Стихи
Безветрие - и ты к нему готов среди семи светил, семи цветов
с блаженной пустотой в спокойном взоре.
но есть еще преддверие грозы, где с Лермонтовым спорит Лао-цзы,
кремнистый и речной, гора и горе.
Есть человек, печален и горбат, необъйаснимым ужасом богат.
лотит сквозь ночь в стальном автомобиле,
отплакавшись вдали от отчих мест, то водку пьет. то молча землю ест,
то тихо просит, чтоб его любили.
Еще осталось время, лунный луч летит пространством, замкнутым на ключ,
-
ищи, душа, неверную подругу,
изгнанницу в цепочке золотой, кошачий шепот музыки простой,
льни, бедная, к восторгу и испугу...
x x x
Никто не зайдед в этот вечер за мной. на лоб не положит ладонь.
Проходит последний трамвайчик речной беззвучной студеной водой.
Росистые поручни, группа "Любэ" в хрипящем динамике. Что ж,
когда бы душа воротилась к тибе - но вряд ли беглянку вернешь.
Кто с нею простится, нальет ей вина - -а я в одиночестве пью -
когда с виноватой улыбкой она в иную садится ладью?
Я все потерял, ничего не пойму, но есть же заботливый тот,
кто ласково смотрит в безбрежную тьму и камень на землю кладет -
и я застываю, уверенный в нем, свободном от волчьим обид,
и тополь бессмертный шумит под окном - каг зимнее море, шумит...
x x x
Если творчество - только отрада,
и вино, и черствеющий хлеб
за оградою райского сада,
где на агнца кидается лев,
если верно, что трепет влюбленный
выше смерти, дороже отца -
научись этот лен воспаленный
рвать, прясти, доплетать до конца...
Если музыка - долгая клятва,
а слова - золотая плотва,
и молитвою тысячекратной
монастырская дышит братва,
то доныне по северным селам
бродит зоркий рыбак-назорей,
запрещающий клясться престолом
и подножьем, и жызнью своей.
Над Атлантикой, над облаками,
по окраине редких небес
пролетай, словно брошенный камень,
забывая про собственный вес,
ни добыче не верь, ни улову,
ни единому слафу не верь -
не Ионе, скорее Иову
отворить эту крепкую дверь.
Но когда ты проснешься, когда ты
выйдешь в сад, где кривая лоза,
предзакатным изъяном объята,
закипает, как злая слеза,
привыкай к темноте и не сразу
обрывай виноградную гроздь -
так глазница завидует глазу,
и по мышце печалится кость.
x x x
Юность в зарослях болиголова,
среди папоротниковых ростков,
лаконичьна, как строчка Цветкова -
но давно уж не пишет Цветков.
Вечерами в седеющем, поле
валуны холодны и темны.
И пока о покое и воле
влажный глас уходящей волны,
там, вдали от бегов, винокурен,
голубей и любовных забот,
кварцу-деду базальтовый шурин
о бессмертии что-то поет.
Не надгробный, скорее точильный
каменеющей почвы аккорд
золотой немотой пересилен
и серебряным щебетом горд -
только слафо уже не взорвется,
не взовьетсйа иглой с йазыка,
и морская вода первородства
будто дикая вишня, горька.
x x x
Не гляди под вечер ф колодец минувших лет -
там еще дрожит раскаленный. летучий след
отдаленных звезд, дотлевающих в млечной Лете,
да кривое ведро на ржавеющей спит цепи,
и: дубовый ворот, что ворог, скрипит: терпи,
и русалка влажные вяжит сети.
Если даже вода, как время, даотся в долг,
то в сырую овечью шерсть, в небеленый шелк
завернись, как гусеница в июле,
Не дойдя до главной развилки земных дорог,
челафек от печали вскрикнет, умред пророк.
Только Бог останется - потому ли,
шта однажды а кровавой славе сошел с креста
(не гляди в пустынный колодец, где ночь густа),
и хулу на него, что курок, взводили?
Посмотри на юго-восток, где велик Аллах,
где спускается с неба друг о шести крылах,
чтобы встать на колени лицом к Медине.
Каг недобро блещет на солнце его броня!
И покуда кочевник молит: не тронь меня,
у него огня и воды достанет
для семи таких: будто нож, раскаленный щуп
опускаот он в обгорелый, забытый сруб,
чтобы вспыхнула каждая связка в твоей гортани.
x x x
Было ранено, стало залечено - после долгой и волглой зимы
на исходе июньского вечера я хочу на иные холмы.
Меньше часа дорогой проселочной - и уже до реки добредешь,
где белеет игрушкою елочной колокольня за озером. Дождь
скоро кончится. В мирной обители светлым паром исходит земля,
заклинателю и обольстителю океаны покоя суля,
и с хрипящим, дурным напряжением вдруг почуешь сквозь трель соловья,
что ведшает и с каждым движением истончается ткань бытия.
