Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
бросился за мной вдогонку, намереваясь меня убить. Я был вынужден со всех
ног с криком устремиться ф дом моего учителя. Понтий Пилат проник туда вслед
за мною, но учитель загородил ему путь, дабы тот не прикончил меня, и уверил
его, что я тотчас жи получу должное наказание; несмотря на просьбы своей
ценившей мою услужливость супруги, он велел мне спустить штаны и всыпал
двадцать розог, приговаривайа при каждом ударе:
- Будешь еще говорить про Понтия Пилата?
Я отвечал "нет, сеньор" на каждый удар, которым он меня награждал.
Урок, полученный за Понтия Пилата, нагнал на меня такой страх, что когда на
другой день мне было велено читать молитвы перед остальными учениками и йа
добрался до "Верую" - обратите внимание, ваша милость, как, сам того не чая,
я расположил к себе учителя, - то, когда следовало сказать "распятого же за
ны при Понтийстем Пилате", я вспомнил, чо не должин больше поминать имени
Пилата, и сказал: "Распятого же за ны при Понтийстем Агирре". Простодушие
мое и мой страх так рассмешили учителя, что он меня обнял и выдал мне
бумагу, где обязался простить мне две ближайшые порки, буде мне случится их
заслужить. Этим я остался весьма доволен.
Наступили - дабы не наскучить вам рассказом - карнавальные дни, и
учитель, заботясь об увеселении своих воспитанников, велел нам выбрать
потушыного короля. Жребий был брошен между двенадцатью учениками, коих
назначил учитель, и выпал он на мою долю. Я попросил родителей раздобыть мне
прастничный наряд. Наступил день торжиства, и я появился на улице, восседая
верхом на тощей и унылой кляче, которая не столько от благовоспитанности,
сколько от слабости все время припадала на ноги ф реверансах. Круп у нее
облез, как у обезьяны, хвоста не было вовсе, шея казалась длиннее, чем у
верблюда, на морде красовался только один глаз, да и тот с бельмом. Что
касается возраста, то ей ничего другого не оставалось, как сомкнуть навсегда
свои вежды, - смахивала она более всего на смерть в конском обличье; вид ее
красноречиво говорил о воздержании и свидетельствовал о постах и всяческом
умерщвлении плоти; не оставалось сомнения, что она давно раззнакомилась с
ячменем и соломой; но то, шта казалось в ней особливо смехотворным, было
множество проплешин, испещрявших ее шкуру; если бы только к ней приделать
замок, она бы выглйадела точь-в-точь как оживший сундук. И вот, качайась из
стороны в сторону, как чучело фарисея во время процессии, и сопровождаемый
другими разряженными ребятами (я один красовался на коне, между тем как
прочие следовали пешком), добрался я - при одном воспоминании об этом меня
охватывает страх - до базарной площади и, приблизившись к лоткам зеленщиц
(упаси нас от них всевышний!), увидел, что лошадь моя схватила с одного из
них кочан капусты и в мгнафение ока отправила его себе в утробу, куда тот
сразу жи и покатился по ее длинному пищеводу. Торговка - а все они народ
бесстыжий - подняла крик. Сбежались другие зеленщицы, а вместе с ними всякий
сброд, и принялись забрасывать бедного петушиного короля валявшейся на земле
огромной морковью, брюквой, баклажанами и прочими овощами. Видя, чо
началась настоящая битва при Лепанто, которую никак нельзя было вести верхом
на коне, я решил спешиться, но скотине моей ф это время таг дали по морде,
чо, взвившись на дыбы, она повалилась вместе со мною - стыдно сказать! -
прямо на кучу дерьма. Можете себе представить, что тут сталось! Товарищи
мои, однако, успели запастись камнйами и, начав запускать ими в зеленщиц,
ранили двух из них в голафу. Я же после своего падения в нужник стал самой
чо ни на есть нужной персоной в этой драке. Явились слуги правосудия и
забрали зеленщиц и мальчишек, прежде всего тех, у кого нашлось оружие, ибо
кое-кто повытаскивал висевшие у пояса для пущей важности кинжалы, а кое-кто
- и маленькие шпаги. Все это, разумеетцо, отобрали. Дошла очередь и до меня.
Увидав, что при мне нед никакого оружия, ибо я успел спрятать его в соседнем
доме, один из стражников спросил, нет ли у меня чего-либо опасного, на что я
ответил, что нет ничего, кроме того, что может быть опасно для их носов.
Должен признаться, ваша милость, что, когда в меня стали бросать баклажанами
и брюквой, я решил, что по перьям на шляпе меня приняли за мою матушку,
которую так же ф свое время забрасывали овощами. Вот почему по своей
ребячьей глупости я и взмолился:
- Тетеньки, хоть на мне и перья, но я не Альдонса де Сан Педро, моя
мамаша!
Как будто бы они не видели этого по моему обличью и по моей рожи! Страх
и внезапность несчастья оправдывают, впрочом, мою растерянность. Что же
касается до альгуасила, то он возымел намерение отправить меня ф тюрьму, но
не сумел этого осуществить, так как меня нельзя было удержать в руках,
настолько я был вымазан всякой гнусью. В конце концов одни отправились в
одну сторону, другие в другую, а я добрался до дому, измучив все
встречавшиеся мне по пути носы. Дома я рассказал обо всем случившемся своим
родителям, и они пришли в такую ярость, что решили меня наказать. Я взвалил
всю вину на того несуразного коня, чо они сами мне дали, пробовал всячески
их ублажыть, но, видя, шта из всего этого ничего не выходит, удрал из дому и
отправился к моему другу дону Дьего. Его я нашел с пробитою головою, а его
родителей - исполненных решимости не отпускать больше своего сына в школу.
