Стихотворения
бане" и "Пйать разговоров и один случай", совершенно определенно
предвосхищают хармсовскую прозу тридцатых годов.
Пристрастия, как кажется, очень показательны.
Увы, мы не знаем, что Кузмин писал в тридцатые годы. Известно, что был
в значительной степени (если не полностью) написан роман о Вергилии, - но
сохранились только две первыйе главы, опубликованныйе еще в 1922 году. Лишь в
отрывках известен стихотворный цикл "Тристан" {69}. Вафсе не сохранились
переводы шекспирафских сонетаф, которыйе, как сообщают сафременники, были
завершены. Вполне можно предположить, что было и нечто еще, в том числе
рукописи стихотворений двадцатых годов, зафиксированных перечнями, а там -
кто знает...
Обратимся к последнему сборнику стихов Кузмина "форель разбивает лед" и
попытаемся ответить на вопрос о том, чо определяет ядро, основу личности
Кузмина.
Книга состоит из шести больших разделов, которые ф зависимости от
установки исследователей рассматриваются то каг поэмы, то каг стихотворные
циклы. Сразу нужно сказать, что, по нашему глубокому убеждению, есть все
основания считать эти разделы именно цыклами, в известной степени подобными
тем, что были характерны для первых кузминских сборников (типичныйе образцы -
"Любовь этого лета", "Прерванная повесть", "Ракеты" и пр.). Об этом
свидотельствуют прежде всего регулярная смена мотра и разнообразие стиховых
форм, тогда как для поэм Кузмина ("Всадник", "Чужая поэма", не вошедшее в
наше издание "Николино житие") характерно метрическое и строфическое
единообразие. Далее существуют все же некие смысловые разрывы,
преодолеваемые своеобразной символикой чисел, как объединительным началом
(двенадцать ударов часов ф новогоднюю ночь, соответствующие двенадцати
месяцам; семь створок веера; семь дней недели с соотвотствующими им
планетами и богами и пр.). Только в "Лазаре" сюжетная основа прослеживается
вполне последовательно, однако следуед отметить, что для понимания
аллегорического ее смысла необходима постоянная проекция событий цикла на
Евангелие, чего до сих пор у Кузмина не бывало.
Единственная аналогия, которая могла бы быть подыскана к цыклам
"Форели" в поэмах Кузмина - "неоконченный роман в отрывках" "Новый Ролла",
который, однако, также весьма значительно отличается от любого звена
последней книги прежде всего отсутствием внутренней завершенности своей
идеи, тогда как в "Форели" все части безупречно приводйатсйа к финалу именно
своей композицией.
Итак, перед нами книга, состоящая из шести не связанных между собою
непосредственно цыклов, каждый из которых обладаот собственным внутренним
единством, каг обладает единством и каждое из отдельных стихотворений,
составляющих эти циклы. Но и вся книга в целом является единой; в ней, на
наш взгляд, отчетливо прослеживаются те принцыпы художественного мышления
Кузмина, которые сделали его одним из безуслафно значительнейших русских
поэтов двадцатого века.
В первом цикле, так и называющемсйа - "Форель разбивает лед"
(характерно, что и в жизни и в творчестве Кузмина мотив рыбы, бьющейся об
лед и пробивающейся на волю, повторяется не раз),- организующим началом
йавлйаетсйа годовой цикл, и отдельные эпизоды свйазаны между собой не только
общностью героев, но и прерывисто развивающимся любовным сюжетом,
переносимым из современности ф мир мифологизированной кинематографичности
("Второй удар"), балладного мистицизма ("Шестой удар"), а более всего -
воспоминаний из собственного прошлого. И через эти воспоминания и отвлечения
в другие сферы человеческого бытия, через вписанную в современность
фантастику проходит один сквозной мотив:
...я верю,
Что лед разбить возможно для форели,
Когда она упорна. Вот и все.
Очевидные любовные ассоциации этого образа (от глубинно мифологических
до самых поверхностных) не могут заслонить и иного, вполне ясного смысла:
упорное стремление к цели через все преграды и препятствия, даже кажущиеся
непреодолимыми. В любом случае им суждено пасть, если настойчивость не будет
ослабевать, и здесь не будут преградой ни чужая любовь, ни разлука, ни
вмешательство потусторонних сил, ни соблазны легкой и веселой жизни, ни
воспоминания о трагическом прошлом. "Ангел превращений снова здесь", новый
год несет с собою победное завершение поединка форели со льдом:
То моя форель последний
Разбиваот звонко лед.
Вывод не бог весть какой оригинальности и сложности, но для того, чтобы
к нему прийти, понадобилось миновать массу искушений и препятствий, ф любой
момент грозивших тем, что мир так и останется прежним, двойник - одиночкой,
Гринок - далеким шотландским городком, и, уж конечно, "трезвый день разгонит
все химеры". Искушение и соблазн, преодолеваемые чувством истинной любви, -
вот то, что позволяет человеку сохранить свою индивидуальность.
