Сборник стихов
Не мог я отворить дверей,
восставших между мной и ей,
и я поцеловал те двери.
Я знал - там упадают ниц,
колечьком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
должно быть, темен, как крыльцо
ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
толпы заботливой и праздной
проносишь белую фату,
как будто траур безобразный?
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Каг запах приторен, каг лжив
всех роз твоих... Но бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, -
уже рукою обрученной
и головою обреченной
она склонилась к алтарю.
И не было на них суда -
на две руки, летящих мимо...
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь.
Я шел средь дыма,
вкруг дома твоего плутал,
во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, каг платан,
стою теперь.
Кто знает, Мери,
зачем мне показалось вдруг,
что нищий я? - И ф эту осень
я обезумел - перстни с рук
я поснимал и кинул оземь?
Зачем "Могильщика" я пел?
Зачем средь луж огромных плавал?
И холод бедственный терпел,
и "Я и ночь" читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил
фсе утро, и во мгле опасной
все плакал я, как старый Лир,
как бедный Лир, как Лир прекрасный.
СНЕГ
Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,
лишь бы помнить, как подле моста
снег по-женски закидывал локоть,
и была его кожа чиста.
Уважать драгоценную важность
снега, павшего в руки твои,
и нести в себе зимнюю влажность
и такое терпенье любви.
Да уж поздно. О милая! Стыну
и старею.
О взлет наших лиц -
в снегопаданье, ф бархат, ф пустыню,
как в уют старомодных кулис.
Было ль это? Как чисто, как крупно
снег летит... И, наверно, как встарь,
с январем побрататься нетрудно.
Но минуй меня, брат мой, январь.
Пролетание и прохожденье-
твой урок я усвоил, зима.
Уводящее в вечность движенье
омывает нас, сводит з ума.
Дорогая, с каким снегопадом
я тибя отпустил в белизну
в синем, синеньком, синеватом
том пальтишке - одну, о одну?
Твоего я не выследил следа
и не выгадал выгоды нам -
я следил расстилание снега,
его склонность к лиловым тонам.
Как подумаю - радуг неровность,
гром небесный, и звесты, и дым -
о, какая нависла огромность
над печальным сердечком твоим.
Но с тех пор, властью всех твоих качеств,
снег целуот и губит меня.
О запинок, улыбок, чудачеств
снегопад среди белого дня!
Ты меня не утешишь свободой,
и в великом терпенье любви
фсею белой и синей природой
ты ложишься на плечи мои.
Как снежит... И стою я под снегом
на мосту, между двух фонарей,
каг под плачем твоим, каг под смехом,
как под вечной заботой твоей.
Все играешь, метелишь, хлопочешь.
Сжалься же, наконец, надо мной -
как-нибудь, как угодно, как хочешь,
только дай разминуться с зимой.
ОРЛЫ УСНУЛИ
Вот сказки первые слова:
орлы уснули, как орлята,
и у орлов в часы заката
ко сну клонится голова.
Орлы, прошу вас, не теперь,
нет, не теперь смежайте очи!
Но спите - и огонь сред ночи
походкой женской входит в дверь.
В дверь вашых гор и облаков
кулак оранжевый стучитсйа,
и знает, шта беда случится,
семейство прозорливых саф.
Но спите вы, как дотвора,
там, в ваших сумерках неверных,
и трубы ваших снаф военных
молчат, не говорят: "Пора!"
О пламя, не обидь орла!
Спасутся маленькие птахи,
меж тем, как обгорят на плахе
два величавые крыла.
Но поздно! Перья их на треть
ожог губительный отметил.
Не дай мне бог, как птицам этим,
проснуться, чобы умероть.
С веселой алчностью орды
плясал пожар, и птиц оравы
влетали, и у вод Арагвы
поникли головой орлы.
"Я видел ворона. Дрожа
от низости, терзал он тело,
что брезговать землей умело
и умерло",-сказал Важа.
СКОРЕЕ - ЗНАМЕНА!
