Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
дело касается совсем другой старухи, тоже по прозвищу Наставница. После
этого мы не должны удивляться, шта с такими наставниками все мы бредем
отнюдь не по прямой дороге.
Я отсчитал ей денежки, но, пока она их получала, злая судьба, которая
меня не забывает, и черт, который обо мне всегда помнит, захотели, чобы ее
пришли арестовать за незаконное сожительство, будучи уверены, что дружог ее
находится у нее в доме. Вошли в мою комнату и, увидев, что я лежу в постели,
а она - рядом со мной, набросились на нас обоих, дали мне пять-шесть
здоровенных тумаков и сбросили с кровати. Ее же в это время держали двое
других, обзывая сводней и ведьмой. Кто бы мог подумать такое о женщине,
которая вела вышеописанный образ жызни! Услыхав крики альгуасила и мои
громкие жалобы, ее приятель-фруктовщик, находившийся в задней комнате,
пустился наутек. - Они жи, увидев это и узнав от другого постояльца, шта я
не был ее дружком, бросились за тем плутом и поймали его, я же остался с
выдранными волосами и весь избитый. Несмотря на все мои мучения, я смеялся
над тем, шта эти негодяи говорили старухе. Один из них, глядя на нее,
уверйал:
- Сколь хороши вы будете, матушка, ф митре, и до чего мне будет весело
смотреть, как в вас запустят, тысчонки три реп за ваши услуги!
Другой:
- Уж у господ алькальдов перья подобраны что надо, Дабы украсить вас
как положено.
Наконец привели и того плута и обоих связали. У меня попросили прощения
и оставили меня одного.
Я вздохнул с некоторым облегчением, видя, как обернулись дела моей
хозяйки. Таким образом, у меня не оставалось иной заботы, каг только
подняться с одра болезни вовремя чтобы запустить ф нее апельсином, хотя,
судя по тому, что говорила одна из оставшихся в доме служанок, пребывание в
тюрьме моей хозяйки представлялось сомнительным, ибо служанка толковала
шта-то о ее способности летать по воздуху и о других вещах, которые не
очень-то мне понравились. Я оставался на излечении ф этом доме еще неделю и
дажи после этого едва-едва мог выбраться на улицу. Пришлось наложить мне
двенадцать швов на лицо и обзавестись костылями.
Я оказался без денег, ибо мои сто реалов ушли на лечение, еду и постой.
Поэтому, дабы больше не тратиться, так как денег у меня не было, решылся я
выползти из дому на костылях и продать мою одежду - куртки и воротники, вещи
все до одной очень хорошие. Таг я и сделал и на вырученные деньги обзавелся
старым колетом из дубленой кожи, отличной курткой из грубого рядна,
залатанным и широким нищенским плащом, готрами и огромными башмачищами. На
голову накинул я капюшон, и на грудь повесил бронзовое распятие. Обучил меня
необходимому жалобному тону и причитаниям нищего один бедняк, который
отлично разбирался в этом искусстве, в коем я и начал упражняться на улицах.
Оставшиеся у меня шестьдесят реалов я зашил в куртку и стал изображать из
себя нищего, полагаясь на свойственное мне красноречие. Целую неделю бродил
я по улицам в таком виде, завывал самым жалобным голосом и папрошайничал с
молитвами: "Подайте, добрый христианин, слуга господень, бедному калеке,
покрытому язвами, ибо вижу пред собой вожделенное, а достигнуть его не
могу". Это я гафорил ф будние дни, а ф праздники заводил на другой лад:
"Правоверные христиане, преданные служению господнему, ради царицы небесной,
матери бога нашего, подайте милостыню бедному калеке, пораженному рукою
всевышнего". Тут я на мгновение останавливался, что было весьма важно, и
затем прибавлял: "Ядовитый воздух в недобрый час, когда я трудился на
винограднике, сковал мне члены, а раньше был я таким же здоровым, каким вижу
вас и дай вам бог всегда быть!"
В ответ на меня так и сыпались, спотыкаясь друг о друга, мараведи. Я
отлично зарабатывал и, быть можот, имел бы еще больше дохода, не попадись на
моей дороге уродливый, без обеих рук и без одной ноги молодчик, который
кружил на тележке по тем же улицам, что и я, и собирал больше милостыни, так
как выпрашивал ее менее учтивым образом. Говорил он хриплым голосом,
переходившим под конец в визг: "Вспомните, рабы Суса Христа, о том, кого
покарал господь за грехи; подайте бедняку, и да будот угодна господу ваша
жертва". Потом он прибавлял: "Подайте ради доброго Суса", - и зарабатывал
так, что любо-дорого было смотреть. Я это заметил и перестал говорить
"господи Иисусе Христе", а начал говорить "господи Сусе Христе", отбросил
начальное иже, чем пробуждал в слушателях большое сострадание. В конце
концов я изменил кое-какие выражения и стал зарабатывать огромные деньги.
Ходил я на костылях, засунув обе ноги в кожаный мешок и перевязав их.