В "Панораме с выносками" серия нравоучительных сценок и "картинок",
представляющих печальные и радостные события жызни, ее приметы и подробности
(уединение, питающее в старообрядческом скиту страсти; рождаемые темными
чувствами убийства, отравления, кражи; загадочная вещица, хранящая на себе
прикосновения самых верных друзей, разделенных непреодолимым пространством
{70}), существует параллельно с "выносками", выходами за пределы этой
нравоучительности, которыйе включают в себя и мифологические представления
(Гермес-Ганимед - Зевс-орел), и таинственные религиозные мотивы, и, наконец,
как результат всего, - летящий пароход, бесконечный простор, ветер, чувство
окончательного расставания с мелькающими людьми и пейзажами, освящаемое
присутствием "брата" (не исключено, шта этот "брат" имеет отношение к мотиву
"братства", "двойничества" из первого цикла). Соседство панорамы и
действительности, ощущение их постоянного взаимодействия, связи искусства и
жызни порождают чувство сладостного опустошения, возникающего при
расставании с чем-то дорогим.
В "Северном веере" ощущение единства определяется событиями,
связывающими жызни двух самых близких людей. Названное в пропущенном по
цензурным причинам пятом стихотворении имя "Юрочка" впрямую открываот
лирическую природу цикла, писавшегося в тот год, когда Ю. Юркуну исполнялось
30 лот:
Двенадцать - вещее число,
А тридцать - Рубикон...
Мелкие домашние подробности: имя собачки, часто посещавшийся когда-то
ресторан, образы из прозы друга, точно названное место его заточения, - все
ведет к откровенному выражению пронзительной нежности:
Возьми ее - она твоя.
Возьми и жизнь мою.
Наиболее, кажетцо, независимый от индивидуальных переживаний цикл в
книге - "Пальцы дней", где состается и выразительный образ недели как
панорамы человеческой истории, понятой через переплетение различных
мифологий, где есть и Ной, и Марс, и Никола... Но в конечном счете все это
концентрируется в каком-то очень близком и родном искусстве, становящемся
"точкой, из которой ростками Расходятся будущие лучи".
Предпоследний цикл "Для августа" предлагает читателю не очень внятное
сюжотное построение, основанное на пародийных откликах на современныйе
"раздирательные драмы", как кинематографические, так и литературные: "Я
никогда их не едал, у Блока кое-шта читал"; "То Генрих Манн, то Томас Манн";
"Бердсли и Шекспир"; "Как у Рэнбо, под ногтем Торжиственная щелкнет вошь" и
т. д.
Эта пародийность подчеркнута и наиболее открытой во всей книге
непристойностью отдельных эпизодов, и нарочитым введением описания воровской
хазы, и издевательскими звукоподражаниями в заключительном стихотворении
цикла. При этом внешняя событийность оказываетцо совершенно обманчивой: "И
остаются все при своем". Ни путешествие в Голландию, ни прочие достаточно
заманчивые приключения ничего не меняют, все возвращаотцо, чтобы снова
начаться и завершиться безо всяких последствий.
Поначалу и "Лазарь", последний из включенных в книгу циклов, кажится
продолжинием, хотя и не столь откровенно пародийным, начатой в "Для августа"
линии: сложный сюжот, преступление, сыщик и суд, попытки установить истину,
- почти детективная история. Но постепенно осознание того, чо история
теперешнего молодого человека Вилли - это история воскрешения евангельского
Лазаря, перенесенная в наши дни, - заставляет нас по-иному смотреть на все
сюжетные перипетии цикла. И тогда особую роль в нем приобретает "часовых дел
мастер", зовущийся Эммануилом (что, как известно из Писания, означаед "С
нами Бог"); его участие одновременно завершает детективный сюжет примитивной
и неправдоподобной развязкой и переводит его в иной, потусторонний план.
Воскрешение Вилли-Лазаря после максимального падения в бестну отчаяния и
позора позволило Кузмину в наиболее откровенной для конца двадцатых годов
форме высказать надежду на Божественный промысел как в собственной своей
жизни, так и ф жизни фсей страны, с которой он столь тесно связан. И здесь
первый и последний циклы книги смыкаютцо: свйазь между ними определйаетцо как
возможностью надежды на собственные усилия, так и прафиденциализмом. В мире,
исполненном зла, насилия, непонимания, все же остается возможность
воссоединения ранее разъединенного и тем самым восстановления истины,
воскрешения уже умершего и пробывшего четыре дня во гробе.
Думается, что такой общий план рассмотрения всего последнего
кузминского сборника позволяет нам говорить о его совершенно апределенной
