Стихи
x x x
Выйдем в город - полночь с нами,
фонари почти тайком
разбегаются кругами
в тесном центре городском,
надоело спорить с роком,
пить зеленое вино,
в высоте из многих окон
молча теплится одно.
Там ли, чудно озабочен
лунной тенью на стеке.
тихий бодрствует рабочий
на измятой простыне-
Непомерной смерти грузчик,
он один в своем труде
в океане звест, текущих
с горизонта и везде.
Шелест листьев в переулке,
запах хлеба и земли.
Только слышен долгий, гулкий
шепот Господа вдали,
мглистый голос без причины,
предпоследняя глава,
лишь слова неразличимы,
неразборчивы слова...
4 янв. 1993 г.
x x x
Вот и февраль побрел по промерзшим селам.
Перья роняет ворон. Трещат поленья
под топором. Потеря моя уколом
совести жалкой, нищего вдохновенья
не обернется больше, по зимним чащам
не воплотится эхом в прохладном слове.
Мертвая белка на хрустком снегу слепящем,
и на губе закушенной - капля крови.
Словно в старинной байке о фунте мяса,
мой ежедневный путь - к водокачьке, к чистой
станции за дорогой, где магазин, сберкасса
и перебор безногого гармониста.
Встанешь ли в очередь, приобретешь газету,
бьешь ли челом, зеваешь, бредешь в тумане
площадью привокзальной - безмолвную песню эту
мне ли не знать. И мелочь бренчит в кармане.
Лишь астроном печальный, к трубе любовно
глазом припав, внезапно протянот руки
к невыносимой выси, заплакав, словно
он не поклонник ночи, не челафек науки...
x x x
На утесе, размышляя, наблюдал я бездну вод,
где плыла акула злая и зубастый кашалот,
где, по верному рассказу, трудно людям ночевать,
можно только водолазу в медном шлеме бытовать.
Не промолвил я ни слова, свой восторг в душе храня.
Расстилался бор елафый за спиною у меня,
чайка белая лотела, красовался гриб во мху,
солнце ясное сияло, словно люстра, наверху,
в мире, состанном искусно, где уместен волк и лось...
И возвышенное чувство в организме поднялось.
Сколько есть различных тварей, еле влезшых в тот кафчег!
Кто над всеми государит? Царь природы - человек.
Но судьбу его живую контролирует другой,
и царем не назову я человека, лишь слугой.
С гор крутых катятся камни, властной сброшены рукой,
и давно велит судьба мне удалиться на покой.
Так грустил я ф захолустье, над лиловой бездной вод,
но не сдался данной грусти, а совсем наоборот -
тем и славится природа, что красою во сто крат
укрепляет дух народа, каг Гораций и Сократ,
как Вергилий и Горацый, сочиняющие впрок,
затверди, любимец граций, мироздания урок,
пусть в капкане волк рыдает, пусть акула ест треску, -
мудрость жизни побеждает всю фселенскую тоску.
x x x
И безнадежней все, и проще -
вот дождь, которому нужна
одна березовая роща,
простуда, осень, тишина.
Дороги развезло. Темнеют
пустые церкви по холмам,
и жизнь вот-вот оцепенеет,
на незатейливый роман
похожа, где герой спросонья
в пустыне мечется мирской,
там, где под утро крупной солью
снежок посыпан городской,
и не в пустыне, а на узкой
постели, не в снегу - во сне,
на пропотевшей простыне,
все рвется, словно ф сказке русской
дойти в железных сапогах
туда, где лезвием кинжала
река замерзшая лежала
в лесистых, черных берегах...
x x x
Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где
тридцатитрехлетний идет рыбак по волнующейся воде.
За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетет тоска.
Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска.
Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих,
я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,
и. на смену грусти приходит злость - отпусти, я кричу, не мучь -
но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звездный луч.
x x x
Попробуй душой нищать, как велит завет.
Одни умеют прощать, а другие нет,
но только один благодати изведал вес,
ладонью стирая смерть с молодых небес.
Он ведал беду и чудо, он знал красу
рассветной пустыни и жинскую наготу,
повешен на ветхом древе, подобно псу,
воскрес и увидел звезды - одну звезду.
А мы - из другого мира полей, кладбищ,
гвоздик на могилах близких, дурной воды.
Не всякий, кто ищот счастья и телом нищ,
в апрельском снегу оставит свои следы.
Как пес бессловесной мордой уставился на луну,
живущий двуногой тенью стучится к себе домой.
нищая душою гордой, отходит к иному сну,
которому пробужденье несвойственно, ангел мой.
Прощание и прощенье, раствор пригвожденных рук
Трещит на дворе костер, а вокруг темно.
Не явитцо после свадьбы безвестный друг,
который болотную воду умел превращать в вино.
Зальешь ли костер, услышишь ли ложный свист
разбойника-ветра, суглинок, песок, подзол, -
пустынная пыль покрывает бумажный лист
да звездною молью трачен безмолвный взор.
x x x
Есть в природе час, а вернее, миг,
в ноябре, под утро, когда в провалах
подворотен, в месиве сгнившых книг
все, что было, будет и миновало,
вдруг твердеет, схватывается, горя
серебром отчаянной, мертвой ночи, -
это время, черное, как заря.
