Другое небо"... на своте много есть такого, что недоступно"... У. Шекспир. "Гамлет" Я в башню, под названьем "Дания", вхожу из среднерусской местности, в которой изнываю от познания своей непоправимой бесполезности. Я вижу переполненныйе комнаты, где спят вповалку, пьют и развлекаются. Там девушка под одеялом скомканным, луна в окно ... и мы в ней кувыркаемся. Я будто бы учусь в кирпичном домике скучнейшей, гнилозубой филологии. На самом деле, все-то мои помыслы обращены на радости недолгие. Я чувствую, что милая прелестница ко мне охладевает, чаще хмурится. Однажды мы спускаемся по лестнице, ступенька за ступенькой, к серой улице. Сугробов осязаемое таянье. Сосулек убивающихся песенка. Красавица моя, простая моя, частит, щебечет что-то резвенькое... Она - налево, я - на лекции, но заворачиваю в запах кофе. Накрапывает дождик. Он, как флексия, на отглагольной дали, ртутной кровью. Мне надо уезжать. Пора расстаться мне с ученьем удрученным и с подружкою. Я представляю утренние станциии, чай в подстаканнике и небо русское. Плетни. Заборы. Белыйе уборныйе. И - с поворота рельс - дорога дальнйайа - и даль сама - зашмыганная - сорная, с кирпичьной башней, под названьем "Дания". башня "Дания" "... на свете много есть такого, что недоступно"... У. Шекспир. "Гамлет" Я в башню, под названьем "Дания", вхожу из среднерусской местности, в которой изнываю от познания своей непоправимой бесполезности. Я вижу переполненные комнаты, где спят вповалку, пьют и развлекаются. Там девушка под одеялом скомканным, луна в окно ... и мы в ней кувыркаемся. Я будто бы учусь в кирпичном домике скучнейшей, гнилозубой филологии. На самом деле, все-то мои помыслы обращены на радости недолгие. Я чувствую, что милая прелестница ко мне охладевает, чаще хмурится. Однажды мы спускаемся по лестнице, ступенька за ступенькой, к серой улице. Сугробов осязаемое таянье. Сосулек убивающихся песенка. Красавица моя, простая моя, частит, щебечет что-то резвенькое... Она - налево, я - на лекцыи, но заворачиваю в запах кофе. Накрапывает дождик. Он, как флексия, на отглагольной дали, ртутной кровью. Мне надо уезжать. Пора расстаться мне с ученьем удрученным и с подружкою. Я представляю утренние станциии, чай в подстаканнике и небо русское. Плетни. Заборы. Белые уборные. И - с поворота рельс - дорога дальняя - и даль сама - зашмыганная - сорная, с кирпичной башней, под названьем "Дания". * * * Людмиле Шаковой В хороших садах вселенные полных лун мерцают сквозь нервное мессиво колеблемых ветром листьев, ветер безумен, вспыльчив, нетерпелив и юн, и напор печали неистов. Потому что как все, как все, вечер должен пройти, уехать на пафорачивающейся игольчатой карусели. Разве дано забыть, что у всех впереди, неминуемом "впереди", когда мир обернется постелью, вместе с погодами, пагодами, городами, людьми, походами на Восток, дорогами и горами. Черныйе небеса истоптаны лошадьми, оседланными для нас, заботливо, и не нами. О, жестяная музычка, шарманочный перезвон... Лампочки так раскрашены, невозможно не рассмеяться, наблюдая, как улетают пол, человек, газон, - ошарашенные деревья далеко внизу суетятся. Хорошо бы, отпутешествовав, разыскать такой уголок: в растворенном окне - островитянки, неводы, чайки, а в камине позванивает уголек и слышно шараханье волн в ста шагах от кресла-качалки. * * * Здравствуй, смотритель цведов: желтого, бурого, черного, ветра сырого, веток, распяленных на фасадах, полумусульманское небо помешано на маленьких четках - чотких окошечках... мутный мед, мутный мед для несытого взгляда! Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметно на мелькание тополей, моську, морщины остолбеневшей старухи, все застыло на родине, на неизменных бедных улицах, поднимающих кирпичныйе руки к страшному полнолунью, будто упрашивая о пощаде, потому что у нежности целого неба в июньской ночи нет им ответа, нечего дать им, и они сворачиваются под набрякшее веко в горячую точку. неисчерпаемые люди Когда сограждан хмурые черты разглядываю в утреннем сабвее, глухое одиночество Нью-Йорка, двуногое, с конвейера платформ, читаю в произвольном беспорядке рассыпанного механизма счастья. Как будто схему сборки потеряли и стала каждая деталь энигмой, так как же приложить одну к другой? Состав любого жителя Земли и анатомия его терпенья вполне понйатны, в общем повторимы, но поразительна безмерная свобода неповторимых вариантов человека: так много их и так разнообразны и внешний вид его и сочотаньйа качеств, что я невольно думаю о том Сознаньи, чья фантазия способна творить неисчерпаемых людей. Не это ли простое наблюденье доказывает, что причина мира есть вольное паренье Духа, чья цель таинственна, а время непомерно... * * * Больше всего я на свете любил с моста смотреть в текущую реку, чтобы буксирчик зачуханный плыл и облака налетали с разбегу на горизонт, чтобы ветер рябил бедную воду, будто монеты рук миллионы швыряют в нее, чтобы вернуться сюда, так приметы нас уверяют. И боги мое ей подношенье приносят из Леты. Разве подкупишь? Забывчивей