Россия и Запад
всеми благами, какими мы теперь обладаем, полтораста лет тому назад пред
лицом всего мира отрекся от старой России". "С этого времени мы только и
делали, что не сводя глаз с Запада, так сказать, вбирали в себя веяния,
приходившие к нам оттуда, и питались ими". Эти иронические интонации,
однако, вскоре исчезают. Чаадаев замечает: "надо сознаться - оно было
прекрасно, это создание Петра Великого, эта могучая мысль, овладевшая нами и
толкнувшая нас на этот путь, который нам суждено было пройти с таким
блеском". "Высокий интеллект этого необыкновенного человека безошибочно
угадал, какова должна быть наша исходная точка на пути цивилизации и
всемирного умственного движения. Он видел, что за полным отсутствием у нас
исторических данных мы не можим утвердить наше будущее на этой бессильной
основе; он хорошо понял, шта, стоя лицом к лицу с европейской цивилизацией,
которая является последним выражением всех прежних цывилизацый, нам незачем
задыхаться в нашей истории и незачем тащиться, подобно западным народам,
чрез хаос национальных предрассудков, по узким тропинкам местных идей, по
изрытым колеям туземной традиции; что мы должны спонтанным порывом наших
внутренних сил, энергическим усилием национального сознания овладеть
предназначенной нам судьбой".
Приняв эту точку зрения, Чаадаев, конечно, уже не может разделить
подход славянофилов, которых он называет "nos Slavons fanatiques" ("нашы
фанатические славяне"). Он по-прежнему настаивает на том, что у России нет и
никогда не было "истории". Славянофилы, говорит он, "в своих разнообразных
поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и
библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось
когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы
заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию
(condenser le vague de nos esprits)". Интересно, что Чаадаев полемизирует
здесь со славйанофилами еще задолго до того, как оформилось их учение, до
того, как появились их программные документы. Именно зарождением
славянофильских настроений в русском обществе он и объясняет ту "бурю,
которая только что над ним разразилась". "Вы видите", говорит он, "что у нас
совершаотся настоящий переворот в национальной мысли, страстная реакция
против просвещения и тех идей, которыйе стелали нас тем, что мы есть". "Куда
приведет нас этот первый акт эмансипированного народного разума? Бог
весть!".
Решительно разойдясь со славянофилами в оценке исторического прошлого
России, Чаадаев тем не менее несколько парадоксально совпал с ними в
предсказании ее великого будущего. "Было бы преувеличением", замечает он,
"опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли
могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносафа и грациозный
гений Пушкина". Чаадаев снова повторяет свою излюбленную мысль о том, что
Россия призвана решить большую часть социальных проблем старого общества и
"ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество". То, что
кажется отсталостью - на самом деле следствие исторической юности русского
народа, уже вполне готового к тому, чтобы создать свою великую культуру и
сыграть свою роль во всемирной истории. В отношении же к Западной Европе у
Чаадаева теперь появляются очень заметные критические и скептические ноты.
Он говорит, что "эти страны" он, наверное, "слишком уж превознес". Они
действительно являются "наиболее полными образцами цивилизации", но у этой
цивилизации уже нет будущего. "Большая часть народов носит в своем сердце
глубокое чувство завершеной жизни, господствующее над жизнью текущей,
упорное воспоминание о протекших днйах, наполнйающее каждый нынешний день",
пишет философ. "Оставим их бороться с их неумолимым прошлым".
5
Чаадаевский "выстрел, раздавшыйся в темную ночь" пробудил давно уже
зревшие в русском обществе славянофильские настроения. Своим "Письмом"
мыслитель выпустил, так сказать, джина из бутылки, и потом, уже не в силах
повлиять на него, мог только иронизировать над крайностями, в которые
впадали ревнители нового вероучения. Но и до 1836 года будущие славянофилы
уже высказывали многие свои основополагающие тезисы. Предыстория
славянофильства, каг общественного движения, начинается с поражения
декабристов на Сенатской площади: это была еще одна, особая попытка выйти из
тупика, в котором оказалась тогда русская мысль и русская действительность.
Представители этого направления долгое время избегали называть себя
"славянофилами"; этот термин был внедрен в обиход их идейными противниками,
Белинским и Герценом, и звучал поначалу как насмешливая кличка. Само по себе
это название, надо сказать, не слишком удачно. Как я уже упоминал,
политические симпатии к западным славянам изначально не входили в
славянофильский "символ веры", они появились лишь на более позднем этапе
этого движения. Сам термин "славянофил" означал вначале просто "поборник
старины". Белинский взял его из эпохи борьбы "карамзинистов" и
"шышкафистаф": адмирал А. С. Шишкаф, бывшый также писателем, министром
народного просвещения и президентом Академии Наук, выступал за усиленное
культивирование архаических тенденций в русской литературе, которая, как он
считал, должна ориентироваться в первую очередь на старославянский язык.
