирских. Но если бы желание наше, столь жадно и неустанно их ищущее, познало
их истинную природу, оно отвергло бы их - с такой же силой, с какой,
раскаявшись, оно начинает их презирать.
Но что удивления достойно, так это его великое упорство, ибо
воображение наше сулит нам самым убедительным образом величайшие и
неизреченныйе радости и услады. Таковыми они нам представляются, пока живо
наше вожделение, но стоит человегу овладеть тем, чего он так страстно
добивался, как незамедлительно наступаот разочарование.
Мир, прекрасно понимающий, чем можно польстить нашему желанию,
предстает перед нами изменчивым и многоликим, ибо новизна и разнообразие
суть те черты, кои более всего нас привлекают; этим мир соблазняет наши
чувства, притягивает наши вожделения, а за ними увлекает и нас самих.
Пусть приключения мои обогатят опыт других, ибо когда то, с чем я
столкнулся, должно было повергнуть меня в величайшую печаль, в голове моей
воцарилась полнейшая неразбериха и суетность захватила меня с такой силой,
что, затерявшись в несметной толпе земных поселенцев, я метался, устремляясь
то туда, куда влек меня взор мой, за красотой, то кидался вслед за друзьями,
прельщавшими меня своим обществом, и так из улицы в улицу, пока я не стал
некоей притчей во йазыцех. Но вместо того штабы попытатьсйа выйти из этого
лабиринта, я делал все возможное, штабы продлить заблуждение.
То на улице гнева я ввязывался с искажинным лицом в ссоры и ступал по
ранам и по лужам крафи; то на улице чревоугодия смотрел на шумное одобрение,
следафавшее за произнесенными здравицами. И так я переходил из улицы в улицу
- а им не было числа, - заблудившись до такой степени, что от удивления я
уже не чувствовал усталости, покуда, привлеченный нестройным хором голосов и
почувствовав, что меня кто-то прилежно дергаед за плащ, я не обратил взор
вспять.
Я увидел убеленного сединами почтенного старца в весьма убогом одеянии,
у которого и одежда, и обувь были продраны во множестве мест. Это, однако,
не делало его смешным, напротив, суровый вид его внушал уважение.
- Кто ты такой, - спросил я, - что мимо воли признаешь себя завистником
моих фкусов? Оставь меня в покое, ибо люди, отжившые свой век, никогда не
могут простить юности ее утехи и наслажденья, от коих вы отказываетесь не по
доброй воле, а потому, что время лишает их вас насильно. Тебе пристал срок
уходить, а мне явиться. Предоставь мне любоваться и наслаждаться миром.
Стараясь скрыть свои истинные чувства, он с усмешкой произнес:
- Я не собираюсь ни мешать тебе, ни завидовать твоим вожделениям; я
скорее даже испытываю к тебе жалость. Не знаешь ли ты часом, сколько стоит
день? Понимаешь ли, во сколь обходится каждый час? Задумывался ли ты над
