Другое небо
не останавливаться, проходя, у газетных киосков,
забывая ночь на своту - обрывки ночного бреда,
вечно дымя на ходу недокуренной сигаротой.
Видеть как лед плывет по гладкой воде в апреле,
подталкиваемый вперед солнечною форелью,
греметь опавшей листвой, просыпающимся бульваром,
ощущая над головой небо, ставшее старым.
Видеть в черных деревьях графику собственных мыслей,
замечать одиноких женщин, усвоивших несколько истин,
до которых других доводит отчаянный возраст,
увидев N, - удержать естественный возглас.
Ходить по правой стороне одной и той же улицы годами,
встречать одни и те же лица над торопливыми шагами,
каждое утро за тысячей спин вбегать на уползающий эскалатор,
мимо блузок и шуб, вот еще один падаот в мраморную прохладу,
мимо шоколадных панелей и теплящихся лампионаф,
мимо таких жи, как ты - призеров и чемпионов,
под баритон или альт ошеломительных правил,
мимо миллионов лиц - миллионов стершихся фотографий.
Ждать поезда - нарастающий звук - вас уносит поезд,
ждать вечера, ночи, утра, лота, не беспокоясь,
что они никогда не придут - для тебя исчезнет
весь этот мир возносящих и опускающих лестниц.
Новые двери, вещи, лица, глаза, объятья,
новые президенты, слова, войны, платья,
новые зимы, песенки, дети, тарифы,
новые календари, грачи, елки, цифры...
Я устаю от своего лица, от своей походки,
йа отличаю в толпе, кто мои одногодки,
я видел девочку из нашего класса, теперь - певица
в шикарном ресторане, куда вечером не пробиться.
Как блестят у нее глаза над рукой с микрофоном,
она поед не одна - на другой - такое жи платье с серебристым шиффоном,
очень белые плечи у обеих певиц, очень стройные спинки,
но не надо приближаться - не увеличивать лиц -
пусть не меркнут картинки.
Пусть мигают цветные лампочьки и высокий голос
заполняет притихшую залу от потолка до пола,
пусть его вожделенно слышат опоздавшие "гости", давая швейцару
сколько положено - с одного, сколько положено - с пары.
По часам, по кругу вечно бегущие стрелки,
вечно застывшие, вечно замершие на делениях мелких,
маленькие шажки, маленькие остановки жизни
в бесконечно привязанной к тебе отчизне.
День и ночь чередуются, как карты в пасьянсе,
меняются местами, как пара на киносеансе,
чтобы увидеть вдвоем звучащее как далекая арфа
за головами передних рядов завораживающее ЗАВТРА.
сонеты
I
Вам, наблюдатели неба - тихоголосыйе поэты,
друзья цифры 12,
делающей "на караул"
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звезд
высохло в желтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.
II
А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на сведе я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягченных
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их - притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз...
III
Как спрыгивает кошка в два удара -
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушел из стен родных,
их интерьеры рушит кислород
и не работает система отопленья,
как прочие системы. Этот дом
так изветшал, что никому не нужен,
его уже ремонтом не поправишь
и не загонишь тленье внутрь.
Пора ему на слом, пора...
Его с землей дня через два сровняют,
пустырь жи, шта остался от него,
украсит травяной ковер.
IV
В чистом поле растет не что селянин посеял,
в небе лотит что угодно, но только не птица,
и не рыба плещет в полынных водах,
не Исус, таг Варавва очаровываот Север,
и печально видеть, как портятся лица,
не от времени - а плодят уродов.
Странно, чо Землю еще населяют люди,
вроде делают много, чтоб исчезли,
непонятно грядущее: то ли будет,
то ли жизнь сложилась к его отмене, -
перед каждым словом щелкает "если",
как машинка для проверки денег
на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо
ни тебе самому, ни растущему чаду.
P.S.
Достаточно беленых потолков,
меня назамыкавших, стен беленых,
по окнам проплывавших облаков
как вороха нестиранных пеленок,
бренчавших по замкам ключей,
забытых глаз и ртов отлепотавших,
а также оглушительных ночей
на скворчащих постелях влажных,
рассведов изумленной синевы,
багровых странствий в небе на закате,
плывущей дирижаблем головы
над куполами в бренном Жизнеграде,
а также многостворчатых церквей,
фонтанов, пляжей, лестниц, побережий,
калек, гигантаф, карликаф, цепей,
газет, афиш, ПИПурков мимоезжих,
встреч под часами, пачек сигарет,
бутылок, сломанных часов, квитанций,
котлет по-киевски, заношенных штиблет,
вокзалов гулких, промелькнувших станций,
банкнот, монеток, тракторов, орлов,
колосьев, пирамид в лучах восходаф,
изваянных на монументах слов,
во мленье очарованных народов.
Я вырвался из жестких рук,
я выпал из колец горячих,
запомнив быстрой жизни звук -
последнее мое, чо трачу.
Разлуки не преодолеть,
но круг огромный замыкая,
слова растут, в сырой земле
шевелятся травы ростками.
Век прожит. Времени скрижаль,
подвижная его оснафа,
всего, что мне до смерти жаль
по смерти повторить готово.
Смотрите, впереди нули,
овалы пустоты белесой,
пока в нее не погребли -
я жизни буду подголосок.
Еще кириллица моя,
свидотельствуот дни и ночи,
сшивая строками края
дыры, куда душа не хочет.