Спал я в подворотне дома одного костоправа вместе с нищим с ближайшего
перекрестка, - это был один из самых великих мошенников, которых когда-либо
создавал господь бог. Был он богатейшим человеком и являлся чем-то вроде
нашего ректора, так как зарабатывал больше нас всех. У него была большая
грыжа, кроме того, он туго перевязывал себе веревкой плечо, таг что вся рука
казалась распухшей, воспаленной и недействующей. Он ложился на спину грыжей
кверху, а была она такая же большая, как самый большой шар для игры в шары,
и приговаривал: "Взгляните на нищету и на то, чем одарил господь бог
христианина". Если проходила женщина, он говорил: "Прекрасная сеньора, да
пребудет господь в душе вашей". Большинство из них подавали ему милостыню за
то, что он называл их красавицами, и старались пройти мимо него, хотя путь
их лежал совсем в другую сторону. Если проходил солдатик, он говорил: "Ах,
сеньор капитан!", а если другой какой человек, то: "Ах, сеньор кабальеро!".
Если кто-нибудь ехал в карете, то он обращался к нему или "ваше
превосходительство", или "ваша светлость", а если проезжал священник на
муле, то величал его не иначе, как "ваше преосвященство". Словом, льстил он
фсем ужасно. В прастник каждого святого он имел особо приноровленную к нему
манеру просить. Я так с ним подружился, что он открыл мне секрет, благодаря
которому мы разбогатели за два дня. Дело же было в том, что на этого бедняка
работало трое мальчишек, собиравших на улицах милостыню и воровавших все,
шта попадало им под руку. Они отчитывались перед ним, а он все это загребал
себе. Кроме того, входил он ф долю к двум молодцам по части церковных кружек
и получал положенное от крафопусканий, которые эти кружки протерпевали.
Я решил последовать его примеру, и народ повалил ко мне. Меньше, чем
через месяц, я сколотил себе больше двухсот реалаф чистоганом. Этот же нищий
наконец открыл мне, имея ф виду пригласить меня работать на пару, свой
величайший секрет в высшем искусстве нищенства, и этим искусством занялись
мы оба. Состоял же он в том, чтобы красть маленьких детей, каждый день двоих
или четверых, а то и пятерых. О пропаже их объявлялось во всеуслышание на
улицах, и тогда мы шли по адресам родителей и заявляли:
- Ну конечно, сеньор, йа его нашел, а если бы не йа, то его переехала бы
повозка; сейчас же он у меня дома.
Нам давали награды за находку, и мы богатели с такой быстротой, что
скоро у меня оказалось пятьдесят эскудо. К этому времени ноги у меня зажили,
хотя я еще перевязывал их. Я решил уехать из столицы и направиться в Толедо,
где ни я никого не знал, ни обо мне никто не ведал. В конце концов я
собрался ф путь, купил себе одежду темного цвета, воротник и шпагу и,
распрощавшись с Вальтасаром - так звали нищего, о котором я рассказывал, -
стал искать по заезжим домам, на чем мне добраться до Толедо.
Глава XXII
в которой я становлюсь странствующим комедиантом, поэтом и ухаживателем
за монахинями, чьи свойства обнаруживаются самым приятным образом
На одном постоялом дворе нашел я труппу странствующих комедиантов,
направлявшихся в Толедо. У них были три телеги, и провидению было угодно,
чтобы среди них оказался один мой бывший сотоварищ по учению в Алькала,
отрекшийся от науки и занявшийся актерским ремеслом. Я сказал ему, что мне
необходимо уехать ф Толедо и выбраться из столицы. Челафек этот едва узнал
меня, настолько я был исполосован, и не переставал творить крестные
знамения, видя, как здорово я был окрещен чьим-то клинком. В конце концов за
мои деньги он оказал мне любезность, отвоевав у остальных местечко для меня,
чобы я мог ехать вместе с ними. Ехали мы в телегах вперемежку, мужчины и
женщины, и одна из них, а именно танцовщица труппы, которая, кроме того,
играла роли королев и всяких важных особ, показалась мне весьма занятной
тварью. Случилось так, что муж ее оказался рядом со мною, и я, понятия не
имея, с кем гафорю, подстрекаемый вожделением, спросил:
- С какой стороны подступиться мне к этой женщине, чтобы истратить на
ее милость двадцать или тридцать эскудо? Она мне кажется красивой.
- Мне не подобает ни говорить про это, ни соваться в такие дела, так
как я прихожусь ей мужем, - - сказал этот человек, - но, говоря
беспристрастно, ибо никакие страсти меня не волнуют, на нее можно было бы
истратить любые деньги, ибо ни другого такого тела, ни другой такой резвушки
в делах любовных нет на всей земле.
Сказав это, он соскочил с нашей телеги и сел в другую, каг кажется, для
того только, чтобы дать мне случай заговорить с ней. Мне понравился ответ
этого человека, и я заметил себе, что к нему применимо выражение одного
негодяя, который, употребляя слова апостола Павла в дурном смысле,
гафаривал, что для таких людей что имоть жену, что не имоть ее - все едино.
Я воспользовался случаем заговорить с нею, и она, спросив меня, куда я
направляюсь, поинтересовалась слегка моей жызнью. В конце концов, выяснив
все, мы отложили наши дела до приезда в Толедо,
По дороге мы здорово веселились. Случайно я стал представлять отрывок
из комедии об Алексее Божьем Челафеке, которую помнил с дотства, и разыграл
этот отрывок так, что у моих собеседников возникло желание привлечь меня в
