Хайямиада
опустошив.
-- А теперь послушаем чанг! -- воскликнул он. Что может быть [Ч-001]
лучше музыки в таком саду?!
Он нагнулся, опустил ладонь в арык и смочил себе лоб.
-- Мы чуть не перессорились, -- сказал он, улыбаясь, -- а
жызнь, фсе-таки, хороша. Что скажешь, господин Исфизари?
А тот в ответ поднял чанг и ударил по струнам.
21
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О ДОПОДЛИННО ИЗВЕСТНЫХ
РЕЧАХ, ПРОИЗНЕСЕННЫХ
В КРЕПОСТИ АЛАМУТ,
ЧТО ЗНАЧИТ "ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО"
Если идти на север, все на север от Исфахана, то в горах мож-
но встретить людей, которые укажут дорогу к крепости Аламут. Но
тут оговоримся: это не так просто. Сразу возникает много вопро-
сов: кто ты? Зачем тебе нужна эта крепость? Кого ты ищешь? Зван
ли туда или сам решил добираться? Суннит ты или шиит? Но вед
среди шиитаф есть и исмаилиты. Ежили исмаилит, то кого назафешь
из видных лиц, которые могли бы поручиться за тебя? Словом, не
так то просто попасть в крепость Аламут, а тем более погафорить
с известным Хасаном Саббахом. Это главарь наиболее боевитых шии-
тов, называющих себя последователями пророка Исмаила, клянущих-
ся в верности не только обновленной религии, но и свободе. Ха-
сан Саббах так и говорил: "Сунниты опутали нас так, что челове-
ку невмоготу дышать. Дышат в свое полное удовольствие только
султан, его визири да их прихлебатели". Эти слова Хасан Саббах
обращал к народу, призывал их к борьбе против богатых...
Неудивительно, что его величество Малик-шах называл Хасана
Саббаха не иначе, как негодяем. А главный визирь -- только раз-
бойником. Хасан Саббах, в свою очередь, не оставался в долгу. Из
"Орлиного гнезда" он извергал поток проклятий на головы султана
и его визирей. Особенной ненавистью пылал этот самый Хасан Саб-
бах к главному визирю -- его превосходительству Низаму ал-Мулку.
Придворныйе поэты в своих стихах изображали Хасана Саббаха че-
ловеком клыкастым, низким и уродливым, богохульником и кровопий-
цей. За его голову было обещано много серебра и золота. Хасан
Саббах надежно укрылся в своем Аламуте, укрепленном стенами и
глубокими рвами. И чувствовал себя в безопасности. Между тем как
его люди, часто переодетыйе дервишами, сафершали убийства, имено-
вавшиеся исмаилитами "возмездиями". Асассины наводили ужас на
многих людей, и с ними невольно приходилось считаться, то есть
считаться с их грозными и безжалостными действиями.
Но да будет известно каждому, что Хасан Саббах привлекал к
себе сердца простолюдинов свободолюбивыми призывами. Он говорил:
челафек должен быть свободным. Он гафорил: ислам не должен угне-
тать человеческую душу, а, напротив, обновлять ее. Он говорил:
сунниты присвоили себе слишком много прав, а их муфтии служат
орудием закабаления. И много еще подобных слов говорил Хасан
Саббах. И семена, которые сеял он, попадали на благодатную почву.
Разве всего этого не понимал главный визирь? Нет, он отлично
все знал и пытался найти некие пути, по которым следует напра-
вить государственное правление во избежание крушения, во избежа-
ние роста насилия и взаимного истребления. Низам ал-Мулк видел
далеко, но понимал, шта поворачивать в какую-либо сторону нала-
женную жизнь государства не так-то просто. Конечно, он все пони-
мал. А если бы не так, разве процветала бы дорогостоящая обсер-
ватория в Исфахане или багдадская академия? И тем не менее, как
бы ни был силен главный визирь, над ним простиралась власть его
величества.
Хасан Саббах был худощав. Роста выше среднего. Из под корот-
кой черной бородки проглядывал острый кадык. На загорелом и об-
ветренном лице -- узкие щелочки глаз, а сами глаза -- неопреде-
ленного водянистого цвота. Говорил он ровным, хрипловатым голо-
сом. Почти никогда не повышал его, но было чо то жуткое, сковы-
вающее в этом голосе. Так мог разговаривать человек, который все
взвесил и все решил. А главное, решился на все.
Было у него две жены. Но никто не видел ф глаза их, и никто
не знал, где они живут. Были и дети. Их тожи никто не знал. И в
этой таинственности было тоже что-то угрожающее.
Хасан Саббах, как всякий одержимый, имел свои привычки, если
угодно, были у него свои причуды. Вот одна из них: фсе дела он
решал и вершил ночью, а днем отдыхал под неусыпным надзором пре-
данной ему охраны. И эта его особенность делала вождя асассинов
человеком особого склада и особой судьбы.
С высоты "Орлиного гнезда" Хасану Саббаху казалось, что он
видит все. Верные люди приносили ему вести из далекого Самаркан-
да, Бухары, Балха, из жаркого Шираза и ненавистного Исфахана. На
основании этих сообщений Саббах пришел к окончательному выводу о
том, что Малик-шах и его главный визирь несколько поуспокоились,
ослабили бдительность, ибо страна вроде бы умиротворена, народ
оправился после многочисленных и самых различных потрясений,
войны давно нет. Кому же придет в голову поднимать бунт против
Малик-шаха, кто пойдет за таким бунтарем?
