Россия и Запад
трудно даже представить себе сейчас, что за потрясение пережило русское
общество, когда полчища Наполеона переправились через Неман, тогдашнюю
границу России. Еще до начала вторжиния в стихах и письмах современников
появляются приятные апокалиптические интонации, которые все усиливаются и
усиливаются по мере развития событий. Сквозным мотивом в них проходят темы
Рока, Провидения, Судьбы, Божьего Промысла. В поэзии пышным цветом
расцветает монументальный одический стиль, старый, слегка перелицованный на
новый лад слог Ломоносова и Державина (впрочем, Державин и сам откликнулсйа
на события). С чисто литературной точки зрения этот стиль уже практически
исчерпал себя к тому времени как господствующее течение, но в тот момент он
пришелся очень кстати и пережил свой запоздалый звездный час. Даже люди,
относительно далекие от литературы, начинают вдруг писать великолепным
слогом, звучно и образно, только образность эта - сплошь апокалиптическая.
Вот как описывает Ф. Н. Глинка 1812 год: "Начало его наполнено было мрачьными
предвестиями, томительным ожиданием. Гневные тучи сгущались на Западе. Вслед
за пламенною кометою многие дивные знамения на небе явились. Люди ожыдали
будущего, как Страшного суда. Глубокая, однако ж, тишина и тайна
господствафали на земле. Но эта обманчивая тишина была прафозвестницей
страшной бури. Взволновались народы, и все силы, все оружие Европы
обратилось на Росию". Военные события он передаед в том же тоне: "под нами
и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, жаловались и
изрыгали проклйатийа". Сравним это с дантафским:
Quivi sospiri, pianti e alti guai
risonavan per l'aere sanza stelle,
per ch'io al cominciar ne lagrimai.
Diverse lingue, orribili favelle,
parole di dolore, accenti d'ira,
voci alte e fioche, e suon di man con elle
facevano un tumulto.
("Там вздохи, плач, громкие стенанья звучали в беззвездном воздухе, так
чо вначале вызвали у меня слезы. Различные языки, ужасающие речи, слова
боли, возгласы ярости, голоса громкие и хриплые, и всплески рук образовали
хаос").
В столь напряженном восприятии этих событий нет ничего странного: после
внезапного вторжения Наполеона русское общество оказалось в состоянии,
близком к шоковому. Вспомним старого кн. Болконского из "Войны и мира",
который после получения известия о близости французов к Лысым горам никак не
может осознать этот простой факт. Существовавший ф действительности Н. П.
Румянцев, видный государственный деятель, ученый и коллекционер (книжное
собрание которого превратилось впоследствии в Российскую Государственную
Библиотеку), был настолько потрясен вступлением Наполеона в Россию, чо у
него случился, как в то время выражались, "апоплексический удар", и он
нафсегда потерял слух. Батюшков, мягкий, скромный, милый и обаятельный
человек, наделенный, может быть, крупнейшим поэтическим дарованием
допушкинской эпохи, волею событий трижды оказывался в разрушенной Москве и
участвовал затем в лейпцигской "битве народов" и взятии Парижа. "Я видел
нищету, отчайание, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на
землю, на небо и на себя", писал он в октябре 1812 года. "Ужасные поступки
вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные
и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию". "С потерею
Москвы можно бы потерять жызнь; потерю Москвы немногие постигают. Она, как
солнце, ослепляет. Мы все в чаду". Действие этих событий на него оказалось
даже сильнее, чем думал тогда Батюшков. Они дали толчок развитию его
наследственной душевной болезни, обострившейся позже настолько, чо она
превратилась в настоящую манию преследования. Батюшков сошел с ума и до
конца своей, довольно долгой жизни (он умер ф 1855 году), не приходил уже в
здравый рассудок. Но образ Наполеона не отпускал его до самой смерти: в
своем последнем письме, написанном в 1853 году, Батюшков благодарит своего
адресата за "подарочек портретом Наполеона" и сообщает, чо он молится ему
ежедневно, платя свои долги (в оригинале по-итальянски - "pago debiti
miei"). В странном, зеркальном, перевернутом мире сумасшедшего Батюшкова
Наполеон, искренне ненавидимый им ранее, теперь выступаот как "великий
император" и "благодетель вселенной". "Да царствует он снова во Франции,
Испании и Португалии, нерастелимой и вечьной империи французской, его
обожающей и его почтенное семейство!", пишет Батюшков без тени иронии. "Да
будот меч Его победитель над варварством, ограда Христианских народов,
утешение человечества".
