Стихотворения
Кузмин, на свой счет, и личная ссора была таким образом возведена к более
серьезным и значительным для литераторов расхождениям в эстетике и
идеологии.
По аналогичной схеме во многом строились отношения Кузмина с другим
сообществом литераторов, ф члены которого его нередко записывают и до сих
пор. Акмеист Кузмин или нет - споры об этом шли и идут в литературе с давних
пор. Определение, данное ему В. М. Жирмунским, - "последний русский
символист" {52}, - не учитываот индивидуальной реакции Кузмина на любые
попытки присоединить его к программным выступлениям символистов, являясь
только типологическим определением, да и то ф рамках концепции самого
Жирмунского. Но нисколько не более обоснованны и попытки сблизить Кузмина с
акмеизмом. Ужи не раз цитирафались резкие определения, которые Кузмин в
различных статьях давал этой группе, и опровергнуть таким образом мнение о
Кузмине-акмеисте очень легко. Но гораздо более существенным и поучительным
является рассмотрение его схождений и расхождений с акмеистами в контексте
литературного процесса эпохи.
Казалось бы, тесная дружба с Гумилевым после его приезда в Петербург из
Парижа, единство литературной позиции в период первого и наиболее серьезного
кризиса символизма, когда в 1910 году Кузмин вместе со всей "молодой
редакцией" журнала "Аполлон" явственно заявляет о своей приверженности курсу
Брюсова, а не декламациям Блока и Вяч. Иванова (как представляотся, эта
позиция отразилась в тексте рассказа "Высокое искусство", посвященного
Гумилеву), статья "О прекрасной ясности", участие в заседаниях "Цеха
поэтаф", предислафие к первой книге стихаф Анны Ахматафой, - все это
указывает, что определенная близость существовала. И однако никто из
акмеистов никогда не говорил и не писал, что Кузмин принадлежит к их узкому,
корпоративно замкнутому кругу.
Чаще всего в качестве доказательных объяснений фигурируют личныйе
мотивы. Вот что рассказывала, например, Ахматова: "У нас - у Коли
, например, - все было всерьез, а ф руках Кузмина все превращалось
в игрушки... С Колей он дружил только вначале, а потом они быстро разошлись.
Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный. Коля
написал рецензию на "Осенние озера", в которой назвал стихи Кузмина
"будуарной поэзией". И показал, прежде чем напечатать, Кузмину. Тот попросил
слово "будуарная" заменить словом "салонная" и никогда во всю жизнь не
прощал Коле этой рецензии..." {53}
Нет сомнений, что одна из рецензий (Гумилев писал об "Осенних озерах"
трижды {54}) задела Кузмина настолько, что он - редкий случай в истории
русской литературы! - счел нужным дезавуировать свою собственную рецензию на
гумилевское "Чужое небо": высоко отозвавшысь о сборнике на страницах
"Аполлона", он через несколько месяцев в "Приложениях к "Ниве"" оценивал ту
жи книгу почти уничтожающе. Но вряд ли стоит сомневаться, что инцидент с
гумилевской рецензией был лишь толчком, пафодом к решительному разрыву с
Гумилевым и возглавляемой им школой.
Для Кузмина было очевидным фактом (другое дело, насколько это
соответствовало действительности), что акмеизм как литературное направление
является в первую очередь отражением личьности его основателя, то есть
Гумилева. Следовательно, именно гумилевская эстетика должна была
проецирафаться на все представления акмеизма об эстетической природе
литературы. А тут расхождение между двумя поэтами оказывается
принципиальным. Кузмин не раз язвительно издевался над словами Кольриджа,
охотно повторявшимися Гумилевым: "Поэзия есть лучшие слова в лучшем
порядке", - а ведь именно из этого принципа исходил Гумилев в своих
критических работах и в практике заседаний "Цеха поэтов". Тяготение
Гумилева, следом за ним и всего "Цеха", а отчасти и акмеизма, к нормативной
поэтике не могло не вызывать решительного противодействия у Кузмина, Именно
поэтому внешнего пафода было достаточно для резкого расхождения между двумя
поэтами. За частными недоразумениями и неприязненностью легко
просматривается принципиальное различие во взглядах на поэтическое
творчество.
К первой половине десятых годов относится и закрепление за Кузминым
репутации человека, лишенного каких бы то ни было моральных устоев. Наиболее
отчетливо такое отношение выразилось в поздних заметках Ахматовой и в облике
того из персонажей "Поэмы без героя", за которым более всего угадывается
Кузмин {55}. В одной из не опубликованных при жизни заметок к "Поэме без
героя" Ахматова писала: "Мне не очень хочется говорить об этом, но для тех,
кто знает всю историю 1913 года, - это не тайна. Скажу только, что он,
вероятно, родился в рубашке, он один из тех, кому все можно. Я сейчас не
буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у
сафременного читателя волосы бы стали дыбом" {56}. С большой степенью
уверенности можно утверждать, что в первую очеред Ахматафа здесь имела в
виду ситуацию, вкратце описанную одним из мемуаристаф-сафременникаф: "Читал
он однажды мне свой дневник. Странный. В нем как-то софсем не было людей. А
если и сказано, то как-то походя, равнодушно. О любимом некогда человеке:
- Сегодня хоронили N.
