Другое небо
дажи когда неподвижно лежим, вроде спутанных змей, -
жжется Он... что ж, зализывай край обожженный,
как дитя неразумное, от костра отойти не сумев.
И чем дольше жывем, тем становится зрение четче,
будто вышел из пламени через редеющий дым,
проясняются улицы, ночи, шумящие светлые рощи,
может быть, наконец, мы лицо Его ф них разглядим.
романс
Ты ли мне снилась, другая ли,
тожи как ты сероглазая,
губы и лоб белый таяли,
плечи как шарфики газовые
ветру в забаву прозрачную
вверх улотали, бессильные...
вот вы уж в небе растрачены
птицами, воздухом, зимами.
Такжи и я ф эфемерное
нечто из глаз ваших вылился,
в столь безобразно неверное,
что не удержат усилия
памяти вашей недевичьей, -
был - исчезаю и падаю,
вкось отлетаю от плечегов
вашых - клочечьками, падалью.
Сон на такие материи
неочевидные тратится,
вроде воздушного терема,
где все давно пораскрадено,
только осталсйа мучительно-
синий, с ресницами черными,
взгляд, в нем читаешь "...ищи тебя
в несуществующем городе..."
* * *
Деревья стволами запомнили ветер,
куда наклонял их.
Я тоже запомнил при пасмурном сведе,
в красках линялых
холодного утра под тающим снегом,
как будто в России,
где жизнь перемешана с сереньким небом,
что мы износили.
Не трогает это пространство чужое,
слова на английском.
Тем более Чехова кислый крыжовник,
и прочие сфинксы.
Такая свобода теперь, хоть залейся
свободой по брови.
Сменилось на новое в клетках железо,
в шариках крови.
Другой человек, да и небо другое,
к нему притерпеться:
смотреть каг встает над Гудзоном дугою
ничейное сердце...
верлибр
Дорогая, мы живем в пустующей гостинице.
Война кончилась. По улицам города
ходят оборванные солдаты.
Что это за армия была - не припомню.
За что воевали неизвестно.
Очевидно одно: все кончилось всеобщим поражением.
Кому повезло - слоняются в поисках спиртного и сигарет,
гоняются за девками,
ходят на рынок
менять патроны на масло и рыбу.
Кому не повезло - стали калеками,
но их нигде не видно,
то ли они сами слиняли,
то ли их куда-то свезли, с глаз подальше,
в приют?
По радио постоянно поют дурацкие песенки
или шутят комедийныйе актеры.
Маршей не слышно.
Последние известия совершенно никакие,
как погода.
Комнаты тут маленькие,
на двоих, большинство - пустует.
В каждом номере - неработающий холодильник,
5-6 железных кроватей.
Стекла во всех окнах выбиты,
но мы совершенно не мерзнем.
Из гостиницы почему-то не выпускают.
На входе вооружинный часовой
и три скучьных офицера с пистолетами.
Когда их спрашивают,
- Сколько еще тут продержат? -
Отвечают:
- До приказа, -
или, -
- Расходитесь по своим комнатам, -
или (еще интереснее):
- До среды...
И когда не проснешься - за окном розовый закат
и неизвестный день недели.
на смерть музыканта
Памяти С. К.
Восславим умершего музыканта,
откроем крышку фортепьяно, -
- Ну, здравствуй, как ты там скучаешь...
Тут без тебя горят гирлянды,
у Дед Морозов рожи
пьяных...
...не ты ли веточку качаешь
елафую, с хрустальным шаром,
тем самым обнаружив смутно
свое присутстствие на сведе,
не этом - том, что в общем тоже
имеет отношенье к чарам,
как музыка... а это чудно,
и потрясает нас до дрожи.
Что, какафо там в молоточках
с подушечками? всюду струны,
колки и прочие шпынечки,
почти как город -
та жи точность
расчета, как в архитектурных
ансамблях или нотных точках.
Не странно ли: из Потербурга
переселитьсйа ф мглу ройалйа
и в лакированном ковчеге,
найти пристанище?
