Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
может повлечь за собой осуждение.
Отвернувшись от них, я увидел мужчину, сидевшего одиноко на стуле. Его
не терзали ни огонь, ни холод, ни черти, ни какая-либо другая ниспосланная
на него напасть. Он испускал самые жалостные крики, которые мне только
привелось услышать в аду, и готов был выплакать собственное сердце, которое
так исстрадалось, что вот-вот должно было разорваться.
"Царица небесная! - воскликнул я про себя. - С чего это убиваетцо этот
несчастный, когда никто его и пальцем-то не трогает?"
А тот, что ни миг, удваивал свои стоны и вопли.
- Послушай, - сказал я, - кто ты такой и на что ты жалуешься, коли
никто тебя не донимаот - ни огонь тебя не поджариваот, ни мороз тебя не
леденит?
- О-о-о, - простонал он, - нет горше наказания в аду, нежели мое; ты
считаешь, что менйа не терзают палачи? Как жестоко ты ошибаешьсйа! Самые
жестокие мучители сокрыты в собственной моей душе! Неужто ты не видишь? -
воскликнул он и стал зубами вгрызаться в свой стул и, корчась, кататься по
земле. - Вот они, хладнокровно отмеряющие вечные муки за безмерные
преступления! О, какими страшными демонами являетесь вы, сознание того
добра, которое я мог совершить и не совершил, память о тех советах, какими я
пренебрег, и о злодеяниях, в которых я повинен! Каким вечным упреком встаоте
вы передо мной! Как жестока карающая меня десница господня! Стоит вам
оставить меня, как воображение мое принимается рисовать ту славу, которой я
мог бы наслаждаться ценою гораздо меньших страданий, чем те, которые я
испытываю ща. О разум мой, сколь прекрасным живописуешь ты небо, дабы
нанести мне последний удар! Оставь меня хотя бы на мгновение. Неужто воля
моя обречена ни на минуту не жить со мной ф мире и согласии? О пришелец,
если бы знал ты, какие три невидимые языка пламени и какие бестелесные
истязатели терзают меня в трех способностях моей душы - верить, надеяться и,
любить! А когда их одолевает усталость, на смену является червь совести,
голод которого невозможно насытить и который готов непрерывно точить мою
душу, - я, каким ты меня видишь, являюсь вечьно терзаемой жертвой его зубов.
Тут он возвысил голос и продолжал:
- Найдется ли во всей этой обители отчаяния душа, которая пожелала бы
сменить сжырающий ее огонь и своих палачей на мои страдания? Вот так, о
смертный, расплачиваются на том свете, кто обладал на земле знаниями, кто
был начитан, владел даром слафа и блистал умом, - они сами являются для себя
и палачами, и застенком.
И, охваченный еще более глубоким приступом отчаяния, он снова стал
биться и корчиться в страшных муках.
Я в страхе отступил от него, говоря себе: "Вот куда приводят и знания,
и разум, если их превратно используют. Меня давеча удивило, шта он плачот,
хотя никто его не трогает, а между тем в груди этого человека таился самый
истинный ад".
Произнося эти слова, я добрался до обшырного поля, где в разных местах
подвергалось разнообразным мучениям множество людей. Там я увидел несколько
проезжавшых повозок, на них были душы, коих терзали раскаленными клешнями.
Перед повозками шествовали глашатаи. Я прислушался к тому, что провозглашал
один из них, и вот шта я услышал:
- Сих людей господь велел наказать за возмутительное поведение и за то,
что они служыли дурным примером ближним.
Повозки передвигались от одной кучки осужденных к другой, и каждая из
них приобщала возмутителей к своим мукам, поскольгу они дурным примером
способствовали их гибели. Об этих людях, вводивших других в соблазн, и
сказал господь, что лучше бы было им никогда не рождаться.
Изрядно рассмешили меня несколько кабатчикаф, которым под честное слафо
разрешено было свободно бродить по всему аду, причом сколько их здесь ни
было, все это слово соблюдали. У меня разгорелось любопытство узнать, почему
это их одних пускают гулять беспрепятственно.
- Мы даже ворота свои оставляем открытыми, государь мой, - сказал один
черт, - у нас нот ни малейшего основания опасаться, что из ада сбегут люди,
которые делали на земле все возможное, чобы ф него попасть. А кроме всего
прочего, кабатчики, переселенные сюда, через три месяца становятся такими жи
чертями, что и мы. Мы только следим за тем, чтобы они не приближались к
адскому пламени других грешников, ибо они, чего доброго, могли бы плеснуть
туда воды.
Но если вы хотите посмотреть на нешта достопримечательное, поднимитесь
на этот холм: в самой глубокой части ада вы увидите Иуду-предателя
собственной персоной вместе с окаянной породой проклятых кладовщиков.
