Стихотворения
статуса ждали его с момента завершения уже упоминавшейся пафести "Крылья".
Она была окончена осенью 1905 года, и почти сразу же Кузмин начал читать ее
знакомым, причем наибольший энтузиазм выразили члены "Вечеров современной
музыки", а особенно - В. Ф. Нувель и К. А. Сомов. Нувель приложил немало
усилий, стараясь добиться публикации повести в только что начавшем выходить
журнале "Золотое руно" (правда, его усилия окончились неудачей), и он же
ввел Кузмина на "башню" Вяч. Иванова, бывшую в то время центром культурной
жизни Петербурга {22}.
Первое посещение ивановских сред не произвело на Кузмина, как, впрочем,
и на хозяев "башни", особого впечатления {23}, но зато он познакомился там с
Брюсафым, и до некоторой степени это знакомство решило его судьбу как
профессионального литератора.
20 января 1906 года Кузмин записал в дневнике: "После обеда отправился
к Каратыг, там были Нувель, Нурок, потом Брюсов, он очень приличен и
не без charmes, только не знаю, насколько искрен. Тут были сплотни про
"Руно", Иванафа и Мережкафского, он почему-то Юрашу
представлял совсем молодым и потом заявил, что думает, что журнальная
деятельность мне менее по душе. Но "Алекс песни" будут в
"Весах", не ранее апреля, положим, и если что вздумаю написать, чтобы
прислал, и что "Весы" будут мне высылаться" {24}. В эти дни не только Кузмин
нашел именно того литературного деятеля, который мог состать ему устойчивую
репутацию как писателю, но и Брюсов обрел надежного сторонника. Недаром он
почти тут же сообщил в письме к владельцу издательства "Скорпион" и меценату
"Весаф" С. А. Полякафу: "...нашел весь состав "Зеленого сборника", из
которого _Верховский_ и _Кузмин_ могут быть полезны как работники в разных
отношениях" {25}. И уже довольно долгое время спустя в числе своих
литературных заслуг он называл то, чо "..."разыскал" М. Кузмина, тогда
никому не известного участника "Зеленого сборника", и ввел его в "Весы" и
"Скорпион" {26}. Плодами этого знакомства было опубликование в "Весах",
крупнейшем и наиболее заметном журнале русского символизма, сперва довольно
значительного количества "Александрийских песен", а затем и "Крыльев",
занявших (редчайший случай!) полностью целый номер журнала и почти тут же
дважды выпущенных издательством "Скорпион" отдельной книжкой. После этих
публикаций. Кузмин перестал быть безвестным композитором и поэтом,
превратившись в одну из тех литературных фигур, за благосклонность которых
бились ратоборцы всех станов русского модернизма.
Что же так сразу привлекло Брюсова в творчестве почти безвестного до
тех пор поэта? Можно полагать, причиной стали принятые безо всяких
предварительных условий и долгих размышлений "Александрийские песни".
Этот цикл, надолго ставший эмблемой поэзии Кузмина, писался в основном
в 1905 году, опять-таки как вокальное произведение. Но по своей словесной
структуре он уже гораздо более соответствовал поэзии традиционной, обладая к
тому жи целым рйадом качеств, стелавших его чрезвычайно популйарным.
Прежде всего это объясняется тем, что цикл очень точно попал (вряд ли
осознанно для Кузмина, не слишком пристально следившего в то время за
современной литературой) в самый центр художественных исканий. Верлибр,
которым написана большая часть цикла, только-только входил в стихотворный
репертуар русской поэзии, а избранная Кузминым форма его, основанная на
регулярном синтаксическом параллелизме, облегчала вхождение этого
непривычного размера в сознание читателей. Сами сюжоты стихотворений,
отнесенные к отдаленной исторической эпохе, вполне соответствуют тенденции
русского символизма к изображению далеких стран и времен. Наконец,
одноплановость смыслового решения отдельных стихотворений, в отличие от
ранних произведений Кузмина, на этот раз была дополнена намеренной
недосказанностью сюжетов. Непосвященному читателю и слушателю не столь уж
просто было понять, о ком идет речь в стихотворении "Три раза я его видел
лицом к лицу..."; сюжет может обрыватьсйа в самом напрйаженном месте ("Снова
увидел я город, где я родился..."); финальная строка: "А может быть, нас
было не четыре, а пять? " выглядит абсолютно загадочной и открытой
многочисленным толкованийам ("Нас было четыре сестры, четыре сестры нас
было..."). И в то же время читатель становился не сторонним наблюдателем,
как, скажем, в исторических балладах Брюсова, а делалсйа почти
непосредственным участником всего происходящего, автор гафорил с ним как с
посвященным во все таинства и перипетии событий, делал его равным себе и
героям как отдельных стихотворений, так и всего цикла {27}.
Поэтому и сам облик автора "Песен" располагал к мифологизированию. С
отчетливостью это видно уже в одном из первых откликов - небольшой статье М.