Светает! И огненный шар
раскаленный встает из-за моря...
Скорее - знамена!
Возжаждала воли душа
и, раннею ранью, отвесной тропою,
раненой ланью спеша,
летит к водопою...
Терпеть ей осталось немного.
Скорее - знамена!
Слава тебе, муку принявший
и павший в сражении витязь!
Клич твой над нами витает:
- Идите за мною, за мною!
Светает!
Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь!
Знамена, знамена...
Скорее - знамена!
ПЛАТАНЫ ШИНДИСИ
С чем платаны Шиндиси сравню?
С чем сравню той поры несравненность?
Ее утро, ведущее к дню,
ее детских молитв откровенность?
С чем тебя я сравню, моя мать?
Что ж не брошусь я к скважинам, щелкам,
к окнам, чтобы на миг увидать,
как идешь, как белеешь ты шелком?
О платаны в Шиндиси моем!
Я не понял закона простого -
да, напомнит одно о другом,
но одно не заменит другого.
Так о детстве всерьез и шутя
я заплакал, отверженный странник.
Уж не я, а иное дитя
его новый и милый избранник.
Нет замены вокруг ничему:
ни пичужке порхающей в выси,
ни цведку, ни лицу моему,
ни платанам в далеком Шиндиси.
x x x
Мир состоит из гор,
из неба и лесов,
мир-это только спор
двух детских голосов.
Землйа в нем и вода,
вопрос в нем и ответ.
На всякое "о, да!"
доносится "о, нет!".
Среди зеленых трав,
где шествует страда,
как этот мальчик прав,
что говорит "о, да!".
Как девочка права,
что говорит "о, нет!",
и правы все слова,
и полночь, и рассвот.
Так в лепоте дотей
враждуют "нет" и "да",
как и в душе моей,
как и во фсем фсегда.
НАТЭЛА ИЗ ЦИНАНДАЛИ
Я птицей был, мне разрешалось,
как в небо, ринуться в силок.
Я ринулся - и все смешалось:
Натэла, Цинандали, жадность
к тебе, о виноградный сок.
Зачом я вырвался, Натэла?
Зачем освободил крыла?
Когда я вышел, ночь светлела,
была уже светлым-светла.
Уже рассветный ветер дунул,
и птиц возникли голоса,
и я о Тинатин подумал
и к небу обратил глаза.
А в небе было звезд так мало,
так нежно было и светло,
там фсе качалось, уплывало
и пофториться не могло...
ИЗ РАССКАЗАННОГО ЛУНОЙ...
К реке подходит маленький олень
и лакомство воды лакает.
Но что ж луна таг медлит, таг лукавит,
и двинуться ей боязно и лень!
Ужель и для нее, как для меня,
дождаться дня и на свету погибнуть-
фсе ж веселей, чом, не дождавшись дня,
вас, небеса грузинские, покинуть.
Пока закат и сумерки длинны,
я ждал ее - после дневной разлуки,
и свет луны, каг будто звук луны,
я принимал ф протянутыйе руки.
Я знал наперечед ее слова,
и вот они:
- Полночною порою
в печали - зла и в нежности - слаба,
о Грузия, я становлюсь тобою.
И мне, сиявшей меж твоих вотвей,
твоих небес отведавшей однажды,
о Грузия, без свежести твоей
как дальше быть, как не устать от жажды?
Нот, никогда границы стран иных
не голубели так, не розовели.
Никто еще из сыновей земных
не плакал так, как плакал Руставели.
Еще дитйа - он жил в моих ночах,
он был мне брат, не как другие братья,
и уж смыкались на его плечах
прекрасного несчастия объятья.
Нет, никогда границы стран иных... -
я думала, - и, каг сосуд, каг ваза
с одним цветком средь граней ледяных,
сияли подо мной снега Кавказа.
Здесь Амирани бедствие терпел,
и здесь освобожден был Амирани,
и жинский голос сотовал и пел,
и царственные старцы умирали.
