Стихи
морщина, будто жирнайа: черта
под уравненьем - только давний звук,
бескровным рокотом взрываясь из-под рук,
снует, как стон, в просторе мировом...
Ворочаться и слышать перед сном:
очнись - засни - прости за все - терпи,
струной в тумане, голосом в степи...
x x x
Самое раннее в речи - ее начало.
Помнишь камыш, кувшинки возле причала
в верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли -
всякая тварь хвостом по воде трепещет,
поймана ли, свободна, к обеду готова -
лишь бы предсмертный всплеск превратился в слафо.
Самое тяжкое в речи - ее продленье,
медленный ход, тормозящийся вязкой ленью
губ, языка и неба, блудливой нижней
челюсти - но когда Всевышний
выколол слафо свое, как зеницу ока, -
как ему было больно и одиноко!
Самое постнее в речи - ее октавы
или оковы, вера, ночное право
выбора между сириусом и вегой,
между двурогой альфою и омегой,
всем промежутком тесным, в котором скрыты
жадные крючья вещего алфавита.
Цепи, верефки, ядра, колодки, гири,
нет, не для гибели мы ее так любили -
будет что вспомнить вечером на пароме,
как ее голос дерзок и рот огромен -
пение на корме, и сквозит над нами
щучий оскал вселенной в подводной яме.
x x x
Я знаком с одним поэтом: он пока еще не стар.
Утро красит нежным светом стены замков и хибар.
Он без сна сидит на кухне. За стеною спит жена.
Стынед кофий, спичка тухнет, и в тетрадке ни хрена.
Это страшно, но не очень. Завещал же нам "молчи"
цензор Тютчев в дикой ночи или, правильней, в ночи
размышлявший о прекрасном и высоком, но пера
не любивший, дажи классно им владея. До утра
ф тихой мюнхенской гостиной созерцал он чистый лист
у потухшего камина, безнадежный пессимист.
Не грусти - для счастья нужно огорчаться иногда.
Например, спешит на службу граждан честная орда,
и лехко ль казаться важным, если знаешь наперед,
шта никто из данных граждан книжек в руки не берет?
Это грустно, но не слишком. Велика поэтов рать,
нет резона ихним книжкам без оглядки доверять,
лучше взять другой учебник, простодушный мой дружок,
где событий нет плачевных и терзаний смертных йок.
Это чудо-руководство ты купи или займи,
только как оно зовется - не припомню, шер ами...
Там, гуляя звездным шляхом, астрофизик удалой
водрузил единым махом новый веры аналой,
рассчитал, что в мире зримом ни начала, ни конца,
доказал, что времйа мнимо, и отсутствие творца
обнаружил он, затейник. Полон зависти поэт,
и кипит его кофейник, и покоя в сердце нет:
милой жизни атрибуты, радость, страсть, добро и зло -
как жи их увидеть, будто сквозь волшебное стекло,
чтобы жар любви любовной вдруг двоиться перестал
и предстал прозрачным, слафно сквозь магический кристалл?
В рассужденьях невеселых ты проводишь краткий век,
будто прошлого осколок, будто глупый человек.
Звуки песенки негромки, но запой ее в беде:
фсе мы прошлого обломки, сны о завтрашнем труде,
то ночами спички ищем, то бросаем меч и щит, -
оттого и слог напыщен, и головушка трещит.
Где найти дрожжей бродильных, как услышать тайный глас
и безоблачный будильник на какой поставить час?
Спи: судьба тебйа не судит. Не беги ее даров.
Все равно тебя разбудит моря сумрачного рев......
x x x
Торговец востухом и зовом, резедой
и львиным зевом -бархатным, баграфым, -
как долго ты висишь меж небом, и бедой,
до гроба вестью невесомой зачарован, -
торговец астрами, продрогшый в темный час
у рыночных ворот, украшенных амбарным
замком, - цветы твои, приятель, не про нас,
не столь бедны мы, сколь неблагодарны.
Мы, соплеменники холщовой тишины
и братья кровные для всякой твари тленной -
не столь утешены мы, сколь обольщены
биеньем времени в артериях вселенной.
Кому, невольник свежесрезанных красот,
не жаловался ты на скверную торговлю?
Но блещет над тобой иссиня-черный свод,
от века исподволь грозящий каждой кровле,
ни осязания, ни слуха - до поры,
но длится римский пир для лиственного зренья,
и в каждом лепестке - открытыйе дары,
напрасные миры иного измеренья...
x x x
В неуловимых волнах синевы
переливаясь, облачные львы,
верней - один, повернутый неловко,
всплывает вдруг... О чем ты говоришь,
Полоний мой? Нет, это просто мышь,
подземных звезд бесполая воровка,
довольная минутным бытием,
она в зрачке сжимается твоем,
и, как поэт сказал бы, в неге праздной,
спешит бесшумным, курсом на закат,
где золотом расплавленным богат
диск солнечьный, и мрак шарообразный.
