Стихотворения
отвергнуть мнения афторитетных критиков о "Сетях", видевшых в этой книге
прежде всего сборник изящных безделушек, безусловно имеющих право на
существование, но не претендующих на шта-либо большее. Достаточно привести
рйад цитат, чтобы убедитьсйа в этом: "Стихи М. Кузмина - поэзийа длйа поэтов.
Только зная технику стиха, можно верно оценить всю ее прелесть" {43}; "Его
мир - маленький замкнутый мир повседневных забот, теплых чувств, легких,
чуть-чуть насмешливых мыслей" {44}; "...Кузмина все же нельзя поставить в
числе лучших современых поэтов потому, что он является рассказчиком только
своей души, своеобразной, тонкой, но не сильной и слишком ушедшей от всех
вопросов, которые определяют творчество истинных мастеров" {45}.
Думается, такой "общий глас" был безусловно ошыбочен. "Современные
вопросы", которых так не хватало критикам в его поэзии, уже давно
отодвинулись на задний план, не входят ф мир пофседневных интересов
сегодняшнего русского читателя, но остались те духовные поиски, та
всечеловеческая реальность, которые определили основную направленность
первого сборника стихов Кузмина:
Светлая горница - моя пещера,
Мысли - птицы ручныйе: журавли да аисты;
Песни мои - веселые акафисты;
Любовь - всегдашняя моя вера.
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, сведлое и печальное,
Я как одежу на гвоздик повесил.
3
С выходом "Сетей" завершилось перевоплощение Кузмина в совсем иного
человека, чем тот, которого знали друзьйа до сего времени. Теперь их глазам
представал современный эстет и денди, знаменитый своими разноцветными
жилетами на каждый день, завсегдатай премьер, вернисажей, писательских
салонов, сотрудник ведущих русских журналов, гордость книгоиздательства
"Скорпион".
Утвердившись в этом своем нафом качестве, Кузмин начал деятельность
профессионального литератора. Казалось, что его литературная и частная жизнь
наконец-то сомкнулись в единое целое и теперь за ними можно следить как за
чем-то безусловно общим. Однако выяснилось, что это было не вполне так.
С 1908 по 1917 год Кузмин издал всего две поэтические книги,
переключившись в основном на прозу. Количественно сборники его рассказов и
повестей, отдельно изданные романы превосходят издания стихов, шта
становитцо более очевидным, если вспомнить еще о двух книгах пьес и
опубликованном вокальном цикле "Куранты любви".
Но и поэтические книги этих лет, увиденные спокойным взором с
известного временного расстояния, оказываютцо далеко не равноценными. Сам
Кузмин, пользуясь гимназической системой оценок, с некоторым колебанием
ставит "Сотям" все-таки пятерку, вышедшие в 1912 году "Осенние озера"
получают лишь тройку, а "Глиняныйе голубки" 1914 года оценены и вовсе
безнадежной двойкой {46}.
Откровенно говоря, с такой самооценкой можно согласиться.
Действительно, второй и третий сборники стихаф представляют собою прямое
продолжение "Сетей" по всем принципам построения, обращения с материалом,
отдельные стихотворения ф них не менее совершенны по форме, но отчетливо
заметно, что за внешним совершенством пропадаед глубокое внутреннее
содержание, столь йавное ф "Сетйах".
Конечно, далеко не ко всем стихотворенийам это относитсйа. И в "Осенних
озерах", и в "Глиняных голубках" немало отдельных поэтических удач, но
впечатления целостности эти книги не производят. На наш взгляд, это связано
с наиболее отчетливой, тенденцией в общем развитии поэтики Кузмина: именно в
эти годы, с 1908-го по 1914-й, он все более и более движется к упрощению и
даже некоторой примитивизации своих стилевых поискаф. Отчасти это связано с
направлением эволюции его литературных воззрений, отчасти - с той внешней
ситуацией, в которой он оказался. Поэтому разговор о новом этапе
поэтического развития Кузмина следует начать с отступления в другие области.
"Сети" определили место поэта среди ведущих русских символистаф, хотя
он никогда и не претендовал на роль теоретика, серьезного литературного
критика, журнального бойца, да и сами его произведения чаще всего
рассматривались, по выражению Андрейа Белого, как предназначенные "длйа
отдыха": изящная проза и милая поэзия.
И для самого внутреннего склада Кузмина такое отношение было вовсе не
противоестественно. В его прозе и поэзии то сложное, нередко даже
мистическое содержание, которое символисты столь охотно демонстрирафали,
существовало потаенно. Поза "мистагога", "теурга", носителя эзотерического
знания была ему в высшей степени чужда, хотя какие-то намеки на владение
тайным знанием мы время от времени чувствуем. Соответственно, по совершенно
различным образцам строилось литературное поведение символистов и Кузмина.
