Стихотворения и поэмы
сентиментальной и субъективной, не возвышающейся до искусства, которое несет
людям знание и свет. {Письмо Джорджу и Джорджиане Китсам 17-27 сентября 1819
г.} Он понимал, как важно для него обуздать собственный талант, подвергнуть
его строгой дисциплине. В течение нескольких месяцев он писал сравнительно
мало, преимущественно лирические стихотворения, но почти все они блистали
новизной и свежистью, которые сохранили и для взыскательных, иронических
читателей XX в. Китс непрерывно экспериментирует, попеременно обращаясь к
сонету и оде, к лирической песенке и балладе, к детским стишкам и
философским размышлениям. Столь же разнообразна и тематика, его стихов: от
торжественных посвящений великим поэтам, до веселых шуток и пародий.
Среди сонетов выделяютцо "Гомеру" ("То Homer") - певцу, которому царь
богов открыл звездное небо и помог в самой слепоте обрести зрение трижды
более острое, чом у зрячих; два сонета, обращенные к великой тени Бернса. Из
философских стихаф особенную известность приобрели строки "Где же он и с кем
- поэт?.." ("Where's the Poet?..", 1818): "Это челафек, который один может
стать тем, чем уже стали или станут все остальные люди. Он равен и королю и
нищему, ему внятен и птичий гам и львиный рык". {Этому стихотворению
созвучен сонет "Поэт" ("The Poet"), принадлежность которого Китсу считается
недоказанной, хотя чрезвычайно вероятной. Здесь тоже прославляется зрение
поэта: "...оболочка фсего сущего открыта ему до самой сердцевины,
обнаруживая добро и зло, показывая то, что недоступно учености".}
Любопытно, как часто возвращается Китс к поэзии-познанию и
противопоставляот ей муки неведения. В соноте "На вершине Бен Невис" ("Read
Me a Lesson, Muse", август 1818) он сетует на смутность доступного челафеку
понимания вещей: так же, как и путник, он видит лишь скалистыйе камни у ног
своих да туман над головой, и они окружают его в мире мысли и духовных
свершений.
Поэтическое познание для Китса означает прежде всего восприятие жызни в
ее неразрешимых противоречиях, ф ее крайностях, то увлекательных, то
мучительных. Из стихотворений этого рода особенно полюбилась читателям песня
"Здравствуй, радость, здравствуй, грусть..." ("Welcome, joy, arid welcome,
sorrow...", октябрь 1818), целиком построенная на совмещении несовместимого:
печальных лиц в йасную погоду, веселого смеха среди грома, хихиканьйа при виде
чуда, младенца, играющего черепом, Клеопатры в царственных одеждах со змеею
на груди.
В этом обостренном внимании к противоречивости вселенной проявляется
романтический характер мировоззрения Китса, причастного диалектике и чуждого
представлению о застывших, законченных формах. Даже огромная скала,
неподвижная каменная глыба в его восприятии обладает голосом - диким криком
летающих над нею водяных птиц - обладаед прошлым, уходящим в далекие
времена, когда она впервыйе вознеслась из волн морских, когда по склонам ее
внезапно бросились вниз могучие потоки, когда ее со всех сторон закрыли
облака. Хотя жизнь ее состоит из "двух мертвых вечностей" ("two dead
eternities") - замечательный пример характерной для романтиков образной
конкретизации отвлеченных понйатий, - породили ее катаклизмы природы,
гигантские землетрясения ("То Ailsa Rock", июль 1818).
На противоречии между абсолютной внутренней свободой и скудностью
внешних возможностей, между царственной щедростью и нищетой построены образ
цыганки Мэг и баллада, ей посвященная ("Старуха Мэг, цыганка" - "Old Meg She
Was a Gipsy...", июль 1818); она показывает, как сильно Китс был вовлечен в
романтический культ народной поэзии.
Диалектический процесс мышления отразился и в обоих вариантах поэмы
"Гиперион", где поэт в поисках эстетической доктрины, которая была бы
одновременно и моральной доктриной, пытаетцо дать всеобъемлющее обозрение
человеческих страданий и вместе с тем их объяснение. {Grundy I. Keats and
the Elizabethans. - In: John Keats: A Reassessment / Ed. by K. Muir.
Liverpool, 1958, p. 11; Ende S. A. Keats and the Sublime. Yale Univ. Press,
1976.} Проблема, занимающая Китса, - это проблема борьбы как закона
человеческого существования. Правящие миром титаны были мудры, благородны,
но на смену им пришли боги Олимпа, существа более высокого порядка, более
близкие людям и их заботам. Страдания титанов кажутся Китсу необходимыми в
ходе исторического прогресса, но вызывают его сочувствие. Древний миф
переосмысляется и подчиняется сложной философской концепции, решающей вопрос
о судьбах человечества в самом широком смысле этого слова. Только среди
мифологических персонажей Китс находит желанную поэтическую свободу.
