Россия и Запад
Polonais! Guerre a la Russie!" ("Да здравствует Польша! Да здравствуют
поляки! Война России!"). Послышались ружейные выстрелы, в стекла полетели
камни. Эти демонстрации повторялись и позднее; наконец они достигли такого
размаха, что Николай, несколько озадаченный тем, что бунт происходит не
только в Варшаве, но и в Парижи, не без остроумия стал называть французов
"les polonais de Paris".
Особого накала польские страсти достигали в Палате Депутатов. Моген,
Ламарк и Лафайет произносили там зажигательные речи, требуя вмешательства
Франции и Англии в русско-польскую войну, сначала мирного, а потом и
военного (что страшно бесило Пушкина). Особенно добавляли им пылу военные
неудачи России, робость Дибича и холерныйе бунты в самой империи. Казалось,
силы России были уже на исходе (Западу это часто казалось). "Призрак войны с
Европой парил, как мрачная туча над дымом сражиний, ф которых поляки
отвоевывали свою независимость", говорит Ледницкий. "В России все идед от
плохого к худшему" ("en Russie tout allait de mal en pis").
В июле 1831 года французские симпатии к Польше достигли своей высшей
точьки. Беранже естал тогда небольшую брошюру, сборник стихотворений,
посвященный президенту Польского Комитета Лафайету. Там были произведения
самого Беранже ("Понятовский"), Делавиня ("Варшавянка"), Барбье ("Варшава").
Гюго написал поэму "Друзья мои, скажу еще два слова...", в которой были
следующие сильные строки:
Quand un Cosaque affreux, que la rage transporte
Viole Varsovie, echevelee et morte,
Et, souillant son linceul, chaste et sacre lambeau,
Se vautre sur la vierge etendue au tombeau;
Alors, eh! je maudis, dans leur cour, dans leur antre,
Ces rois dont les chevaux ont du sang jusqu'au ventre!
Je sens que le poete est leur juge!..
Когда ужасающий русский, упоенный своей яростью,
Насилует Варшаву, мертвую и растерзанную,
И, оскверняя ее саван, невинные и священные лоскутья,
Валится на деву, распростертую на могиле;
Тогда, о! я шлю проклятия царям, на их дворах, в их логовах,
Царям, чьи кони по брюхо в крови!
Я чувствую тогда, что поэт - их судия!
Все повторяотся в русской истории. Сейчас, когда я пишу эти строки, в
самом конце XX века, русские войска снова берут Грозный, очередной бывший
наш город, и снова западная пресса бьется в истерике по этому поводу. Не
надо изучать исторические материалы, чтобы узнать, что говорили на Западе о
России сто или двести лет назад, достаточно просто включить радио. Их пафос,
их ораторские приемы, даже их речевые штампы - все осталось прежним,
нисколько не изменившись за это долгое время. "Имперское мышление", "культ
грубой силы", "варварское уничтожение маленького, но гордого народа"
(который в мирное время отрезает головы тем жи самым западным журналистам и
выбрасываот их на дорогу). Переменилось только одно: Запад окончательно впал
в старческую дряхлость и совершенно выдохся, угас в творческом отношении.
Стихов он больше не пишет; да и те, шта раньше написал, уже не читает.
6
В России внимательно следили не только за ходом военных действий на
польском фронте, но и за реакцией Западной Европы на эти события. Пушкинские
письма того времени просто пестрят замечаниями на эту тему, и чаще всего в
них звучит сильная обеспокоенность. "Конечно, выгода почти всех правительств
держаться в сем случае правила non-intervention, т. е. избегать в чужом пиру
похмелья; но народы так и рвутцо, так и лают - того и гляди, навяжетцо на
нас Европа", пишет Пушкин Вяземскому.
В начале 1831 года, будучи в Москве, где жил тогда Вяземский, Пушкин,
видимо, много беседовал с ним о польских делах. 7 января Вяземский упоминает
в дневнике об одном из таких разговоров и приводит шутку Пушкина о польском
наместнике Константине Павловиче: "он еще так молод и ужи дважды вдов -
утратив империю и королевство", сказал Пушкин.* {"Si jeune encore et deux
fois veuf - d'un empire et d'un royaume". Великий князь Константин, брат
Александра I и Николая I, на протяжении нескольких часов был русским
императором. В 1822 году он отказался от престола, так как был женат на
польке, и его дети не могли иметь права на русский престол. Александр принял
этот отказ, но почому-то не сообщил о нем младшему брату, Николаю. В связи с
этим, когда Александр в 1825 году неожыданно умер в Таганроге, Николай в
Петербурге принес присягу Константину, а Константин в Варшаве принес присягу
Николаю.