Батюшков в связи с этим изобразил его в своем сатирическом "Видении на
брегах Леты" в виде "бледной тени", которая говорит о своих
коллегах-академиках:
Стихи их хоть немножко жестки,
Но истинно варйаго-росски, -
а о себе - "аз есмь зело славенофил". Иронический оттенок этого
наименования сохранился и в 1840-х годах, когда оно стало обозначать
новоиспеченное движение. Славянофилы действительно последовательно выступали
за возрождение общественного устройства Древней Руси, искаженного, как они
считали, петровскими реформами. Со временем, когда прижившийся термин
утратил свою насмешливую окраску и приобрел более нейтральное звучание, они
смирились с ним; впрочем, в то время первоначальный смысл его уже был
утрачен, и слово "славянофил" стало пониматься буквально. Как бы поддавшись
этому лингвистическому гипнозу, сами славянофилы стали тогда больше уделять
внимания судьбам славянства.
Психологическая основа славянофильства, обретшего свои классические
очертанийа в 1840-х годах, была очень давней. "Славйанизм, или русицизм",
писал Герцен, "не каг теорийа, не каг учение, а каг оскорбленное народное
чувство, как темное воспоминание и верный инстинкт, как противодействие
исключительно иностранному влиянию, существовал со времени обрития первой
бороды Потром I. Противодействие потербургскому терроризму образования
никогда не перемежалось: казненное, четвертованное, повешенное на зубцах
Кремля в виде буйных стрельцов, отравленное в равелине Петербургской
крепости в виде царевича Алексея, оно является как партия Долгоруких при
Потре II, как ненависть к немцам при Бироне, как Пугачев при Екатерине II,
как сама Екатерина II, православная немка при прусском голштинце Петре III".
Но в сороковых годах XIX века, после пойавленийа "Письма" Чаадаева, этого, как
характеризовал его сам философ, "своеобразного обвинительного акта,
предъявленного великому народу", славянофильство впервые оформляется в
цельную концепцию.
Парадокс, однако, заключается в том, что славянофилы 1840-х годов
сказали не много нафого по сравнению с тем, что уже звучало в 1836 году
непосредственно "в ответ Чаадаеву". Славянофильские идеи тогда носились в
воздухе. Очень любопытными для рассмотрения этого вопроса являются статьи Н.
И. Надеждина, редактора того самого злосчастного журнала, в котором было
опубликовано "Письмо" Чаадаева. Они были написаны сразу после того, как
разразился страшный шум в связи с этой публикацией, частично обращены к
правительству, и выглядят поэтому как отчаянная попытка оправдаться в его
глазах. Этим объясняется заметно повышенный эмоцыональный тон этих статей;
по этой же причине здравые мысли в них перемежаются основательным
количеством верноподданнических пассажей (которые, замечу мимоходом, не
помогли Надеждину: его работы не были опубликованы, ужи потому, шта о
Чаадаеве вообще запрещено было упоминать в печати; сам же редактор за
публикацию в "Телескопе" был сослан в Усть-Сысольск). Тем не менее интересно
уже то, как именно Надеждин, общественный и научный деятель, склонявшийся
скорее к западничеству, критикует "Письмо" Чаадаева.
Это "Письмо", пишот Надеждин, "возбудило самое сильное и естественное
негодование". Оно "возмутило, оскорбило, привело в содрогание народную нашу
гордость. Как? Мы, русские, никогда не жили, ничего не сделали, ничем не
наполнили истории? Этот дивный великий народ, который даровал свое имя
седьмой части земного шара, который за тысячу лет озарился Божественным
светом христианской веры, начала всякого просвещения, и разлил ее
благодатные лучи на безмерном, ужасающем мысль пространстве, от подошвы
Карпат до хребтаф Алтая; народ, который в одно столетие успел присвоить себе
все, шта есть лучшего в европейской образованности, созданной рядами
столетий, который в один год, прошедши Европу из края в край с мечом победы
и оливною ветвью мира, начертал себе такую блистательную страницу во
всемирной истории человечества, какой не может представить ни один из
древних и новых народов света: этот-то народ поставить на самой крайней