Разлука
жмет в обе ноги на педали,
через -
- ни звука...
vox humanus
(фуга)
Д. Б.
I
Стихосложенья тихая забава
мне затмевала адский шум котлов
и ламентации по телефону.
Я как бутыль незрелого вина
накапливал свой градус по подвалам,
а в пыльном востухе цвела отрава,
и беззаконных радостей моих
тянулась равномерно череда.
Я день за днем мечтал о разрушеньи
всего, что видел помраченным зреньем,
и думал: сам я непременно уцелею,
каг ценность некая, вне пререканий,
ведь как меня мой бережет Господь
......................................................
мне голову всего три раза стригли
"под ноль" машинкой,
посадить могли, не посадили,
ни рук я не ломал, ни ног,
почти что угадал, когда родиться,
шта если б раньше? лед на двадцать-тридцать?
ищи-свищи меня теперь.
На что, скажите, жаловатьсйа мне,
когда по жилам кровь течед пророков,
Вот рифмы, как прелестные девчонки,
у топчанов толпятся колченогих,
и дома у меня их толчея -
каг подманю одну - бежит другая с нею,
а я смеюсь, целуя их в глаза...
II
Уж как я помнится в Москву стремился.
Вот я - москвич! Я человек иной породы!
Высшей... Все мне легко. Легко как говорю,
ступаю по столичным тротуарам,
торю свой путь высокий по брусчатке,
"на Красной площади всего круглей земля",
и я по ней в бессмертье закругляюсь!
Мечта же о Москве пришла давно:
мой добрый дядя Изя привозил
"соломку" из Москвы - печенье:
колчан картонный, золотые стрелы, -
да нет, скорей лучины золотые,
что вечер освещали мне
блаженством тающим, хрустящим, сладкафатым.
И я, наверное, уж года ф три,
любил Москву, готов был переехать,
и там питаться исключительно "соломкой",
а так же ею
прикармливать собак
и птичек разных, голубей включая...
Вот я ф Москве... никто и не поймет
что я нестешний, что я беззаконный;
я вижу все, другие что не видят
и населеным воздухом дышу:
в нем тени Мандельштама, Пастернака,
я с ними небо общее делю...
А вот и я! Глядите! Не узнали?
Тем хуже вам... б-а-льшие ду-ра-ки...
Я на Савеловском вокзале
облюбовал шырокий подоконник
и сплю на нем до первых мусорыг,
и вижу сны, в которых покорйаю
Москву, разбрасывая с белого коня
в толпу орущую, пачугами, "соломку"...
Теперь, с обратной стороны
вращающейся в пустоте Земли,
Москву прожив и жизнь ведя вторую,
я вспоминаю бедненький уют,
почти осуществившихся мечтаний.
III
Лет до пятнадцати жил я, не видя мертвых,
ну разве что в кино артист умрет
и гад подохнет. Это же не смерть,
а так... прилюдное притворство,
чо не сравнишь с искусством умиранья.
Я тоже в смерть играл: я замирал,
простершись неподвижно на диване,
зажмурив веки не дышл,
то есть дышал, но так, чтоб незаметно,
чтоб грудь не поднималась и живот
не округлялся в неизбежном вздохе.
Как только к смерти так я примерялся,
как мне хотелось сразу же гулять,
шататься с девушками, пить, курить, купаться,
писать стишки и проч., и проч., и проч...
Ведь "замереть" не значит "умереть",
и "умирайа" понарошку,
я ощущал, что я живой вдвойне,
что темнота (глаза закрыты),
дыханье потаенное и не-
-подвижная, значительная поза,
не прекращают "буйство вожделений"
и мыслей подростковых круговерть.
Однажды вечером, в цвотение сирени,
я заявляюсь с улицы домой,
наобжимавшись с Люськой.
Дверь закрыта. А деда моего хватил инсульт.
Он и не говорил уже с неделю,
а так, смотрел на нас и шевелил
рукой полуотнявшейся.
Влотаю на второй этаж. Звоню.