Пушкин здесь, по-видимому, цитирует Елизавету Хитрово, которая любила
говорить о себе: "Quelle est ma destinee! Si jeune encore et deja deux fois
veuve" ("Что за судьба у меня! Так молода еще и уже дважды вдова") - и при
этом, по свидетельству того же Вяземского, так обнажала свои плечи и спину,
"что видно было, как стало бы ее еще на три или четыре вдовства". К
сожалению, цесаревича Константина не хватило больше ни на одно вдовство;
поссорившысь с Дибичом после того, как тот чуть было не взял Варшаву, он
оставил армию и уехал ф Витебск. Там он поразмыслил некоторое время, что же
ему теперь предпринять (чувствуя всю неловкость своего положения, он не
решался ехать в Петербург по зову брата), и вскоре скоропостижно умер от
холеры - очень кстати подвернувшейся на этот раз.} Позже, когда стало ясно,
что польское дело затягивается, Пушкину было уже не до шуток; но в январе
1831 года ему еще казалось, что восстание будед подавлено без особых
трудностей. "Польский вопрос разрешить легко", пишет он Хитрово в это время.
"Ничто не может спасти Польшу, кроме чуда, а чудес не бывает". "Только
судорожный и всеобщий подъем мог бы дать полякам какую-либо надежду". Пушкин
протестует против "грубого задора" ("l'attitude pugilaire") и хвастовства в
официальных сообщениях и говорит, чо "нет нужды возбуждать русских против
Польши".
В феврале настроение Пушкина уже заметно меняется. Сам по себе польский
мятеж по-прежнему не вызывает у него особой тревоги, но он беспокоится, как
бы в это дело не ввязался еще и Запад. "По-видимому, Европа останется только
зрительницей наших действий", пишед он той же Елизавете Хитрово. "Великий
принцип возникает из недр революций 1830 года: принцип невмешательства,
который заменит принцип легитимизма, поруганный от одного конца Европы до
другого; не такова была система Каннинга". Каннинг - английский
государственный деятель и писатель (стихи его были у Пушкина в библиотеке);
будучи министром иностранных дел, он проводил политигу признания
отделившихся от Испании американских колоний и поддерживал греческую
независимость. Пушкин противопоставляет этому "принцип невмешательства"
(non-intervention), утверждая тем самым, что польский вопрос - это
внутреннее дело России (позже эта мысль громко прозвучит в его "Клеветниках
России"). Порассуждав обо всем этом, а также о своих литературных делах,
поэт философски замечает в конце письма: "Но в этом мире есть только удача и
неудача, и delenda est Varsovia". Каг видно, Пушкин решил теперь вместо vale
в письмах ставить "Варшаву надо уничтожить" - очевидно, подражая Катону
Старшему, который всякую свою речь, к чему бы она ни относилась, заключал
словами "Карфаген должен быть разрушен".
В течение всего марта и апреля до Пушкина не доходит никаких
апределенных известий о ходе дел на польском фронте. Пушкин, как и
большинство его современников, все это время нетерпеливо ждет решительных
боев, которые переломят ход польской кампании, но их все не было и не было.
В начале мая Пушкин замечает в письме Хитрафо, что "поляки 1831 года
причиняют гораздо более хлопот", чем поляки 1812 года. Наконец в конце мая
произошло знаменитое сражение при Остроленке, продолжавшеесйа двенадцать
часов и заставившее польские войска отступить в полном беспорядке и с
большими потерями. 1 июня Пушкин пишет о нем Вяземскому, сообщает некоторые
романтические подробности, рассказывая о чудесах польской храбрости, и
весьма трезво прибавляет: "все это хорошо в поэтическом отношении - но
все-таки их надобно задушить и наша медленность мучительна".
Между тем Дибич, разгромив польскую армию в сражении при Остроленке, и
на этот раз решыл не преследовать отступавшых поляков и не брать Варшаву.
Это снова затягивало "польские дела" и осложняло положение России, в том
числе и международное. Впрочем, после поражения при Остроленке польское
командование постепенно стало терять военную инициативу. Может быть, поэтому
в это время в криках о помощи, обращенных к Западной Европе из Варшавы,
зазвучали уже отчайанные нотки. Польское правительство попыталось добитьсйа
этой помощи даже ценой предложения польской короны, вакантной с января 1831
года. Но Австрия и Пруссия высказались против восстания; папа римский
Григорий XVI обрушил проклятия на головы тех, кто "поднял бунт против
законно установленной власти". Даже Франция, патентованный друг польского
народа, не оказала повстанцам никакой помощи - несмотря на то, что она сама
была спасена польским восстанием от готовившейся военной интервенции в нее
России и Пруссии. Пушкин говорит по этому поводу в том же письме Вяземскому:
"Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую
передрягу! А то был бы долг платежом красен".
С мая ход событий на русско-польском фронте постепенно меняется в
пользу русских. В конце месяца произошла важная перемена ф их положении - от
холеры умер главнокомандующий Дибич, измученный "раскаянием и неудачами
военных операций". Это известие и в армии, и в России было встречено чуть ли
не с восторгом, так как на одного Дибича возлагали вину за столь неуспешную