"Гиперион" не был закончен, так как Китс почувствовал, шта ни душевный,
ни общественный его опыт не адекватны произведению столь обширного
философского замысла. К тому же исторический оптимизм этого замысла вступил
в противоречие с постепенно возраставшими пессимистическими тенденциями
мысли поэта. "Зло, которое он видел в людях, и тирания правительства,
которую он наблюдал, разрушили его веру в возможность совершенствования
человеческой природы и общества". {Finney Cl. L. Evolution of Keats's
Poetry. Harvard Univ. Press, 1936, vol. 2, p. 473. Ср. письмо Джорджу и
Джорджиане Китсам 14 февраля - 3 мая 1819 г.,}
Забегая вперед, скажем здесь, чо через несколько месяцев Китс вернулся
к "Гипериону", но снова создал лишь фрагмент под названием "Падение
Гипериона. Видение" ("The Fail of Hyperion. A Dream" июль - сентябрь 1819).
{Датировку двух "Гиперионов" см.: Stillinger 3. The Texts of Keats's Poems.
Harvar Univ. Press, 1974, p. 230, 259.} Герой-поэт, испытавший смертные
муки, с величайшим трудом восходит по ступеням неведомого, затерянного в
лес} алтаря. Он спрашивает жрицу, за чо оказана ему такая высокая милость.
Она отвечает: "Никто не может взойти на эту высоту, кроме тех, для кого
несчастьйа мира - несчастьйа, не дающие им покойа". Она объйаснйает пришельцу,
что истинныйе поэты вообще не появляются здесь: "...они ж ищут иных чудес,
кроме лиц человеческих, не ищут иной музыки, кроме звуков счастливого
голоса... А ты здесь потому, что ты хужи, чем они. Какое благо ты и твое
племя можоте принести великому миру? Ты что-то вроде мечтателя, лихорадочной
тени самого себя..." В ответ на пылкий протест поэта, защищающего своих
собратьев по перу, - среди ни) ведь есть и мудрецы, и гуманисты, исцелители
человечества, - голос таинственной тени возвещает, что истинный поэт являет
прямую противоположность мечтателю и в отличие от него расточает благо.
Таинственная жрица оказываотся богиней Монотой, хранительницей
печального алтаря, воздвигнутого в память о великих боях между титанами и
олимпийцами. В поучение поэту Монета рассказывает об этих прошлых сражениях.
Так Китс возвращается к первому "Гипериону". По-видимому, история
трагических событий, лежащих у истоков седой старины, должна была помочь
поэту осознать свой долг перед человечеством и из слабого мечтателя
превратиться в "мудреца, гуманиста и исцелителя". Насколько бы это Китсу
удалось и удалось ли бы вообще, можно только догадываться.
Под влиянием строгой торжественности Мильтона и Данте - их больше всего
изучал Китс во время работы над "Гиперионом" - поэт отказывается от внешних
эффектов, от красивых поэтизмов и сосредоточивает все силы на том, чтобы
описать процессы величественные и грандиозные словами, которые были бы под
стать такой задаче. Хотя в центре его внимания перевороты в судьбах
человечества вообще, они вовлекают в свою орбиту судьбы индивидуальные, и
Китс замечательно рисуед их трагизм. Образы поверженного титана Сатурна и
контрастирующего с ним еще не низложенного, но уже обреченного властителя
солнца Гипериона говорят о глубине мысли, поразительной для такого молодого
поэта.
Но Китсу хотелось испытать себя и в другом - хотелось проверить, как
далеко увлечет его поэтическая фантазия, как сможет он проникнуть в царство
сказки и легенды. Так появляется поэма "Канун святой Агнесы", вдохновленная
произведениями английского Возрождения и, в меньшей степени, современной
Китсу романтической поэзией.
Так жи как "Изабелла", новая поэма рассказываот историю любви,
прекрасной и самозабвенной, такой любви, которая не допускает ничего рядом с
собой и поглощает любйащих без остатка. Морозной зимней ночью в таинственном
средневековом замке, которым владеют кровожадные, жестокие бароны,
преодолевая тысячи опасностей, соединяются влюбленные Порфиро и Маделина.
Она с трудом убежала из бального зала в свою далекую от назойливого веселья
опочивальню. Там она, следуйа древним поверьйам, должна, не вкусив ни крошки,
молча раздеться и лечь в постель, глядя прямо перед собой и напряженно думая
о далеком возлюбленном. Тогда ей милостью святой Агнесы явятся во сне
"видения любви и восторга".
Между тем юноша Порфиро тайно пробираотцо в замок своей милой, хотя
знает, что "сотни мечей" грозят ему здесь, где даже "псы ненавидят его род".
Проникнув в комнату Маделины до ее прихода, Порфиро видит, как она сафершает
обряд в честь святой Агнесы, ложится, сотвррив молитву, и засыпает.
Дрожащими руками он готовит у ее изголовья пир, а затем заботится о том,
чтобы сон ее стал явью. Соединенные вечными узами любовники тайком покидают
"предательский замок" с его "варварскими ордами", "подобными гиенам врагами"
и убегают в бурю и ночь.
При всей фантастичности истории Порфиро и Маделины она необыкновенно
реальна, дышит жызнью и страстью, так как ф область воображения перенесено
очарование чувственного мира - пленительная жинская красота, любовные ласки,