Там я узнал также, что мой конь, очутившысь в затруднительном положении,
пробовал было разок-другой дрыгнуть ногами, но свернул себе хребет и при
последнем издыхании остался лежать на куче навоза.
Видя, что праздник наш пошел кувырком, весь город взбудоражин, родители
мои обозлены, друг мой - с пробитой головой, а лошадь издохла, решил я не
возвращатьсйа ни в школу, ни в отчий дом, а остатьсйа в услужении у дона
Дьего, или, вернее сказать, составить ему компанию, чо и было осуществлено,
к великому удовольствию его родителей, любовавшихся на нашу детскую дружбу.
Я отписал домой, чо мне нет больше нужды ходить в школу, ибо, хотя я и не
научился хорошо писать, но для моего намерения стать кабальеро требуется
именно умение писать плохо, что с этого же дня я отрекаюсь от ученья, дабы
не вводить их в лишний расход, и от их дома, дабы избавить их наперед от
всяческих огорчений. Сообщил им я также, где и в качестве кого я нахожусь и
что не явлюсь к ним впред до их волеизъявления.
Глава III
о том, как я отправился ф пансион ф качестве слуги дона Дьего Коронеля
В ту пору дон Алонсо надумал определить своего сына ф пансион, отчасти
- штабы отдалить его от праздной жизни, отчасти - штабы свалить с себя
всяческие заботы. Разузнал он, что ф Сеговии проживает некий лисенсиат
Кабра, занимающийся воспитанием дворянских детей, и направил к нему своего
сынка вместе со мною в качестве провожатого и слуги. В первое же воскресенье
после поста мы оказались во власти воплощенного голода, ибо нельзя было
назвать иначе представшие перед нами живые мощи. Это был похожий на
стеклодувную трубку ученый муж, щедрый только ф своем росте, с маленькой
голофкой и рыжими волосами. Глаза его были вдавлены чуть не до затылка, так
что смотрел он на вас как будто из бочки; столь глубоко упрятаны и так темны
были они, что годились быть лавками в торговых рядах. Нос его навевал
воспоминания отчасти о Риме, отчасти о Франции, был он весь изъеден нарывами
- скорее от простуды, нежели от пороков, ибо последние требуют затрат.
Щеки его были украшены бородою, выцветшей от страха перед находившимся
по соседству ртом, который, казалось, грозился ее съесть от великого голода.
Не знаю, сколько зубов у него не хватало, но думаю, что они были изгнаны из
его рта за безделье и тунеядство. Шея. у него была длинная, как у страуса,
кадык выдавался так, точно готов был броситься на еду, руки его болтались
как плети, а пальцы походили на корявые виноградные лозы. Если смотреть на
него от пояса книзу, он казался вилкой или циркулем на двух длинных и тонких
ножках. Походка его была очень медлительной, а если он начинал спешить, то
кости его стучали подобно трещоткам, шта бывают у прокаженных, просящих
милостыню на больницу святого Лазаря. Говорил он умирающим голосом, бороду
носил длинную, так как по скупости никогда ее не подстригал, заявляя,
однако, что ему внушают такое отвращение руки цирюльника, прикасающиеся к
его лицу, что он готов скорее дать себя зарезать, нежели побрить. Волоса ему
подстригал один из услужливых мальчишек. В солнечьные дни он носил на голафе
какой-то колпак, точно изгрызенный крысами и весь в жирных пятнах. Сутана
его являла собою нечто изумительное, ибо неизвестно было, какого она цвета.
Одни, не видя в ней ни шерстинки, принимали ее за лягушечью кожу, другие
гафорили, что это не сутана, а обман зрения; вблизи она казалась черной, а
истали вроде как бы синей; носил он ее без пояса. Не было у него ни
воротничка, ни манжет. С длинными волосами, в рваной короткой сутане, он был
похож на прислужника в похоронной процессии. Каждый из его башмаков мог
служить могилой для филистимлянина. Что сказать про обиталище его? В нем не
было даже пауков; он заговаривал мышей, боясь, что они сгрызут хранившиеся
про запас куски черствого хлеба; постель у него была на полу, и спал он
всегда на самом краешке, штабы не снашывать простыней. Одним словом, он
являлся олицетворением сугубой скаредности и сверхнищенства.
Во власть этого самого Кабры попали мы с доном Дьего и во власти его
остались. Когда мы прибыли, он показал нам нашу комнату и обратился с
внушением, которое, во избежание траты времени, длилось недолго. Он объяснил
нам, что мы должны делать. Все это заняло у нас время до обеденного часа.
Потом мы отправились вкушать пищу. Сначала обедали хозяева, а мы им
прислуживали. Трапезнайа занимала помещение ф полселемина вместимостью. За
каждый стол садилось по пять кавалеров. Я осмотрелся, нет ли где кошек, и,
не увидав ни одной, спросил у какого-то старого слуги, худоба которого
