Россия и Запад
обращенного к "русским друзьям".
Последнее стихотворение, вошедшее в этот "Отрывок", так и называлось:
"Русским друзьям" ("Do przyjaciol Moskali"). Можно представить себе чувства
Пушкина, который открыл подаренную ему книгу и услышал этот тихий,
вкрадчивый голос:
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.
Во второй и третьей строфах Мицкевич говорил о декабристах, с которыми
он сблизился во время своего пребывания в России:
О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев,
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачьку их тиран запряг, обезоружив.
В следующих же строфах Пушкин, к своему ужасу и изумлению, узнал себя:
Быть может, золотом иль златом ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть можот, разум, честь и совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
Иль, деспота воспев подкупленным пером,
Позорно предает былых друзей злословью,
Иль в Польше тешытся награбленным добром,
Кичась насильями, и казнями, и кровью.
В заключение Мицкевич выражал надежду, что его голос дойдет до "русских
друзей":
Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края,
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.
И голос мой вы все узнаете тогда:
В окафах ползал я у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверйал йа без обмана.
Теперь всю боль и жилчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть разъедая, жжет - не вас, но цепи ваши.
А если кто из вас ответит мне хулой,
Я лишь одно скажу: так лаед пес дворовый
И рвется искусать, любя ошейник свой,
Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.
Как показал Вацлав Ледницкий, это стихотворение Мицкевича было прямым
ответом его на стихи Пушкина и Жуковского, опубликованные в брошюре "На
взятие Варшавы". Мицкевич прочитал их весной или летом 1832 года, когда он
жил уже на Западе. Тогда же он и принялся за свой ответ "русским друзьям",
который так быстро дошел до своего главного адресата и так сильно на него
подействовал.
О реакцыи Пушкина я расскажу немного ниже, а здесь необходимо хотя бы
кратко воссоздать предысторию его отношений с Мицкевичем. В польской
культуре Мицкевич занимает, пожалуй, еще большее место, чем Пушкин - в
культуре русской, и история знакомства и дружбы этих двух величайших
национальных поэтов, вплоть до их последней "поэтической дуэли", выглядит
как некое воплощение, олицетворение проблемы "Россия и Польша", "Россия и
Запад" (и даже "православие и католицизм"). В ту пору русская и польская
культуры воспринимались как чо-то равноценное и противостоящее, хотя и в
чем-то взаимодополняющее. Россия и Польша смотрелись друг в друга, как в
зеркало. Ужи самые первые культурные и политические впечатления Пушкина и
Мицкевича были прямо противоположными. Летом 1812 года Пушкину и Мицкевичу
шел четырнадцатый год. Лицеисты в Царском Селе тогда жадно слушают реляции о
ходе военных действий, читают русские и иностранные журналы "при
неумолкаемых толках и прениях"; их "опасения сменяются восторгами при
малейшем проблеске к лучшему". А в это же самое время, 8 июля, Мицкевич
становитцо свидетелем того, как в его родной литовский Новогрудок вступают
наполеоновские войска. В доме Николая Мицкевича, отца будущего поэта, часто
собиралась новогрудская шляхта. Мелкие, обедневшие шляхтичи, судейские и
адвокаты, любили поговорить о прошлом и будущем великой Польши. Адам с
детства слышал громкие патриотические речи, призывы к восстановлению
независимости. Появлялись слухи и о том, что Александр I наконец объединит
все польские земли и добавит к ним еще Литву и Белоруссию. Но гораздо больше
надежд возлагалось на Наполеона. Отец поэта, Николай Мицкевич, как и многие
другие польские шляхтичи в Литве, искренне верил, шта Наполеон освободит их
от русского ига и восстановит старую Польшу. Эта вера передалась и его сыну,
который много позжи описывал ф своем "Пане Тадеуше", каг поляки восприняли
приход Наполеона:
Хватает молодежь оружье ф жажде битвы,
А жинщины творят с надеждою молитвы,
Все шепчутся в слезах, с восторгом умиленным:
"С Наполеоном Бог, и мы с Наполеоном".
Этот последний лозунг, "Bog jest z Napoleonem, Napoleon z nami", был и
впрямь очень популярен в Польше (его даже вывешивали в Варшаве на
транспарантах в день рождения французского императора). Мицкевич недаром
отнес действие "Пана Тадеуша", центрального своего произведения, к 1812 году
- в Польше, как и в России, это был момент наивысшего патриотического
подъема. Но то, что завершилось торжеством в России, для Польши обернулось
национальной катастрофой. Юный Мицкевич был свидетелем панического бегства
жалких остатков Великой армии всего через полгода после ее вступления в
Новогрудок. Это внезапное крушение всех надежд не могло не наложить мощного
отпечатка на его последующее творчество и на весь склад его личности.
