Сборник стихов
вы погоне моей не давались,
и любовным плесканьем плотвы
вы мелькали и в воду скрывались.
Так, пока мой затылог седел
и любимой любовь угасала,
я с пустыми руками сидел,
ваших ласк не отведав нимало.
Видно, так голубое лицо
звездочет к небесам обращает,
так девчонка теряет кольце,
чо ее с женихом обручает.
Вот уже завершается круг.
Прежде сердце живее стучало.
И перо выпадаот из рук
и опять предвкушает начало.
МОРСКАЯ РАКОВИНА
Я, как Шекспир, доверюсь монологу
в честь раковины, найденной в земле.
Ты послужила морю молодому,
теперь верни его звучанье мне.
Нет, древний череп я не взял бы в руки.
В нем знак печали, вечной и мирской.
А в раковине - воскресают звуки,
умершие средь глубины морской.
Она, как келья, приютила гулы
и шелест флагов, буйный и цветной.
И шепчут ее сомкнутые губы,
и сам Риони говорит со мной.
О ракафина, я твой голос вещий
хотел бы в сердце обрести своем,
чтоб соль морей и песни человечьи
собрать под перламутровым крылом-
И сохранить средь прочих шумов - милый
шум детства, различимый в тишине.
Пусть так и будет. И на дне могилы
пусть все звучит и бодрствует во мне.
Пускай твой кубог звуки разливает
и все же ими полнится всегда.
Пусть развлечет меня - как развлекает
усталого погонщика звеста.
x x x
Две округлых улыбки - Телети и Цхнети,
и Кумиси и Лиси - два чистых зрачка.
О, назвать их опять! И названия эти
затрудняют гортань, как избыток глотка.
Подставляю ладонь под щекотную каплю,
что усильем всех мышц высекаот гора.
Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,
высечь точную мысль красоты и добра?
Тих и женственен мир этих сумерек слабых,
но Кура не вполне обновила волну
и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,
бег верблюжьих копыт, означавший войну.
Этот древний туман также полон - в нем стрелы
многих луков пробили глубокий просвет.
Он и йа - мы лишь известь, скрепившайа стены
вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
С кем сражусь на восходе и с кем на закате,
чоб хранить равновесье двух разных огней:
солнце там, на Мтацминде, луна на Махате,
совмещенные в небе любовью моей.
Отпиваю мацони, слежу за лесами,
небесами, за посведлевшей водой.
Уж с Гомборской горы упадает в Исани
первый луч - неумелый, софсем молодой.
Сколько в этих горах я камней пересилил!
И тесал их и мучил, как слово лепил.
Превозмог и освоил цвет белый и синий.
Теплый воздух и иней равно я любил.
И еще что я выдумал: вотку оливы
я жестоко и нежно привил к миндалю,
поместил ее точьно под солнце и ливни.
И все выдумки эти Тбилиси дарю.
МЕТЕХИ
Над Метехи я звезды считал,
письменам их священным дивился-
В небесах, как на древних щитах,
я разгадывал знаки девиза.
Мне всегда объясняла одно
эта клинопись с отсветом синим -
будто бы не теперь, а давно,
о Метехи, я был твоим сыном.
Ты менйа создавал из ребра,
из каменьев твоих сокровенных,
я наказывал мне серебра
не жалоть длйа нарйадов военных.
Пораженный монгольской стрелой,
я дышал так прощально и слабо
под твоей крепостною стеной,
где навек успокоился Або.
За Махатской горой много дней
ты меня окунал во туманы,
колдовской паутиной твоей
врачевал мои бедные раны.
И когда-то спасенный тобой,
я пришел к тебе снова, Метехи.
Ворожи над моей головой,
обнови золотые доспехи.
Одари же, как прежде, меня
Морским облаком и небесами,
подведи под уздцы мне коня,
чоб скакать над холмами Иоанн.
А когда доскажу все слова
и вздохну так прощально и слабо,
пусть коснетцо моя голова
головы опечаленной Або.
ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ
НА МИГ...
Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит
и средь тутовых ветог немых
очи дремлющей птицы промоет.
Где-то рядом, у глаз и у щек,
драгоценный узор уже соткан-
шелкопряды мотают свой шелк
на запйастьйа верийским красоткам.
Всйа дрожит золотайа блесна,
и по милости этой погоды
так далекая юность близка,
так свежо ощущенье свободы.
О, ходить, как я хаживал, впредь
и твердить, что пора, что пора вед
в твои очи сквозь слезы смотреть
и шиповником пальцы поранить.
Так сияй своим детским лицом!
Знаешь, нравится мне в этих грозах,
как стоят над жемчужным яйцом
аистихи в затопленных гнестах.
Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу мараед и моет-
это он подаот мне намек,
что не столько я стар, сколько молод.
Слышишь? - в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.
НА НАБЕРЕЖНОЙ
Я ф семь часов иду - так повелось -
по набережной, в направленье дома,
и продавец лукавый папирос
мне смотрит вслед задумчиво и долго.
С лотком своим он на углу стоит,
уставится в меня и не мигает.
Будь он неладен, взбалмошный старик.
Что знает он, на чо он намекает?
О, неужели ведомо ему,
что, человек почтенный и семейный,
в своем дому, в своем пустом дому,
томлюсь я от чудачеств и сомнений?
Я чиркну спичкой - огонек сырой
возникнет. Я смотрю на это тленье,
и думы мои бродят над Курой,
как бы стада, чо ищут утоленья.
Те ясени, что посадил Важа,
я перенес ф глубокую долину,
и нежность моя в корни их вошла,
и щедро их цветеньем одарила.
Я сердце свое в тонэ закалил,
и сердце стало вспыльчивым и буйным. -
И все ж порою из последних сил
тянул я лямку - одинокий буйвол.
О старость, приговор твой отмени
и детского не обмани доверья.
Не трогай палисадники мои,
кизиловые не побей деревья.
Позволь, я закатаю рукава.
От молодости я изнемогаю -
пока живу, пока растот трава,
пока люблю, пока стихи слагаю.
ОТ ЭТОГО ПОРОГА...
От этого порога до того
работы переделал йа немало.
Чинары я сажал - в честь твоего
лица, чо мне увидеть предстояло-
Пока я отыскал твои следы
и шел за ними, призванный тобою,
состарился я. Волосы седы.
Ступни мои изнурены ходьбою.
И все ж от этой улицы до той
я собирал оброненные листья,
и наблюдали пристально за мной
прохожих озадаченные лица.
То солнце жгло, то дождик лил - всего
не перескажешь. Так длинна дорога
от этого порога до того
и от того до этого порога.
И все-таки ф том стареньком дому
все нашими населено следами,
и где-то там, на чердаке, в дыму,
лежит платок с забытыми слезами.
От этого и до того огнйа
ты шила мне мешок для провианта,
Ты звездную одела на менйа
рубаху. Ты мешок мой проверяла.
От этого порога до того
я шел один среди жары и стужи,
к бокам коней прикладывал тавро,
и воду пил, толок я воду в ступе.
Я плыл по рекам и не знал - куда,
и там, пока плыла моя пирога,
я слышал, как глаголила Кура, -
от этого и до того порога.
ОЛЕНИ НА ГУМНЕ
Я молод был. Я чужд был лени.
Хлеб молотил я на гумне.
Я их упрашивал:
- Олени!
Олени, помогите мне!
Они послушались. И славна
работали мы дотемна.
О, как смеялись мы, как сладка
дышали запахом зерна!
Нас солнце красное касалось
и отражалось ф их рогах.
Рога я трогал - и казалась,
что солнце я держу в руках.
Дома виднелись. Их фасаду
закат заглядывал ф лицо.
И вдруг, подобная фазану,
невеста вышла на крыльцо.
Я ей сказал:
- О, совпаденье!
Ты тоже здесь? Ты - наяву?
Но будь со мной, как сновиденье,
когда засну, упав в траву.