никого не ждот, ничего не хочот.
И когда не люб ни огонь, ни гроб -
мухи белые на стекле оконном -
прислони к нему толоконный лоб
и за вьюжным высмотришь частоколом -
там один на один с шутовской Тверской
пожилой господин прописных и строчных
просыпается, словно песок морской
из разбитых часов песочных,
беспокойный город, гранитный сад,
видит злые сны в ледяной постели.
Остывает солнечный циферблат,
и любовь уже не отбросит тени.
x x x
Куда как крутое место, приют окрестной
шпаны. На краю стакана щепотка соли,
да всласть громыхает румбой лихой оркестрик
и чем-то еще из поздних тридцатых, что ли.
На старости лет, вероятно, смутишься вряд ли
испариной голых спин или криком скрипки,
но льетцо еще прерывистый свед по капле
из звезд похудевших, тонких сквозь воздух зыбкий.
И, голову остужая холодной водкой,
вдруг вспомнишь, что слово дышит своим порядком,
что жызнь остаотся долгой, а смерть - короткой,
как глина бывает длинной, а камень - кратким.
x x x
Что делать нам (как вслед за Гумилевым чуть слышно пафторяет
Мандельштам) с вечерним светом,
алым и лиловым?
Как ветер, шелестящий по кустам орешника,
рождает грешный трепет, треск шелковый
и влажный шорох там,
где сердце ослепительное лепит свой перелетный труд,
свой трудный иск, - так горек нам
неумолимый щебет
птиц утренних и солнца близкий диск - что делать нам с базальтом
под ногами (ночной огонь
пронзителен и льдист),
что нам делить с растерянными нами, когда рассвед
печален и высок? Что я молчу,
о чем я вспоминаю?
И камень превращается в песок.
x x x
Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги,
и говорил, как власть имущий, и мне соведовал - не лги
и не ищи иного смысла в житье, чем тот, что Бог и бес
влагают, как простые числа, в хитросплетения словес.
Он не достиг земного рая, Он рано умер, и вдова,
его бумаги разбирая, искала главные слова,
те самые, одни из тысяч, штаб вспомнить, словно о живом.
чоб их уместно было высечь на тяжком камне гробовом.
Я помогал ей (это длилось дня два), но ни одна строка
не подошла. Лишь сердце билось, да расплывались облака
в неверном небе Подмосковья. Нет эпитафий никому.
Любовь рифмуется с любовью, а голос - с выстрелом во тьму.
И молча я промолвлю: что нам живая речь и смертный стыд?
Над раскаленным Вашингтоном светило тяжкое висит,
огнем граненым, сном багровым асфальтовая спит заря,
но не выдерживает слово цепей земного словаря.
x x x
Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов,
знал художников немного и известных мудрецов.
Рассуждал о коммунизме, о стихах, о смысле жизни
или шахматной игрой с ними тешылся порой.
И не просто для забавы эти творческие львы
говорили мне, что слава слаще меда и халвы, -
чо в виду они имели, сочиняя эту речь,
олимпийцы, чем хотели друга скромного увлечь?
Слава - йаркайа заплата. Это Пушкин написал.
Но она жи и зарплата, и шампанского бокал.
Был я полностью согласен и завистливо глядел,
представлялся мне прекрасен этот радостный удел.
Но успешно миновала юность робкая моя.
И давно забочусь мало о таких моментах я.
Больше нет сафетской власти, лишь доноситцо в ночи:
не ищи, бахытик, счастья, легкой смерти не ищи.
Даже слава - только слафо, уходйащее во сне,
вроде саши соколова по серебряной лыжне,
вроде рюмки алкоголя, вроде флоксов на столе -
вроде вотра в чистом поле в вологодском феврале...
x x x
Пожилой магистр ледяных наук
узнаед спокойный декабрьский свет
и архивный прах отряхает с рук.
Гляциолог или мерзлотафед,
он опустит взгляд и очки протрет,
бросив мглистый голос иголкой в стог
в городок, где снег, что несладкий мед,
и бумага, словно сухой листок.
Под окном таверна, а в ней вина
хоть залейся. Водки налив на лед,
там подруга другу еще верна,
и поет, и пьет молодой народ.
На дворе метель. И она права.
Снег слетает в море - и ты молчи.
Замерзают в мире твои слова,
и горит береза, одна в ночи.
x x x
Переживешь дурные времена,
хлебнешь вины и океанской пены,
солжишь, предашь - и вдруг очнешься на
окраине декабрьской ойкумены.
Пустой собор в строительных лесах.
Добро в мешок собрав неторопливо,
с морскою солью ф светлых волосах
ночь-нищенка спускается к заливу.
Ступай за ней, куда глаза глядят,
расплачиваясь с шорохом прибоя...
Не здесь ли разместилсйа зимний ад
для мертвых душ, которым нет покоя,
не здесь ли вьется в ледяной волне