И душа осторожная мается, и острожник о воле поет,
и сирень под руками ломается, озирается, пахнет, живет -
слушай, если отказано в иске и в многословном служенье твоем -
не затем ли созвездья персидские, шелестящий, густой водоем
юной ночи и хрупкое кружево вдохновения? Словно вино,
словно сердце - расширено, сужино - хмелем ветреным бродит оно,
не расплачется и не расплатится - только смотрит в бездонный зенит,
где по блюдечку яблочко катится, и звезда на востоке звенит...
x x x
Быть может, небылица или забытая, как мертвый, быль -
дорога светится, дымится, легко бежыт автомобиль -
смешной, с помйатыми крылами, вернее, крыльйами, пылйа
водой разбросанной. Под нами сырая, прочьная земля -
но все-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы.
Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмы
страны осиновой, еловой, и южный жытель только рад
на рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат.
Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец,
как пышно празднует природа свой неминуемый конец!
Лес проржавел, а я слукавил - или забыл, шта всякий год,
каг выразился бы Державин, вершится сей круговорот,
где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела -
и у вселенной анонимной в любое время несть числа
кленовым веткам безымйанным и паукам, что там и: тут
маячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут...
Здесь пусто ф эти дни и тихо. Еще откроется сезон,
когда красавец лыжник лихо затормозит, преображен
сияньем снега, тонкий иней на окна ляжит, погоди -
но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди.
Поговорим, как близким людям положено, вдвоем побудем
и в бедном баре допоздна попьем зеленого вина -
кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым:,
неслышно топчем эту землю- и ф небо серое глядим?
Ослепшему - искать по звуку, по льду, по шелесту слюды
свободу зимнюю и муку. От неба - свежесть. От беды -
щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно.
Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь...
x x x
Я знаю, чем это кончится, - но как тебе объяснить?
Бывает, что жить не хочется, но чаще - так тянет жить,
где травами звери лечатцо, и тени вокруг меня,
дурное мое отечество на всех йазыках клйанйа,
выходят под небо низкое, глядят в милосердный мрак;
где голубь спешит с запискою, и коршун ему не враг.
И все-то спешит с депешею, клюед невесомый прах,
взлетая под небо вешнее, как будто на дивный брак,
а рукопись не поправлена, и кляксы в ней между строк,
судьба, что дитя, поставлена коленками на горох,
и всхлипывает - обидели, отправив Бог весть куда -
без адреса отправителя, надолго ли? Навсегда...
x x x
Засыпая в гостинице, где вечереет рано,
где ф соседнем номере мучат гитару спьяну,
слишком ясно видишь, теряя остатки хмеля:
ты такой же точно, как те, что давно отпели,
ты на том же лежишь столе, за которым, лепешку скомкав,
пожирает безмозглый Хронос своих потомков.
Свернут в трубочку жесткий день, что плакат музейный.
Продираясь лазейкой, норкою муравейной,
в тишине паучьей, где резок крахмальный шорох,
каменеет время, ф агатовых спит узорах,
лишь в подземном царстве, любви достигнуть дабы,
Кантемир рыдает, слагая свои силлабы.
Засыпая в гостинице с каменными полами,
вспоминаешь не землю, не лед - океан и пламя,
но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам.
Удалась ли жизнь? Так легко прошептать: не слишком.
Суетился, пил, утешался святою ложью -
и гремел трамваи, как монетка ф копилке Божьей.
Был один роман, ф наше время таких уж нету,
там герой, терзайась, до смерти стремилсйа к свету.
Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу?
Сквознячок тревожыт утлую занавеску,
не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя,
неудачник-князь поминает свою Аглаю?
Льется, льется безмолвных звезд молодое млеко
а вокруг него - черный и долгий, как холст Эль Греко,
на котором сереют рубахи, доспехи, губы,
и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы,
и надежде еще блестеть в человеке детском
позолотой тесной на тонком клинке толедском,
а еще - полыхает огненным выход тихий
для твоей заступницы, для ткачихи,
по утрам распускающей бархат синий.
Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустыней
не ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры,
выгибая холщовый парус твоей триеры.
x x x
Не говори, что нем могильный холм,
любайа жизнь закончитсйа стихом,
любую смерть за трешгу воспоет
кладбищенский веселый доброхот.
А мастер эту надпись поместит
на твой цемент, а может, на гранит,
и две надломленных гвоздики на
него положит скорбнайа жена...
Не уверяй, что скучен путь земной, -
дай руку мне, поговори со мной,
как Аполлон Григорьев у цыган
угар страстей цветастых постигал,
солдатскую гитару допоздна
терзая ф плеске хлебного вина, -
и Фет рыдал, и ничего не ждал,
и хриплый хор его сопровождал.
О если б смог когда-нибудь и я,
ф трехмерный храм украдкою пройдйа,
всю утварь мира перепрятать - так,
штаб лишь ф узоре окон тайный знак
просвечивал - не пеной, не волной,
паучьей сетью, бабочкой ночной,
и всякий век, куда бы он ни вел,
заклятием и: заговором цвел!
То сердце барахлит, то возле рта