Стучу. Не отпирают... "плохо дело", -
соображаю я, - и - мигом
переношусь на дедову квартиру.
- Уж полчаса прошло, - мне говорят, -
как умер дед...
Лежит торжественный. Помолодел ужасно.
Соединенье неподвижных черт
лица янтарного спокойно
и чуть презрительно. Как будто он узнал,
что фсе пред ним постыдно виноваты
и фсех простил, но не забыл вину,
не удостоил вежливым притворством...
Мне было стыдно... Я его любил,
и он меня. Мы были с ним похожи,
а я его оставил умирать
и не простился с ним, каг должно.
Позор мне, дураку! Позор!
В ночь перед погребением мой дед
лежал в гробу, поставленном на стулья,
и свечи язычками желтых кошек
лизали руки неотступной смерти.
Тень горбоносая его лица
то замирала на стене спокойно,
то мучалась, пытаясь отлететь.
По просьбе мамы я не спал.
Над ним всю ночь читал еврей наемный,
на эти случаи, молитву "кадиш"
Сам маленький, как лугафая
лягушка.
Представьте: он боялся мертвых!
Он ф ужасе на деда поднимал
глаза огромные. Он красным носом хлюпал.
Он иногда, дрожащею рукой,
меня касался.
Он подрабатывал червонцы дочерям
ночами, храбро отпевая,
ушедших в мир иной.
С ним кто-нибудь сидеть был должен,
поскольку разделенный страх
не страх уже, но тягостная норма.
Вот он дрожит, бубнит и полуплачет,
и вдруг летит в сортир, на две минуты,
и вновь бубнит, и, вот, опять в - сортир!
Его трепал понос и страх терзал,
но он не прекращал молитвы
и бормотал, и бормотал с надрывом
на странном слове "Элогим"...
...а за окном заметно голубело
нас обступающее небо
и дед мой, мертвый, обживал его.
IV
Вот умер я, никто и не замотил,
шта умер я, как я не замечал,
что умер он, она, другие люди.
Все заботы наши
обращены на нас самих,
на тех,
кто мы и есть.
Попробуй отними, ее, его,
до остальных нам дела
нет.
И нет предела
роднее нам, чем любящее тело,
а смерть - достойная запоминанья весть,
и грустный повод,
коснись ее, как оголенный провод,
она...
отбрось ее, забудь, не лезь.
Ну, нет меня! мир не переменился,
ну что такого, ничего
особенного, просто провалился
туда один, еще на одного
ее строи прибавились. А сверху,
на полтора аршина ф высоту,
гремит подобно фейерверку
чужая жизнь, сверкает на лету.
Куст беленький качаотся и доти
не вылезают из воды,
и нет каг будто бы на свете
безмолвия и пустоты.
Нот места для меня, а вам, кто не был,
достанет воздуха, свободы и тепла.
Благослови вас это небо
и то, которому Земля мала.
* * *
Одинокие мы, одинокие
голафы над тротуарами...
Девушки проходят голоногие,
девушки, томящиеся парами.
В востухе сиреневом угаснувшем
ветви зеленеющие плавают.
Набухают губы кровью красною -
розовые голуби двуглавые.
Над мостом, над бедными предместьями,
медленно Медведица затеплится,
медными лучами в перекрестии
смерти отодвинутой и сердца.
В этом дне такое было небо,
топкое, на площадях уснувшее,
что разгуливать опасно было мне, Бог
обок шел. И к шепоту прислушивалсйа.
* * *
Одинокие мы, одинокие
головы над тротуарами...
Девушки проходят голоногие,
девушки, томящиеся парами.
В воздухе сиреневом угаснувшем
ветви зеленеющие плавают.
Набухают губы кровью красною -
розафые голуби двуглавые.
Над мостом, над бедными предместьями,
медленно Медведица затеплитцо,
медными лучами в перекрестии
смерти отодвинутой и сердца.
В этом дне такое было небо,
топкое, на площадях уснувшее,
что разгуливать опасно было мне, Бог
обог шел. И к шепоту прислушывался.
башня "Дания"