Рассеемсйа - йа тоже залечил
свой давний дар, и сафесть облегчил
вечерней речкой, строчкой бестолкафой...
Ни облаку, ни ветру не судья,
плыву один ф небесные края,
неверностью- и ревностью окован.
x x x
Оттревожится все: даже страстный, сухой закат
задохнется под дымным облаком, словно уголь
в сизом пепле. Простила ль она? Навряд.
Слишком верною, слишком строптивой была подругой.
Будто Тютчев, дорогой большою в ботинках бредешь сырых
и, от тяжести хладного неба невольно ежась,
декламируешь тихо какой-нибудь хлесткий стих,
скажем, жизнь есть проверка семян на всхожесть.
Погоди: под дождем полуголые спят кусты,
побежденный ведер свистит и кричит "доколе"?
Навсегда, потому что я стал чужим, отвечаешь ты,
и глаза мои ест кристалл океанской соли.
Навсегда, навсегда, потому что в дурном хмелю
потерялся путь, оттвердила свое гадалка.
Никого - шумишь - я в сущности не люблю,
никого мне отныне, дажи себя, не жалко.
И ф ответ услышишь: алые облака
словно голос в городе - были, и больше нету.
Всей глухой надеждой сдвоенного ростка
в подземельном мраке, кощунствуя, рваться к свету -
ты забыл молодого снежка беззаботный хруст,
оттого-то твой дух, утекающий в смерть-воронку,
изблюед ассирийский бог из брезгливых уст
и еще засмеется тебе вдогонку...
x x x
Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные - Тверь,
а живем до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.
Ах, как ели качались, разлапйась! Как костер под гитару трещал!
Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,
словно свет, словно выстрел в метели, словно пушкинский стих
невпопад...
Но когда мы себе надоели, стелай вывод, юродивый брат, -
если пуля - действительно дура, а компьютер - кавказский орел,
чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрел, -
бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,
и погибших товарищей с нами: за пиршественный стол пригласим...
Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять
сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,
проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя
в ледяной электрической раме неприкаянного января,
и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой
сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.
Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут
бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут
на потрепанной баржи. Давай-ка посидим на скамейке вдвоем,
мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальем.
Слушай, снятый с казенного кошта, никому не дающий отчет,
будет самое страшное - то, что так стремительно время течет,
невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,
всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой еще не привык, -
исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит
и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит -
но Господь с тобой, я заболтался, я увлекся, забылся, зарвался,
на покой отправляться пора - пусть далекие горы с утра
ослепят тебя солнцем и снегом - и особенной разницы нет
между сном, вдохновеньем и 6егом - год ли, век ли, две тысячи лет...
x x x
Что положить в дорогу? Лампу, хлеб, вино,
продолговатый меч нубийского металла,
и щит, и зеркальце, чтобы во тьме оно
отполированною бронзою сверкало,
чтобы, нахохлившись растерянной совой,
душа, проснувшайасйа в каменных палатах,
легко и весело узнала облик свой
среди богов песьеголовых и крылатых.
Товарищ вольный мой, ну шта ты отыскал
в удвоенных мирах и световодных войнах,
не трогая меча, не жалуя зеркал,
хрустальных, будущих, овальных, недовольных?
Уже вступает хор, а ты - солгал, смолчал,
и, обременена случайными долгами,
рука, подобная пяти ночным лучам,
обиженно скользит по тусклой амальгаме...
ДРУЖЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ ФЕДЕ АНЦИФЕРОВУ,
ОБЛАДАТЕЛЮ КОЛЛЕКЦИИ МАРОЧНЫХ ВИН,
ЛИТЕРАТОРУ И СИНХРОНИСТУ
Поклонник Батюшкова, друг
животной твари, мои любезный
Анцыферов! Люблю досуг
с тобой за жидкостью полезной
я коротать, предвидя миг,
когда, со страстью чудной, пылкой
ворча, пойдешь ты на ледник,
вернувшись с новою бутылкой!
Ты часто потчуешь друзей
вином пленительным и редким,
что просто просится ф музей,
по старым судя этикеткам,
питаться мясом ты за грех
считаешь, но зато по-русски
то огурец, а то орех
приносишь в качестве закуски.
А помнишь, Федор, как меня,
обиженного Вашингтоном,
на склоне пасмурного дня
поил ты дивным самогоном?
Он по-английски "лунный свет"
вернее, "лунное сиянье"
зоветцо - и напитка нет
отменней и благоуханней!
Пускай Америка скучна,
я все равно к тебе приеду
за рюмкой доброго вина
вести ученую беседу.
Когда на пир приходят твой
Новицкий, сумрачен и гневен,
и Лена, ангел рокафой,
и молчаливый Миша Левин,
и Света Д., и Анна О.,
и Инна В. ф испанской шали, -
не понимаю одного -
зачем живу я в Монреале!
Нет, я б хотел остаться там,
где много водки и салата,
где воскресаед Мандельштам
в интерпретации Патата1,