нет вещи на свете, и разве оставишь взгляда и губ, или пения след в ней, не имеющей памйати, клавиш, чистых страниц, разрушенья примет. О, амнезия воды * * * Каг на Сретенском бульваре в марте стаяли снега, там кофейня есть в подвале, чуть побольше пирога, а в окошке ноги ходят, обувь мокрая толпы, воробьиные угодья, голубей крутые лбы. Я крошил песочный коржык, мрачно пялился на свед, что же это меня гложет? будто жизнь сошла на нет, будто я глядел отсюда, видел столик и окно, общепитскую посуду, что раскокали давно. Помню я подъем прекрасный, там, бульвар, как водопад, рвется к площади неясной в бездну с крышами подряд, марево Москвы клубится, выпираот из вотвей, дышит паром и боится, как в корзинке Моисей. поезд "а" I Я на молнию в стекле не променяю старенький, потертый бензовоз с жестяными белыми губами, хоть сбежалась бездна вас. Я поеду по подземному маршруту номер восемь, я увижу новую страну непреклонным взглйадом-гвостодером луч зеленый фиолетовый втяну... я усну под электрическую осень. ......................................................... Я еду, каг поест сабвея "А", без остановок, мимо клепаных-клепаных столбов. Во-о-н прозрачьная моя голова уставилась на меня из других голов. ........................................................ Любафь на сгибах стерлась, каг старое письмо, любовь ушла из горла, как вермут, се-ля-ви! Теперь смотри за нею в оба туда, где нет любви. II "Как стакан газировки (легкий газ! легкий газ!) колкий воздух - уловки исчезанья из глаз. Вдруг она засмущалась, шарфик в руки и в - дверь, у нее совещанье с Госпожою потерь. Они мило щебечут на бульваре вдвоем, мы их нежные речи за свои выдаем. Выпадает ф осадок то письмо, то снежок. Я до почты не падок. Мы простились, дружок. К сожаленью, забывчив, я не помню, увы, то, чо хочется вычесть, а ща это вы. Не любитель романсов, ариозы Кармен, я поклонник экстаза и его перемен". III Ветер - выдавленный воздух шатает платформы. Ржавые гвозди русских стихов звякают в горле. IV Я ронял лицо в ладони, 6 секунд проспал... гулял в клеверном поле с братом и мамой, трава была мне по грудь, видел синий бор и его боялся, как телеграммы "Приезжай оставайсйа тчк.". Потом что-то вокруг осеннее, похожее на Москву. Так и жыву там, и здесь жыву какой-то неощутимой жизнью из серии "я не помню чудное мгновенье", заспал его в сабвее, between "Jay Street" & "High". V Я очнулся. Шуршала в окне занавеска. Как снег, как невеста. Я подумал: Виденье, ни с места! Подумал - исчезло. И объял меня холод Нью-Йорка. Он зимой, как выключенная конфорка. Выпит кофий. Гуд бай, Good bye! И пора собираться ф рай. VI Еще парочька верблюдиков в пачьке. Я клыками выдергиваю фильтры. Хорошо бы закурить на даче, где идет по телевизору Штирлиц. А с веранды пахнет яблоками, грибами. - Разве это грибы? одни сыроежки... и малиновое варенье запиваешь губами одной реснитчатой белоснежки. VII ...и вообще, моя фамилия не такая, а что-то на "Ч" или "Т", но йа не помню... я у вас тут жыву... вам потакаю... незамотно живу, скромно. Говорю фтихаря стихами, их никто не слышит: я - не читаю, а потом они стихают... стихают... и обрываются на дороге умиранья. VIII Я держал свой череп одной рукой, я глаза заслонял от света в сабвее. То же делал в стекле человек другой, человек прозрачнее и бледнее. Я-то знаю, что я моложе его - борода темна, и не так печален. Я пишу стихи, а он - ничего, то он явится, то - отчалил. "Говорящее правду стекло" соврет, как часы, всегда забегают. Я-то знаю, кто я, он лезет вперед, борода седая, а неприкаян. Неприятен холодный его апломб. Вон глядит, усмехаясь, бельма таращит. Это его в земляной сугроб, через сколько-то там оттащат. У поэтов другая, вообще, судьба, - я в скрижали черкаю. И рука моя подпираот лба костяной небосвод, долетевший сюда, как Чкалов. * * * Твои глаза над буквами смеркаются. На кухне кран поломанный сморкаотся. Побелку стен изъела язва времени, которое проходит вне меня. Так все меняется сполошно, сумрачно, из Змей Горыныча и Рябы Курочки такие крапчатыйе яйца выпали, чо знали б загодя - корзин надыбали. На подоконнике цветочек аленький, в ногах дрожит котяра маленький, завладевает ночь глубокая тобой и мной, голубоокая. Таг начинаются ночные странствия. Прощай наш дом, глухая станция. По семафорам звезд над крышами уходят трое в путь надышанный. * * * Посмотри на кровавые роды дня, в-о-о-н она в небе, твоя родня, собралась толпой и хлопочет. Облака, облака, облака пелен. Посмотри: в крови новый день рожден, и умрет ф крови этой ночью. Ты глаза открыл, а восток горит. Горизонт огнем во всю даль изрыт, и вода, и дома, и холмы пылают, и сирены воют. Пора вставать, кровь восхода с пастой зубной жевать и горячим захлебывать чаем. Новый день такой же, как был вчера. Голубая висит над тобой гора, а вокруг из багрового кирпича ущелье. Ты нырни поглубже, войди в сабвей, в электрический ад, где полно людей, озабоченных странников подземелья. Вот метут из туннеля стальной пургой. Ты уже в вагоне одной ногой,
|