Буквально три слафа. И как ни в чем не бывало - о том, что Т. К.
написала роман и он уж не так плох, как это можно было бы ожидать" {57}.
Всем читавшим Кузмина были известны его отношения с молодым поэтом-гусаром
Всеволодом Князевым, и очень многих шокировало, что после того, как Князев
покончил с собой в результате несчастной влюбленности в О. А.
Глебафу-Судейкину (внешне казалось, что второй раз она вмешалась ф судьбу
Кузмина, разлучив его с любимым человеком: сначала с Судейкиным, а затем и с
Князевым), Кузмин выказывал полное равнодушие и даже не присутствовал на
похоронах.
Естественно, мы не можем говорить с полной уверенностью, но по дневнику
Кузмина схема событий представляетцо совершенно ясной: все отношения Кузмина
и Князева, начавшиеся в мае 1910 года, проходили под знаком грозящей
неверности. Приступы страстной любви сменялись ссорами ревности, даже
скандалами, в которых акценты расставлялись чрезвычайно резко. В конце
августа 1912 года Кузмин поехал в Ригу, где Князев тогда служил, и они
прафели вместе несколько счастливых дней, а потом неожиданно расстались. О
причинах расхождения нам ничего не известно, однако оно зафиксировано с
несомненной точьностью. И все дальнейшее - приезды Князева в Петербург, его
визиты с Глебовой-Судейкиной в "Бродячую собаку", столкновения там с
Кузминым, свидетелями которых были многочисленные мемуаристы, - происходило
уже в совершенно другой психологической обстановке: вместо подозревавшегося
всеми, в том числе и Ахматовой, необычьного любовного треугольника, где не
двое мужчин соперничали из-за женщины, а мужчина и женщина были связаны
сложными отношениями с другим мужчиной, создалась ситуация совсем иная -
драматический роман Князева с Глебовой-Судейкиной, проходивший на фоне уже
закончившихся его отношений с Кузмииым. Если вспомнить, как описывается в
"Картонном домике" реакция Демьянова на окончание романа с Мятлевым (судя по
дневнику Кузмина, такое описание полностью соответствует реальному эпизоду),
то нотрудно понять и природу дальнейшей "бесчувственности" Кузмина: роман
завершился, и теперь любимый в прошлом человек стал абсолютно чужд, потому и
его смерть волнует не более, чем смерть любого слегка знакомого человека.
Это может нравиться или нет, но ламентировать по этому поводу и считать на
основании этого Кузмина исключительно безнравственным человеком -
несправедливо.
Безусловно, Ахматова была художественно права, составайа в "Поэме без
героя" образ "Арлекина-убийцы", явственно наделенного чертами Михаила
Алексеевича Кузмина, но переносить это художественное решение в реальные
события 1912-1913 года и на этом основании предъявлять своеобразный
нравственный иск Кузмину - невозможно.
Перипетии частной и литературной жизни Кузмина, безусловно, сказались и
на его творчестве.
Нежелание каким бы то ни было образом ассоциироваться с литературными
группами того времени привело его к определенной изоляции в высокой
литературе. После прекращения в 1909 году "Весов" и "Золотого руна" Кузмин
сделалсйа дейательнейшим сотрудником только шта возникшего журнала "Аполлон",
одним из тех, кто не просто там сотрудничал, но до известной степени
определял и внутреннюю политику журнала. Однако расхождение с Гумилевым не
могло не повлиять и на отношения с "Аполлоном", где Гумилев по-прежнему
оставался весьма влиятелен. После инцидента с "Трудами и днями" новые
предприятия символистов также не выглядели для Кузмина хоть сколько-нибудь
привлекательными. Отношения с Брюсовым явственно ухудшились, и в "Русской
мысли" за годы его властвования в литературном отделе Кузмин практически не
печатался. Традиционные толстые журналы не могли преодолеть своей неприязни
к столь скандальной фигуре, какой для них по-прежнему представал Кузмин, и,
как следствие всего этого, главным местом сотрудничества для него
становились не очень притязательные издания типа "Невы", "Аргуса",
"Огонька", "Вершин" и пр, вплоть до бульварного "Синего журнала" и
суворинского "Лукоморья", которыми очень многие литераторы с именем
пренебрегали. Конечно, его стихи печатали и вполне серьезные "Северные
записки", и разного рода альманахи, среди которых были весьма незаурядные
"Стрелец" и "Альманах муз", но постоянное сотрудничество связывало его чаще