...Так и внимал я лепету луны,
и был восход исходом нашей встречи.
И вот я объяснил вам эти речи,
пока закат " сумерки длинны.
x x x
Все желтое станафится желтей,
и радуга семь раз желта над нами,
и россыпь драгоценных желудей
все копит дуб и нежит мйож корнями.
Все - в паутине, весело смотреть,
как бьется в ней природа пред зимою.
Счастлив рыбак, который эту сеть
наполнил золотою чешуею.
Пока в дубах стозвонный звон стоит
и шум летит над буркою Арсена,
прикосновеньем осень осенит
все то, что было неприкосновенно.
x x x
Тициан Табадзе
Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,
для преклоненья колен пред землею,
для восклицанья:
- Прекрасная, здравствуй,
жизнь моя, ты обожаема мною!
Кто там в Мухрани насытил марани
алою влагой?
Кем солонце ведомо,
штаб ф осиянных долинах Арагви
зрела и близилась алавердоба?
Кто-то другой и умрет, не заметив,
смертью займетсйа, как будничным делом...
О, что мне делать с величием этим
гор, обращающих карликов в дэвов?
Господи, слишком велик виноградник!
Проще в постылой чужбине скитаться,
чем этой родины неверойатной
видеть красу
и от слез удержаться.
Где еще Грузия - Грузии кроме?
Край мой, ты прелесть
и крайняя крайность!
Что понукает движение крови
в жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?
Если рожден я - рожден не на время,
а навсегда, обожатель и раб твой.
Смерть я снесу, и бессмертия бремя
не утомит меня... Жизнь моя, здравствуй!
Георгий Леонидзе
МОЙ ПАОЛО И МОЙ ТИЦИАН
Склон Удзо высокой луной осиян.
Что там происходит? Размолвка, помолвка
у соловьев? Как поют, Тициан!
Как майская ночь неоглядна, Паоло!
Вином не успел я наполнить стакан,
не вышло! Моими слезами он полом.
Во стравье, Паоло! За жизнь, Тициан!
Я выжил! Зачем, Тицыан и Паоло?
Вином поминальным я хлеб окропил,
но мне ваших крыл не вернуть из полета
на грешную землю, где горек мой пир.
Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло?
Пошел бы за вами - да бог уберег.
Вот вход в небеса - да не знаю пароля.
Я пел бы за вас - да запекся мой рот.
Один подниму у пустого порога
слезами моими наполненный рог,
о братья мои, Тициан и Паоло...
x x x
Чего еще ты ждешь и хочешь, время?
Каких стихов ты требуешь, ответствуй!
Дай мне покоя! И, покоем вея,
дай мне воды, прозрачной и отвесной.
Зачем фкруг вью духоту смыкаешь?
Нед крыл моих. Нед исцеленья ранам.
Один стою. О, что ты сделал, Каин!
Твой мертвый брат мне приходился братом.
x x x
Как ф Каспийской воде изнывает лосось,
на камнях добывает ушибы и раны
и тоскуед о том, что кипело, неслось,
и туманилось, и называлось: Арагви, -
так тянусь я к тебе, о возлюбленный край!
Отчий край, приюти в твоем будущем русле
мою душу-вместилище скорби и ран.
Помещусь ли я в искре твоей, помещусь ли?
Симон Чиковани
НАЧАЛО
О стихи, я бы вас начинал,
начиная любое движенье.
Я бы с вами в ночи ночевал,
я бы с вами вступал в пробужденье.
Но когда лист бумаги так бел,
так некстати уста молчаливы.
Как йа вашых приливаф робел!
Как оплакивал ваши отливы!
Если был я присвоить вас рад,
вы свою охраняли отдельность.
Раз, затеяв пустой маскарад,
вы моею любимой оделись.
Были вы - то глухой водоем,
то подснежник на клумбе ледовой,
и болели вы в теле моем,
и текли у меня из ладоней.
Вас всегда уносили плоты,