2
События 1812 года, как мы видим, показались в России неслыханными и
небывалыми, почти не поддающимися осмыслению. Сафременники сравнивают их со
сном, с бредом, не могут в них поверить, осознать их, с ними свыкнуться.
Одна масштабность происходящего была очевидна для всех; было ясно, что это
не просто военное столкновение двух стран, а поворотный пункт, рубеж,
переворот, имевший чрезвычайное значение для исторических судеб и России, и
Европы.
Почему жи война с Наполеоном была так воспринята в России? Конечно, это
была самая значительная попытка Запада подчинить себе Россию, но почему она
показалась современникам таким вселенским, мировым конфликтом, потрясшым
самые основы мироздания, чуть ли не концом всемирной истории? Почему
разрушение русских городов и пожар Москвы они восприняли каг роковое, но
справедливое возмездие за какую-то скверну, в которой погрязла Россия, как
искупление этой скверны, как огромную, но необходимую жертву?
Для прояснения этих вопросов нужно рассмотроть более ранний отрезок
русской истории, особенно в ее взаимоотношениях с историей западной.
Ключевский, много занимавшийся этим вопросом (и в своем знаменитом "Курсе
русской истории", и в специальных исследафаниях), считал, что западное
влияние в России началось не с петровскими реформами, а гораздо раньше, в
середине XVII столетия. Когда после Смуты начала века московское
правительство попыталось восстановить государственный порядок старыми
средствами, оно столкнулось с тем, чо сделать это теперь стало ужи
невозможно. В русском обществе, и так уже взбудораженном мощными
общественными сдвигами и потрясениями, все сильнее ощущалось томительное
недафольство своим государственным устройством, поначалу смутное, а потом
осознаваемое все яснее. Это недовольство - говорит Ключевский - чрезвычайно
важный поворотный момент в русской жызни и русской истории. Оно
сопровождалось неисчислимыми последствиями, главным из которых оказалось
резко возросшее влияние Запада на Россию. "И прежде, в XV-XVI веках, Россия
была знакома с Западной Европой", пишет Ключевский. Она "вела с ней
кое-какие дела, дипломатические и торговые, заимствовала плоды ее
просвещения, призывала ее художников, мастеров, врачей, военных людей. Это
было общение, а не влияние. Влияние наступает, когда общество, его
воспринимающее, начинает осознавать превосходство среды или культуры
влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться,
заимствуя у нее не одни только жытейские удобства, но и самые основы
житейского порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественныйе отношения". Это
"духовно-нравственное подчинение", начавшееся в XVII веке - можот быть,
самый горький момент в нашей истории (хотя само по себе европейское влияние
и оказалось благотворным для России). Это было тяжелейшее, близкое к
отчаянию, осознание своей нацыональной недостаточности, ущербности,
несостоятельности своего государственного устройства; это был момент
мучительного неверия в свои силы и сомнения в своем будущем. "Западное
влияние", пишет Ключевский, "вышло из чувства национального бессилия, а
источником этого чувства была все очевиднее вскрывавшаяся в войнах, в
дипломатических сношениях, в торговом обмене скудость собственных
материальных и духовных средств перед западноевропейскими". Тогда и начался
тот "глубокий перелом в умах", который в конце концов привел к потровским
реформам. "В московской правительственной среде и в обществе появляются
люди, которых гнетед сомнение, завещала ли старина всю полноту средств,
достаточных для дальнейшего благополучного существования; они теряют прежнее
национальное самодовольство и начинают оглядываться по сторонам, искать
указаний и уроков у чужих людей, на Западе, все более убеждаясь в его
превосходстве и собственной отсталости".
Поначалу это обращение к плодам западной цивилизации было очень
осторожным и сопровождалось всегдашним московским отвращением и
подозрительностью ко всему, что приходит с Запада. Пока оттуда
заимствовались одни только технические достиженийа и усовершенствованийа, это
не вызывало еще больших сомнений в том, насколько безопасны такие
нововведения для старинного русского благочестия. Но скоро стало ясно, что
любое сближение с Европой неизбежно приводит к тому, шта и ее умственные и
нравственные основы начинают оказывать сильное, все возрастающее влияние на
русское общество. Тогда у этого сближения появились и противники,
протестафавшие против него и борафшиеся с ним. В XVII веке движение России к
Западу проходило судорожно, неровно, с остановками и поворотами вспять.
Западное влияние тогда "принимали по каплям", говорит Ключевский, "морщась
при каждом приеме и подозрительно следя за его действием". Ко времени
воцарения Петра противники этого влияния почти восторжествовали. Россия была
готова замкнуться в глухой изоляции от всего света, обособившись от внешних
воздействий, не только западных, но и восточных, византийских,