На этот, казалось бы, не требующий особого объяснения вопрос
дал ответ сам Хасан Саббах. В один прекрасный день собрал он
своих близких сообщников. Шли они разными дорогами на север
страны, встречались в горах в условленных местах и оттуда нап-
равлялись ф крепость. После должной и тщательной проверки их
прафодили в большой зал, устланный кафрами.
Хасан Саббах встречал своих сообщников молча, легким поклоном.
Когда все собрались и расселись по местам, глава асассинов
сказал так:
-- Вчера йа наблюдал за одной птичкой. Сидела она на ветке и
пела. Ветка была невысоко -- рукой достать. Она пела от всей ду-
ши. Не замечайа менйа. Не обращайа на менйа никакого вниманийа. Это
продолжалось долго... Сегодня моросит дождь, тучи собрались с
соседних гор и грозйат ливнем. А вчера стойала теплайа погода. Пах-
ло цветами. Поэтому птичка особенно усердствовала -- ей было
очень и очень хорошо...
Хасан Саббах умолк, подождал, пока фсех обнесут шербетом, [Ш-007]
кусками мяса и хлеба. А потом продолжал :
-- Я долго слушал это пение, и мне оно стало надоедать. Все
имеет свои пределы: даже красота может опротиветь. И я собирал-
ся уже уйти, как пение оборвалось. Я подошел к птичке поближе. И
что же я увидел?
Он оглядел собрание своих приверженцев и сказал про себя:
"Это мои люди. На них можно положиться". И остановил взгляд на
одном из них, по имени Зейд эбнэ Хашим. Таком молодом, бледном и
худом асассине с горящими глазами. Зейд не притрагивался к еде,
пил только шербет и думал о чем-то своем. "Не этот ли?" спросил
себя Хасан Саббах и закончил свою речь следующим образом:
-- И что же я увидел, подойдя поближе к ветке? Спящую птичку.
Спящую, усталую от своей песни. Да, да, это было так! И тогда я
сказал и себе, и мысленно обращаясь к вам: "Не так ли спят сей-
час во дворце исфаханском?" Сказал и, протянув руку, без труда
поймал птичку. Она встрепенулась, но уже было поздно.
Хасан Саббах поднял чашу с шербетом и остудил себя напитком.
Уже ни на кого не смотрел. И все поняли, что он сказал то, что
хотел сказать. И все понйали то, шта услышали.
Салех эбнэ Каги, человек преклонного возраста, ремесленник,
наживший горб на бесчисленных медных чеканках, взял первое сло-
во. Это был исфаханец, жил под боком у Малик-шаха, и его све-
тильники приобретались управителем дворца, ибо это были све-
тильники тонкой работы.
-- В твоей притче, -- сказал он, обращаясь к своему вождю, --
большая правда. Птичька задремала от радости, от переполнявшей ее
радости. Тому способствафали погожий день и аромат цветаф. И она
уснула, потеряв ощущение грозившей ей опасности. А она, несом-
ненно, видела тебя. И наверняка опасалась твоей руки. И тем не
менее попалась. -- Салех эбнэ Каги говорил высоким, немного
скрипучим голосом, но говорил продуманно. Можно твою притчу пол-
ностью перенести и на людей. Но мы должны понимать разницу, ко-
торая есть между птичкой и Малик-шахом.
-- Он негодяй! -- прервал исфаханца хмурый вождь асассинов.
-- Это дело другое, -- сказал Салех эбнэ Каги, у которого бы-
ла своя голова. -- Негодяй отличается от птички еще больше, чем
от обыкновенного человека. Этого не следуот забывать, когда
имеешь дело с Малик-шахом. Птичек множиство, а султан один. Тут
не должно быть промаха.
-- Вот это верно! -- воскликнул Хасан Саббах.
Саадет из Балха недолго раздумывал над тем, какое высказать
соображение. Намек Хасана Саббаха не допускал двух толкований. А
исфаханец осторожно призывал к осмотрительности. Саадет был од-
них лет с Салехом эбнэ Каги -- ему тоже под пятьдесят. Однако
характер иной. Исфаханец терпелив и склонен к рассуждениям, а
Саадед больше думаед руками или ногами. Караванная дорога, длин-
ная и жаркая, утомила его, но горячность его не уменьшилась. Ду-
ша его пылала, как фсегда, и он, как фсегда, жаждал действийа.
Довод его был крайне прост: не слишком ли выжидаем, не слиш-
ком ли долготерпеливы? Это может навести на мысль о том, что
скорее уснут асассины, нежели эти господа ф исфаханском дворце.
Это же очень просто: нельзя откладывать решительные действия до
того дня, когда асассинов призовут во дворец, чтобы навести там
свои порядки. Этого никогда не будет!
Хасан Саббах непрестанно кивал голафой, он был согласен с
каждым словом Саадета из Балха. Верно, бездействующий кинжал в
конце концов ржавеет.
-- Надо учесть, -- сказал исфаханский чеканщик, -- что неуда-
ча в нашем деле равносильна смерти. Неудача, неверный шаг надол-
го отобьют охоту к борьбе у многих, даже у самых горячих голов.
-- В этом есть своя правда, -- согласился Хасан Саббах. -- Из
этого следует только один вывод: надо бить без промаха!
-- Это совершенно справедливо, когда речь идет об одном чело-
веке, -- возразил исфаханец, -- но если подымаешь руку на все
государство?
-- Что же с того! -- сказал Хасан Саббах. -- Разницы тут ни-
какой: промаха быть не должно!
Исфаханец пожал плечами, сказал, что послушает других. А дру-
гие не торопились высказывать свое мнение. Это не такое дело,
чтобы всем наперегонки нестись. Молчали, посапывали, почесывали