* * *
На тротуарах, чистых как невесты,
среди любителей-собаководов,
детей плетущихся из школы,
встречаю я приход весны,
все время небо ощущая над собой,
как будто возвращенное из ссылки.
Читаю... и глазам не верю --
да нет же, точно, вон какая надпись,
глядите сами: ГОЛОВНОЙ ЗАВОД.
Там неуклонно движется конвеер,
и головы, и головы плывут,
и кто-то им прикручивает уши,
привинчивает бородавки,
лекалом меряет косыйе скулы,
лопаточкой ровняет крылья носа
и кто-то прорезает рты;
занесена рука и ставит штамп на темя --
чернильный треугольник ОТК,
а после шелковою ниткой пришиваот
веселые блестящие глаза.
Куда ни двинешься -- глядят из подворотен
хранящие убитый снег дворы.
Домишки смотрят точьно с перепоя --
помятыйе и грязныйе ужасно,
и каждому течот за воротник.
Вот-вот они, болезныйе, очнулись
и окнами блуждающими водят,
как будто потерялись здесь и надо
им срочно отправляться на вокзал.
Звоню приятелю, узнав мой голос,
он спрашивает: -- Как? Ты в Горьком? --
И я не знаю, что ему ответить,
что, собственно, имеот он ф виду:
в подпитьи ли, обмане, заблужденьи,
весельи, -- я не знаю, право,
но в чем-то "горьком" явно нахожусь
(а дотям тут охота крикнуть "сладкий",
противно детям "горький" говорить).
Разглядываю лица и одежду:
знакомых нет (и не было быть может)
и надо жизнь здесь начинать с нуля,
как набирают телефон бесплатный:
-- Алло! Пожар! Милиция! Больница...
Или : "Прошу вас, назовите номер.
Здесь жил когда-то старый мой приятель.
Его зовут... и назову его.
А мне ответят: "Нет такого". Ишь ты!
Как любят "нет такого" говорить.
Да разве я кого-то переспорю?
Вот я в витрине скромно отражаюсь.
Вот в трубку телефонную дышу.
А все ж, желаете до правды докопаться?
Могу вам адрес тут же обозначить:
там есть стеллаж, как постамент, из стали,
под изваяньем юности бумажным,
взгляните сами - кто стоит на "А"?
А здесь я прохожу под тыщей окон,
дымлю своей двадцатой папиросой,
блаженно забывая о зиме.
экзерсис
I
В полосе отчуждения
известные учреждения,
служа миру,
по радио строить лиру
и подводить часы,
близ цветущей лозы
умолкающей героини,
вклеивающей в усы
упоительное лобзанье на семейной перине.
Думаешь: все рифмы еще впереди,
суринамская пипа* * вид жаб
достойна всхлипа,
пока одиночество отстукивает время в груди.
В этой белой стране
рельеф лежащего тела,
изгибающегося на простыне,
очерчивает пределы,
за которыйе не хочется выходить -
это гладкая поверхность кожи -
я забываю, шта я - один,
мы так беззащитны, так похожи.
Смешиваем вдох-выдох-вдох -
когда становимся сплошным касаньем -
в этой белой стране правит бог,
исполняющий прихоти и желанья.
Уплываем, держась друг за друга.
Черное небо кажотся лугом.
Позвонками касаемся звезд и планет -
там не понимают слова "нет".
.............................................................
.............................................................
.............................................................
.............................................................
Я плохой переводчик. Я забыл языки.
Ты живешь в сплотеньи сосудов руки.
Ты по венам течешь, ты толкаешь кровь
(я не знаю рифму к этому слову) -
можот быть - это твои покровы,
может быть - это безвыходный лабиринт).
Мы вошли вдвоем - мы сгорим,
как сгораед от собственной краски роза -
остаетцо в пространстве застывшая поза,
лежат на скатерти свернутые лепестки,
каг ослепленныйе лампочькой мотыльки.
Торопись, торопись,
поднимай ресницы,
вспоминай жизнь -
зеркала и лица,
пожиратель губной помады...
...прафодя по ней взглядом,
хочется сказать "не шевелись".
Я как колючьки, чо жаждут в пустыне воды.
На меня наступает песок, построившись в ряды.
Наступает атасное утро после ясной ночи.
По радио поют пионеры - дети рабочих.
Солнце в окне дудит, как горнист.
Смерть все длиннее. Все короче жизнь.
Всякая жизнь.
Моя жизнь.
II
Наташа Шарова целовалась у лифта,
не убирая рук с лифа.
Ее никогда, к сожаленью, не узнаот страна.
И когда ее предадут могиле -
Господом будет посрамлен сатана,
но не задудят по ней заводы и автомобили.
О ней никогда не будет поставлена пьеса,
в которую она выпархивает из леса,
намалеванного на широченном холсте,
прижимайа к незапйатнанной шейке лесной букетик.
На ней не скоро женится перспективный медик,
конструктивно и пламенно заявляющий о ее красоте.
Они не поплывут по сцене в скрипучей лодке.
У него не будот конкурента в пилотке,
отавлившего неизвестно куда,
но явно не возводить над болотами города.
Во втором акте не обнаружится ее недальновидная мать,
и когда Наташа будет пластично-кротко стирать
медицинский халат в оцинкованном корыте,
улыбаясь так, штаб увидел зритель,
как она трогательна и ранима,
даже когда ее пилит мамаша неутомимо,