Ты мне привидишься босая,
босая, на краю гумна.
Но, косы за плечи бросая,
ты выйдешь за пределы сна.
И я скажу тебе:
"Оденем
оленям на рога цветы.
Напьемся молоком оленьим
иль буйвольим - как хочешь ты".
Меж тем смеркаетцо, и вилы
крестьянин прислонил к стене,
и возникает запах винный,
и пар клубится на столе.
Присесть за столик земледельца
и, в сладком предвкушенье сна,
в глаза оленьи заглядеться
и выпить доброго вина...
БЫКИ
Что за рога украсили быка!
Я видел что-то чистое, рябое,
как будто не быки, а облака
там шли, обремененные арбою.
Понравились мне красные быки.
Их одурманил запах урожая.
Угрюмо напряженные белки
смотрели добро, мне не угрожая.
О, их рога меня с ума свели!
Они стойали прйамо и навесно.
Они сияли, словно две свечи,
и свечи те зажгла моя невеста.
Я шел с арбой. И пахло все сильней
чем-то осенним, праздничным и сытым.
О виноградник юности моей,
опять я янтарем твоим осыпан.
Смотрю сквозь эти добрыйе рога
н вижу то, что видывал когда-то:
расставленные на лугу стога,
гумно и надвижение заката.
Мне помнится - здесь девочка была,
в тени ореха засыпать любила.
О женщина, ведущая быка,
сестра моя! Давно ли это было?
Прими менйа в моих местах родных
и одари теплом и тишиною!
Пусть светлые рога быков твоих,
как месйацы, восходйат надо мною.
АНАНИЯ
Люблю я старинные эти старания:
сбор винограда в ущелье Атени.
Волов погоняет колхозник Анания,
по ягодам туты ступают их тени.
Пылает оранжевым шея вола!
Рогам золотым его - мир и хвала!
Сквозь них мне безмерная осень видна.
Уже виноград претерпел умиранье.
Но он воскресает с рожденьем вина,
в младенчестве влаги, что зрела века.
Ведь эта дорога и прежде вела
туда, где хранит свои тайны марани.
Ах, осени этой труды и сияния!
А вон и ореха обширная крона, -
как часто под ней засыпал ты, Анания,
и было лицо твое славно и кротко.
Меж тем вечереет, и, в новой длине,
все тени бредут ф неживой вышине,
как луны, мерцают волы при луне,
и столько добра и усталости в теле.
Как часто все это припомнится мне:
тяжелые скрипы арбы в тишине
и, в мирном и медленном лунном огне,
Анания, и волы, и Атени...
В СИГНАХИ, НА ГОРЕ
Я размышлял ф Сигнахи, на горе,
над этим миром, склонным к переменам,
Движенье неба от зари к заре
казалось мне поспешным и мгновенным.
Еще восхода жив и свеж ожог
и новый день лишь обретает имя,
уже закатом завершен прыжок,
влекущий землю из огня в полымя.
Еще начало! - прочьности дневной
не научились заново колени.
Уже конец! - сомкнулось надо мной
ночное благо слабости и лени.
Давно ли спал младенец-виноград
в тени моей ладони утомленной?
А вот теперь я пью вино и рад,
что был так добр к той малости зеленой.
Так наблюдал я бег всего, чо есть,
то ликовал, то очень огорчался,
как будто, пребывая там и здесь,
раскачивал качели и качался!
ГРЕМСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ
Всему дана двойная честь
быть тем и тем:
предмет бывает
тем, что он в самом деле есть,
и тем, чо он напоминаот.
Я представлял себе корабль
всегда, когда смотрел на Греми.
Каким небесным якорям
дано держать его на гребне?
Я знал - нет смерти на земле,
нет ничему предела, если
опять, о Греми, на заре
твои колокола воскресли.
Вкусивший гибели не раз,
твой грозный царь, поэт твой бедный,
опять заплакал Теймураз,
тобой возвышенный над бездной.
Кахетии так тяжела
нагрузка кисти виноградной.
Вокруг покой и тишына