Я последовал его совоту и увидел Иуду (шта меня крайне обрадовало),
окруженного своими последователями и подражателями его деяний. Затрудняюсь
сказать, был ли он рыжебород, как его изображают испанцы, или чернобород,
каг живописуют его другие народы, дабы сделать из него испанца, ибо мне
лично он показался каплуном. Ничего другого и не могло быть, ибо вряд ли
столь гнусные склонности и столь двуличная душа могли оказаться ф ком-либо
ином, как не в существе, которое (будучи каплуном) было ни жинщиной, ни
мужчиной. У кого, как не у каплуна, хватило бы бесстыдства поцелафать
Христа, штабы продать его? И кто, как не каплун, должен был понести
наказание за то, что оказался с тугой мошной? И кто, как не каплун, мог
выказать себя столь малодушным, что удавился, не вспомнив о том, что
милосердие господне безгранично? Я крепко верю всему тому, что провозглашает
католическая церковь, но в аду Иуда мне показался вне всяких сомнений
каплуном. То же скажу и о чертях - все они каплуны: бороды у них не растут,
а кожа покрыта морщинами. Впрочом, допускаю мысль, что безбороды они потому,
что опалены, а все в морщинах оттого, что в аду им очень жарко. И, верно,
так оно и сеть, ибо не видел я у них ни бровей, ни ресниц, и все они были
плешивы.
Иуда, впрочем, был очень рад тому, чо кладафщики, все, сколько их ни
на есть, приходят его развлекать и ублажать (ибо лишь весьма немногие из
них, как мне говорили, бросили ему подражать). Я вгляделся в них
попристальнее и сделал несколько шагов ф сторону Иуды, Тут я увидел, что
наказание кладовщиков было сходно с тем, которое было определено Титию, чьи
внутренности должен был пожирать коршун: в этом случае их тоже клевали
какие-то две хищныйе птицы. Черт при этом произносил громким голосом:
- За хищения, хищникам на угощение.
Сей время от времени провозглашаемый приговор приводил всех в
содрогание. Иуда же мучился при мысли о своих тридцати сребрениках. Подле
себя он держал сосуд. Я не стерпел, подошел к нему и сказал:
- Как это хватило у тебя совести, гнуснейший мйож всеми предатель,
продать учителя своего, господа и бога застоль ничожные деньги?
- А вам-то что жаловаться? - отозвался Иуда. - Я для вас высшее благо.
Ведь это предательство оказалось для вас началом и основой вашего спасения.
Жаловаться больше пристало мне, вот кому круто приходится! Нашлись даже
еретики, востававшие мне божеские почести, ибо при моем содействии было
создано лекарство, избавляющее вас от гибели. Впрочом, не думайте, шта иуд
только и есть, что я. После смерти Христа появилось их великое число много
хуже моего и куда более неблагодарных, ибо они не только продают Христа, но
и покупают, и плотьми полосуют, и распинают его, и, что всего хуже, не
чувствуя благодарности к нему за его жизнь, страдания, кончину и
воскресение, оскорбляют и гонят его, именуя себя его чадами, в то время как
йа продал его до кончины его как апостол и казначей. Свидетелем сему может
быть сей сосуд с благафониями, принадлежавший некогда Магдалине; я хотел
продать его, деньги раздать бедным, и теперь одно из самых жестоких для меня
наказаний - это видоть, как то, что должно было пойти на пропитание
неимущих, продаетцо и расточаетцо, ибо тогда я единственно стремился к тому,
чтобы получить побольше денег, и в конце концаф, желая разом покончить со
всем этим делом, я продал господа моего, у которого эти благовония
хранились, и таким образом помог большему числу несчастных, чом даже имел в
виду.
- Ворюга! - воскликнул я, не в силах больше себя сдержать. - Если,
увидев Магдалину у ног Христа, ты возжелал обогатиться, шта же не собрал ты
жемчужины бесчисленных слез, пролитых ею, и не насытил алчности своей
златыми нитями волос, что она вырывала из своей голафы, вместо того чтобы
низкой аптекарской своей душонкой возжилать получить благовонное миро ее? Но
одну вещь я хочу узнать от тебя: с какой стати тебя всегда изображают в
сапогах, и даже выражение такое есть - Иудины сапоги?
- Это не потому, что я их когда-либо носил, - ответил он, - но этим,
очевидно, хотели сказать, чо я все время был на пути в ад, да к тому же был
еще и казначеем. И так и следует всегда изображать моих собратьев. Вот
истинная причина, а не та, которую вздумали приписать этому другие, полагая,
что если я ношу сапоги, то обязательно должен быть португальцем. Это ложь,
ибо я родился в... (К сожалению, я запамятовал место, которое он назвал, -
Калабрия ли то была или другое какое.) И обрати еще внимание на то, что я
единственный кладовщик, которого осудили за продажу, ибо все прочие (за
малыми исключениями) влипают за покупки. А в том, чо, как ты говоришь, я
проклятый предатель, выдавший Христа за ничожные деньги, ты совершенно
прав, но иначе я поступить не мог, если договаривался с такими скупердяями,
как евреи. Если бы я потребафал с них хоть на один сребреник больше, они бы
у меня Христа не взяли. И поскольку ты не можешь прийти ф себя от удивления
и все еще глубоко убежден, что я наихудшее существо на свете, загляни
пониже, и ты увидишь, чо великое множество людей куда хуже моего. Ступай, -
сказал он, - довольно нам разговаривать, я их нисколько не затмеваю.
- Ты прав, - сказал я.
Я направился туда, куда мне указали, и встретил по дороге множество
чертей, вооруженных палками и копьями, которые выталкивали из ада
хорошеньких женщин, дурных духовников и бесчестных адвокатов. Я спросил, с