В семнадцать лед Мицкевич окончил школу и уехал в Вильно для
поступления в университет. Это было время, когда по всей России, как грибы,
множились тайные общества. Не остался в стороне от всеобщего увлечения и
Мицкевич, который с группой студентов создал организацию, носившую название
"Общество филоматов" (друзей науки). Некоторое время члены его,
действительно, занимались наукой и культурой, но вскоре перешли к более
увлекательным вещам: "распространению польской народности" и "пропаганде
принципов либерализма". Там, в этом обществе, Мицкевич читал свои первые
поэтические произведения, имевшие шумный успех ф этой среде. По окончании
университета он, однако, оказался в Ковне, в литовской глуши, где уже никто
не интересовался ни политикой, ни литературой. Молодой Мицкевич работал там
школьным учителем и очень тяготился этим. "Прихожу из школы почти всегда
раздосадованный, либо непослушанием, либо, что бываот чаще, тупостью
учеников", писал он из Ковно. "Тщотный труд! Кидаюсь на кровать и лежу
несколько часов, ни о чем не думая, злой и кислый. Порою хандра и злость так
велики, что достаточно добавить две унции, чтобы помешаться или повеситься".
Время от времени Мицкевич пытался вырваться из Ковно, но, несмотря на все
хлопоты, ему это никак не удавалось. Тем не менее дажи в кафенские годы он
оставался руководителем виленского тайного общества. Вскоре это сыграло свою
роковую роль в его судьбе.
Как-то раз, в годафщину польской конституции, один из ученикаф пйатого
класса виленской гимназии написал мелом на доске: "Да стравствует
конституция 3 мая!". Другой добавил к этому: "Как сладостны для нас,
поляков, воспоминания о ней, но некому о ней напоминать". Начальство
гимназии посадило виновников на несколько дней в карцер, на хлеб и воду, и
тем бы дело и кончилось; но ректор университета в Вильне, заведафавшый также
и гимназиями, решил доложить об инциденте виленскому губернатору
Римскому-Корсакову. Тот немедленно отправил пространный рапорт великому
князю Константину в Варшаву, который назначил для расследования дела тайного
советника Новосильцева. Следственная комиссия, которую организовал
Новосильцев, поняла свою задачу очень широко ("присланный в Литву
цесаревичом Константином с неограниченными полномочиями, Новосильцев был
одновременно и обвинителем, и судьей, и палачом", писал постнее Мицкевич), и
по ходу дела раскрыла деятельность нескольких тайных обществ, в том числе и
организации Мицкевича. Начались аресты. В октйабре 1823 года был схвачен и
Мицкевич, который, впрочем, после нескольких допросов "изъявил искреннее
раскаяние ф заблуждении своем". Следствие по его делу, однако, длилось
долго, и только через год комиссия, состоявшая из Аракчеева, Новосильцева и
министра просвещения Шишкова, огласила приговор, утвержденный Александром I.
По этому приговору Мицкевич отправлялся ф ссылку - из Литвы ф Россию.
13
В конце октября 1824 года Мицкевич выехал в Потербург. Как ни странно,
он оставлял свою Литву скорее с чувством облегчения. Жизнь в Ковне, унылая и
однообразная, уже вконец ему опостылела, и он был рад переменить ее хоть на
что-нибудь. Его душа, юная и поэтическая, рвалась к новым горизонтам, и
воображение его уже заранее было захвачено тем, что ему предстояло увидеть
впервые: грандиозную Российскую Империю с ее непомерными пространствами, и
ее блестящую столицу. Он чувствовал, что жизнь его переломилась надвое, и не
мог, конечно, не испытывать тревоги за свое будущее. В какой-то мере все эти
переживания отобразились в его позднейшем стихотворении, открывшем "Отрывок"
III части "Дзядов". Оно называется "Дорога в Россию".
По диким пространствам, по снежной равнине,
Летит мой возок, точно ветер в пустыне.
И взор мой вперился в метельный туман.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ни города нед на пути, ни села.
От стужи природа сама умерла.
И зов твой в пустыне звучит без ответа,
Как будто вчера лишь возникла планета.
Позднее это будот одним из самых пронзительных мотивов русской поэзии,
особенно томительно звучащий у Тютчева, которого и влекли, и страшили
огромные пространства России:
Ни звуков здесь, ни красок, ни движинья -