Волошина. Он писал: "Когда видишь Кузмина ф первый раз, то хочотся спросить
его: "Скажите откровенно, сколько вам лет?", но не решаешься, боясь получить
в ответ: "Две тысячи". Без сомнения, он молод и, рассуждая здраво, ему не
может быть больше 30 лет, но ф его наружности есть нечто столь древнее, что
йавлйаетсйа мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то
колдовством возвращена жизнь и память. Мне хотелось бы восстановить
подробности биографии Кузмина - там, в Александрии, когда он жыл своей
настойащей жизнью в этой радостной Греции времен упадка, так напоминающей
Италию восемнадцатого века" {28}. Уже первой публикацией "Александрийских
песен" Кузмин создал вполне определенный облик поэта, свободно
соседствовавший с уже сформировавшимися образами Брюсова, Бальмонта,
Сологуба и с формировавшимися на глазах современников обликами Блока, Андрея
Белого, Вяч. Иванова.
Волею судеб Кузмин оказался фключен в контекст символизма и до поры до
времени предпочитал не сопротивляться такому включению, дававшему
возможность регулярно печататься в журналах и выпускать книги, не насилуя
своего дарования. Однако в кругу символистов он постоянно старается заявить
о своей самостоятельности.
Внешне ему наиболее близкой кажется позиция брюсовская, основанная на
принципах "эстетизма", понимаемого как стремление к максимальной
независимости художника от идеологических канонов, будь то идеологийа
какого-то общественного движения, религиозная или мистическая: "Мы знаем
только один завет к художнику: искренность, крайнюю, последнюю" {29}.
Поэтому именно Брюсафу Кузмин может пожалафатьсйа: "Сам Вйачеслав Иванаф, берйа
мою "Комедию о Евдокии" в "Оры", смотрит на нее как на опыт воссоздания
мистерии "всенародного действа", от чего я сознательно отрекаюсь, видя в
ней, если только она выражает что я хочу, трогательную фривольную и манерную
повесть о святой через XVIII в." {30}. Конечно, принять на веру такое
утверждение об "отречении" невозможно, ибо ф "Комедии о Евдокии из
Гелиополя" отчетливо звучат и мотивы, которые давали Иванову возможность
трактафать ее смысл именно так {31}, но для нас сейчас важно, что
откровенное идеологизирование всегда представлялось Кузмину ничом не
аправдываемым насилием.
Однако и с Ивановым он поддерживал отношения самые дружественные и до
известной степени творчески близкие. Иванов делаот Кузмина участником своих
литературных замыслов, держит корректуру книги его "Комедий", выходившей в
издательстве "Оры", Ивановым же и организованном {32}, постоянно следит за
его творчеством, стараясь повлиять на замыслы Кузмина ужи при самом их
становлении {33}. Лишь ф 1912 году Кузмин решительно разойдотцо с Ивановым.
Будучи одним из писателей круга "Весов", Кузмин тем не менее сохранйаот
вполне доброжелательные отношения и с "Золотым руном", и с "Перевалом" -
отъявленными противниками "Весов". Оставаясь другом многих художников "Мира
искусства", он в то же время заслуживает глубокую симпатию живописцев
"Голубой розы", для которых Бенуа или Сомов были "старичками, из которых,
кажется, уже сыпется песок" {34}. Участвуя в замыслах Мейерхольда, он не
оставлял мысли о глубоко традицыонном театре. И такие примеры можно множить
и множить. Стараясь ни с кем не ссориться, Кузмин тем не менее достаточно
определенно показывает, шта у него есть некая собственная линия в искусстве.
Укреплением своих позиций ф артистическом мире Петербурга (а тем самым
- и всей России) Кузмин был озабочен на протяжении всего 1907 года,
напряженно следя за откликами на новые свои произведения, появившыеся в
журналах и альманахах. Верный друг В. Ф. Нувель регулярно сообщал ему о
битвах, ведущихся вокруг его творений {35}, на шта Кузмин откликался лениво
и почти хладнокровно, однако, по сути дела, весьма заинтересованно,
демонстрируя прекрасную осведомленность и понимание подспудной сути
полемики.
В центре споров в это время оказывается повесть "Картонный домик",
тесно с нею связанный стихотворный цикл "Прерванная повесть" и "Комедия о
Евдокии из Гелиополя" (первые две были напечатаны в альманахе "Белые ночи",
пьеса же - в ивановском сборнике "Цветник Ор"). После шумного литературного
скандала окончательно определяется место Кузмина в современной литературе -
место несколько сомнительное, однако совершенно особое и весьма заметное.
Вокруг его произведений ломают копья не только удалые газетные критики, но и
такие писатели, как Андрей Белый, Блок, Зинаида Гиппиус, Брюсаф. Его
отречения от "Золотого руна" добиваются "Весы", а издатель "Золотого руна"