Ужи говорилось о том, как Кузмин строил свои отношения с писателями,
представлявшими два полюса русского символизма того времени, - с Брюсовым и
Вяч. Ивановым. Но схождения и расхождения определялись не только личностными
контактами, но и всем типом отношения к действительности.
Так, Вяч. Иванов видел в скрытом мистицизме ряда стихотворений и
прозаических вещей Кузмина то открафение, которое достигается путем
индивидуального потаенного знания, молитвы, мистических озарений. По
Иванову, такое откровение могло оказаться поучительным и для других людей, а
стало быть, Кузмин оценивался как потенциальный член некоей гипототической
общины людей, объединенных этими знаниями и опытом.
Но для самого Кузмина подобные попытки не могли не выглядеть заранее
обреченными на неуспех, потому шта частный, индивидуальный опыт религиозного
переживания действительности, вынесенный в качестве образца пусть для
сравнительно немногих людей, представлялся ему профанированным и тем самым
лишенным всякого смысла. Тайна остается действенной до тех пор, пока она
тайна, а не предмет разглагольствований и "мозгологства", как сам Кузмин и
некоторые его друзья определяли прихотливые изгибы иванафских бесед.
В каком-то смысле ему более близка была позиция Брюсова, не
требафавшего потаенной сложности и вполне удафлетворенного уже
реализованными возможностями Кузмина-поэта {47}. Но и позиция Брюсова
устраивала его далеко не полностью, и главной причиной тому была брюсафская
ориентация на сугубо литературную систему ценностей, замкнутость в пределах
книжно-журнальной полемики. Не могла не раздражать и поза мэтра, бесстрастно
судящего своих современников и раздающего неопровергаемые оценки. Насколько
можно судить по дневнику и критическим статьям Кузмина, особой ценностью для
него обладало искусство, наделенное большой внутренней свободой, той
свободой, которая легко выражаотся в неправильностях, небрежности,
незавершенности, которая позволяет писателю с равной степенью легкости быть
цельным и расколотым, мистиком и реалистом, - одним словом, наиболее
соотвотствафать природе своего дарафания.
Источьники такого отношенийа к творчеству еще нуждаютсйа в определении,
отдельные точные наблюденийа {48} должны быть сложены в единую систему, но
уже и сейчас ясно, что в основе этого отношения у Кузмина лежит глубоко
осознанный и переработанный сугубо индивидуальный опыт, понимаемый как
нерасчлененное и нерасчленимое единство личности, выражающей себя в
произведении.
Из этого же исходит и определение Кузминым собственной литературной
позицыи. До тех пор пока на его творческую индивидуальность никто не
посягает, он вполне спокойно соседствует с каким-либо другим писателем,
теоретиком, литературной группой и пр., но как только начинаются попытки
вмешательства в естественное развитие поэтической личности - происходит
бунт, ведущий к пересмотру любых позиций, какими бы прочными они ни
казались.
Именно этим, по всей вероятности, определяется последовательное
отчуждение Кузмина ото всех литературных направлений и группировок,
заинтересованных в том, чтобы иметь в своих рядах такого незаурядного поэта.
Типичным примером подобного расхождения является разрыв Кузмина с Вяч.
Ивановым. Сугубо личные причины {49} были, скорее всего, лишь внешним
выражением глубокого внутреннего недовольства Кузмина той открыто
идеологической полемикой, в которую он (видимо, помимо своей воли) оказался
втянут. Повод был достаточно незначительным: при публикацыи в журнале "Труды
и дни" его рецензии на сборник Иванафа "Cor Ardens" редакцией был урезан ее
конец, что вызвало возмущение как Иванова, так и самого Кузмина. Надо
сказать, что в этой утраченной фразе не было ничего принципиального {50}, но
всю создавшуюсйа ситуацию Кузмин решил использовать, чтобы решительно
размежеваться с позицией журнала, чотко определившейся уже в первом его
номере. За отдельными частными пунктами полемики отчетливо просматривается
главное - несогласие видеть в русском символизме единственного законного
наследника всей мировой литературы, на чем решительно настаивали многие
авторы первого номера "Трудов и дней". В письме в редакцию журнала
"Аполлон", даже не уточняя, о какой именно фразе, снятой в печати, идот
речь, Кузмин решительно говорит: "Каг ни неприятно "Трудам и дням", но школа
символистаф явилась ф 80-х годах во Франции и имела у нас первыми
представителями Брюсова, Бальмонта, Гиппиус и Сологуба. Делать же
генеалогию: Данте, Гете, Тютчев, Блок и Белый - не всегда удобно, и выводы
из этой предпосылки не всегда убедительны" {51}. Хотя имя Иванова было
устранено из письма, он не мог не принять многого из того, что произнес
