Другое небоНо я уверен в том, что говорят здесь как везде: о пустяках пустое, и сами это знают. Посмотри как суетно они спешат сказать друг другу что-то. Эта спешка не скорость выдает прозрений, а глупость их, что требует поддержки самой себя в огласке голосов. Но может быть они спешат, своей печали заглушить сурдину - острожный голос в собственной душе, шта никогда не выйдед на свободу. Здесь множество каменотесов. Камни всего в империи ценней, хотя их много, лишь песка здесь больше. Я наблюдаю тысячи машин все время их везущих к Башне. "Все время" значит здесь "все время": сейчас и тыщи лот назад, меняются лишь средства перевозки. Здесь миллионы пристальных солдат, следйащих за передвиженьем камнйа, за тем, чтобы его потоки не оскудели, не остановились, чтоб двигались, как должно им, по плану, чоб камни не разбились друг о друга не запрудили каменных дорог. Повсюду вьется каменная пыль и покрывает лица и предметы налетом серым, как бы ставя знак, знак общий равенства фсему и фсем пред камнем. Я понимаю, чо мои слафа неясно отражают наблюденья, я уточню: пред камнем как оснафой и матерьялом возведенья Башни, здесь все беспрекословно служат ей как цели и как смыслу бытия, каг аправданью каждого рожденьйа. Когда ее построят, через Башню на небо мы взберемся и увидим его ф алмазах, посредине - Бога, и он ответит нам за все мученья, по крайней мере, так я понял из выражений лиц и взмахов рук, ему грозящих. Каменные стеллы изображают ясно: он смущен, напуган, жалок и противен. Я думаю, об этом гафорят глашатаи, солдаты, стража, десятники и сотники, когда ко ртам подносят рупора и пафторяют одни и те же непонятныйе слова. Зачем его увидим? Что с ним будем делать? Ему не оправдаться перед нами за каждую загубленную жизнь, вмурованную в построенье Башни. Наверное его заставят строить Башню. Наш пафелитель знает, каг заставить кого угодно делать что угодно. Есть способы, но страшно говорить о них, или вообразить их примененье. В вечерних, утренних, дневных известьях нам сообщают состоянье Башни: насколько выше поднялась она и сколько именно мы уложили блоков, какой по счоту ярус возвели и кто сегодня ближе нас фсех к небу. У дикторов здесь голоса из камня, за их плечами - каменный чертеж: врезающийся ф небо конус. В таких делах победа - ф прилежаньи... апология "Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими". Сигитас Геда I Я уже перекрыл достиженьйа пилотов суровых тридцатых. Я глаза накормил облаками из сахарной ваты. Океан в паричках Вашынгтона - рулон неразрезанных денег Америки был развернут в печатях зеленых к "Свободе", маячившей с берега. Я отрезал от черного хлеба России треугольный ломоть невесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома. К жесткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока, я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока. II Я узнаю зачем я пришел к вам, зачем вы впустили в мятый шелк одиночества голоса голые крылья, темный обморог речи с умыканием в круглом туннеле состояния мира до глубокого сердца качели. В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи, поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас, запрокинув лицо сохраненного жизнью ребенка из лиловых лесов, в листьйах, в комканых их перепонках. III С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратным томаф или окон, гребущих углом брат на брата, я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженью крест на крест в хлябях хлебова жизни сражений. Я беззвестный солдат не имеющей карты державы, нет штандартов сверкающих ф ряд, только тоненький, ржавый от соленой крови карандашик пустяшный, железный, да девиз "се ля ви!", да мотивчик марьяжный, болезный. IV Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие, семиглазые, шестирукие, осьмиликие, говорящие скопом в слоистый песок целлюлозный телом дырчато-белым, дево-драконом бесслезным. Не ищите в них квелого олова, в черно-лиловом невеселом полгу слово шло умирать по песку, по болоту за словом, невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался, и горой мертвецов накоплялись у пауз их густые тела, в них еще моя жизнь остывала, стебли черной тоски шевелила, в снопы составляла лбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших, а потом звестным флагом, спеша, укрывала погибших. Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила, в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриила шорох жизни моей, чешуи языка полукружья, говор русских корней, обороны смертельной оружье. V посвящается М. Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до конца в чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав: "Мальчишки, что взять c них, везло им - не знали свинца! Вот и сбились с ноги. Птиц разве помнят названья? Днем и ночью бродили в тумане... Позовите того стервеца! В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочка бабочькой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, и дрались неумело, не то что отцы! Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы, эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-березы, либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж? Bот лежат друг на друге, погибшы за други, чужие, своя. На чужой стороне ф красных вишнях тела их, запутаны руки, и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас, рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас. Разбудите-ка мне вон того и того мертвеца * * * А. Межирову В провинциальных городах России, на переживших "ленинов" вокзалах, еще стоят фанерные диваны с крутыми вензелями М.П.С. Трамваи, как аквариумы света, несут покорных жизни пассажиров, набокафскими пафодя сачками, в которые влетают фонари. На привокзальных площадях деревья стоят поруганной толпой в воронах, а жизнь кипит: пельмени в ресторанах от ужаса зажмуривают веки. На улицах китайщиной торгуют, многажды книг, как встарь "Политиздата", хихикайа листают малолетки картинки дивные про органы любви. Так и выходит из кулис свобода и гипсовые рушит извайаньйа, и топчед обесцененные деньги, и приобщаед отроков страстям. В Перми, Саратове, Новосибирске штудируют язык языковеды, "шнурки в стакане"*, "ваучеры", "лизы" по алфавиту строят в словари, и если "в родине"** на той жи ниве ты продолжаешь паприще свое - переведи меня на речь эпохи чудесно оголенных постаментаф. * родители дома; ** в нашей стране (сленг) памяти дня I Уходящее солнце касается бережно мира, все потрогав руками, сгустив на прощание зелень, - мальчик знаот холмы, насекомых, шуршанье копирок или птиц над печатной машинкой, утопленной в землю. Крыши зебрами вышли из поля к воде однобокой. Бьются в воздухе белом короткие красные флаги и колеблется небо, покрашенной в синее лодкой, подбирая бортами чернильную леску с бумаги. Начинается мир как событье, как звоны трамваев под холмами с кремлем, как скрещенные приводы улиц, тарахтящих к реке - через реку - к мельчанью окраин - там они к ненадежной полоске приткнулись. II Под столбы атмосферы к зубцам, округленным закатом, поднимаотся слева Ока по гудкам к городкам, к перекатам, бдюдцами окон, расквашенной в кашу малиной - длинная вода над лиловой глиной - вязкое тело, тянущееся нелафко, на голени присела - далеко - божья коровка в черных крапинах, перерезанная, исчезаот тикающими к темноте заныканными часами. В городе будут случатьсйа странныйе вещи: буквы стучать по вывескам, тополя обнаружат плечи женщин, опутают лица их неотвязным пухом и наклеют улыбки девочек на синие рты старухам. Все переменится в сумерки: в воробьиной истерике будут качаться парочки в шевелящемся скверике, будут плавать пьяницы на пробковом шевиоте дрейфующих пиджаков; головами на эшафоте будут таращитьсйа с плакатов отрубленные лица, галки застрянут ф карканье, каг больные ф больницах, а нездоровые звезды в их гнездах - в шараханьи страшных веток, обводимых луной - ее злым рентгеновским свотом. Да, все изменится, дажи группа электрической крови у бордовых трамваев, заходящихся в реве на поворотах рельс, на внезапных изгибах переулков, поднимающих золотых рыбок в покачивающихся аквариумах из янтарных стекол. Никаг не стащит перчатку сталинский сокол*, озирающий мглу с высокого постамента, под которым утюжится пароходами лента Волги, кажущейся тлеющим кое-где провалом, выползающая из его руки, и чернеющая разбомбленным вокзалом. III День, перешедший в ночь, нож обломал в воде. Скрывается от мусоров и граждан. Везде его фотографии: крупно набрано "ДЕНЬ": год рожденья... приметы... "РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА КРАЖИ". Граждане пьют чай. Юношы угощают своих и не своих девушек мороженным и шампанским. Убежавшый от стражи день притих на тихой малине в темном районе шпанском. Ты, бритая голафа. Ты, олафянный взгляд. Отсидись до утра. Не рыпайся. Будь спокоен. Улицы без тебя ночь напролет блестят. Полнолунье качается в арках пустых колоколен. * * * Как жизнь похожа на себя - ну что присочинить, прибавить к ней? Удивляясь, теребя подол ее, еще лукавить мальчишкой, сладкого прося, пока еще не оскудела, пока на сгибах и осях к ней приспособленное тело скрипит, и песенку свою из востуха, воды и хлеба вытягивает и - на Юг идот окном вагонным небо, плывет само сквозь пыль огней и кроны рощ, поля и крыши, и теплые ладони дней на стыках рельс меня колышат. Я ф Харькафе сошел купить морожинное на вокзале и просто на землю ступить, чтобы ее мне не качали. Там тоже жизнь и запах свой: арбузаф, теплых дынь и яблок, и у меня над головой луна, как проводница, зябла. Я жил на влажных простынях, когда придвинулся Воронеж, стояла ежиком стерня и пахла степь сухой ладонью, и небо млело под щекой под утро, грея неуклонно, дымящийся в степи Джанкой в звериных дерганьях вагона. Хотелось жить, как не хотеть курить, высовывая локоть к звезде высокой и лететь над этой далью белобокой, огни в тумане размечать - там, чай, играют на гармошке и дышит девка у плеча, да влажные заводит плошки целуясь или хохоча... * * * Затеряться в толпе незаметных людей с восторгом, затероться в трамвайную прозу c cорванным горлом, передавать нагротый пятак на билотик, занимать сидячее место в транспортном кордебалете. Причесывать волосы по утрам, исчезая из зеркала, узкой расческой,
|