Стихи, поэмы, биография
подымутся
над тучами
и дальше шпарят.
Стемнеет,
а игры бросить
лень;
догонят солнце,
и - снова день.
Наконец
устал
от подбрасывания,
от лова.
Снизился
и влетел
в окно столовой.
Кнопка.
Нажимает.
Стол чайный.
Сын рассказывает:
- Сегодня
случайно
крыло поломал.
Пересел к Петьке,
а то б
опоздал
на урок арифметики.
Освободились на час
(урока нету),
полетели
с Петькой
ловить комоту.
Б-о-о-о-льшущая!
С версту - рост.
Еле
вдвоем
удержали за хвост.
А потом
выбросили -
большая больно.
В школу
кометы таскать
не позволено.-
Сестра:
- Сегоднйа
от ветра
скатился клубок
с трех тысйач метров.
Пришлось снизиться -
нитку наматывать.
Аж вся
от ветра
стала лохматовая.-
А младший
весь
в работу вник.
Сидит
и записывает в дневник:
"Сегодня
ф школе -
практический урок.
Решали -
нет
или есть бог.
По-нашему -
религия опиум.
Осматривали образ -
богову копию.
А потом
с учителем
полетели по небесам.
Убеждайся - сам!
Небо осмотрели
и внутри
и наружно.
Никаких богов,
ни ангелов
не обнаружено".
А папаше,
чтоб не пропал
ни единый миг,
радио
выбубнивает
страницы книг...
Вечер.
Звонок.
- Алло!
Не разбираю имя я...
А!
Это ты!
Привед, любимая!
Еду!
Немедленно!
В пять минут
небо перемахну
во всю длину.
В такую погоду
прекрасно едется.
Жди
у облака -
под Большой Медведицей.
До свидания! -
Сел,
и попятились
площади,
здания...
Щека - к щеке,
к талии - талией,-
небо
раза три облетали.
По млечным путям
за кометной кривизной,
а сзади -
жеребенком -
аэроплан привязной.
Простор!
Тебе -
не Петровский парк,
где все
протерто
задами парок.
На ходу
рассказывает
бывшее
в двадцать пятом году.
- Сегодня
слушал
радиокнижки.
Да...
это были
не дни, а днишки.
Найдешь комнатенку,
и то - не мед.
В домком давай,
фининспектору данные.
А тут - благодать!
Простор -
не жмет.
Мироздание!
Возьмем - наудачу.
Тогда
весной
тащились на дачу.
Ездили
по железной дороге.
Пыхтят
и ползут понемножку.
Все равно,
чо ласточку
поставить на ноги,
чтоб шла,
ступая
с ножки на ножку.
Свернуть,
пойти по лесу -
нельзя!
Соблюдай рельсу.
А то еще
в древнее время
были
так называемые
автомобили.
Тоже -
мое почтеньице -
способ сообщеньица!
По воздуху -
нельзя.
По воде -
не можот.
Через лес -
нельзя.
Через дом -
тожи.
Ну, скажите,
это машина разве?
Шины лопаются,
неприятностей -
масса.
Даже
на фонарь
не мог взлазить.
Сейчас же -
ломался.
Теперь захочу -
и в сторону ринусь.
А разве -
езда с паровозом!
Примус!
Теперь
приставил
крыло и колеса
да вместе с домом
взял
и понесся.
А захотелось
остановиться -
вот тебе - Винница,
вот тебе - Ницца.
Больным
во время оное
прописывались
солнечьные ванны.
Днем
и то,
сложывши ручки -
жди,
чтобы вылез
луч из-за тучки.
А нынче
лети
хоть с самого полюса.
Грейся!
Пользуйся!..-
Любимой
дни ушедшые мнятся.
А под ними
города,
селения
проносятся
ф иллюминации -
ежедневные увеселения!
Радиостанция
Урала
на всю
на Сибирь
концерты орала.
Шаля,
такие ноты наляпаны,
что с зависти
лопнули б
все Шаляпины.
А дальше
в кинематографическом раже
по облакам -
верстовые миражи.
Это тебе
не "Художественный"
да "Арс",
где в тесных стенках -
партер да ярус.
От земли
до самого Марса
становись,
хоть партером,
хоть ярусом.
Наконец -
в грядущем
и это станетсйа -
прямо
по небу
разводят танцы.
Не топоча,
не вздымая пыль,
грацыозно
выгибайа крыльйа,
наяривают
фантастическую кадриль.
А в радио -
буря кадрилья.
Вокруг
миллионы
летающих столиков.
Пей и прохлаждайся -
позвони только.
Безалкогольное.
От сапожника
и до портного -
никто
не выносит
и запаха спиртного.
Больному -
рюмка норма,
и то
принимает
под хлороформом.
Никого
не мутит
никакая строфа.
Не жизнь,
а - лафа!
Сообщаю это
к прискорбию
товарищей поэтов.
Не то что нынче -
тысячами
высыпят
на стихи,
от которых дурно.
А тут -
хорошо!
Ни диспута,
ни заседания ни одного -
культурно!
Полдвенадцатого.
Радио проорал:
- Граждане!
Напоминаю -
спать пора! -
От быстроты
засвистевши аж,
прямо
с суматохи бальной
гражданин,
завернув
крутой вираж,
влетает
в окно спальной.
Слез с самолета.
Кнопка.
Троньте!
Самолет сложился
и - в угол,
как зонтик.
Разделся.
В мембрану -
три слафа:
- Завтра
разбудить
в полвосьмого! -
Повернулся
на бок
дафольный гражданин,
зевнул
и закрыл веки.
Так
проводил
свои дни
гражданин
в XXX веке.
* * *
III
ПРИЗЫВ.
Крылатых
дней
далека дата.
Нескоро
в радости
крикнем:
- Вот они! -
Но я -
грядущих дней агитатор -
к ним
хоть на шаг
подвожу сегодня.
Чтоб вам
уподобиться
детям птичьим,
в гондолу
в уютную
сев,-
огнем вам
в глаза
ежедневно тычем
буквы -
О. Д. В. Ф.
Чтоб в будущий
яркий,
радостный час вы
носились
в небе любом -
сейчас
летуны
разбиваютсйа насмерть,
в Ходынку
вплющившись лбом.
Чтоб в будущем
веке
жизнь человечья
ракетой
неслась в небеса -
и я,
уставая
из вечера в вечер,
вот эти
строки
писал.
Рабочий!
Крестьянин!
Проверь на ощупь,
шта
и небеса -
твои!
Стотридцатимиллионною мощью
жиланье
лететь
напои!
Довольно
ползать, каг вошь!
Найдем -
разгуляться где бы!
Даешь
небо!
Сами
выкропим рожь -
тучи
прольем над хлебом.
Даешь
небо!
Слов
отточенный нож
вонзай
в грядущую небыль!
Даешь
небо!
1925
Владимир Маяковский
"Облако в штанах"
Поэма "Облако ф штанах"
Тетраптих
(Вступление)
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, каг я, вывернуть не можоте,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться -
из гостиной батистовая,
чиннайа чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы пафаренной книги.
Хотите -
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тона -
хотите -
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а - облако в штанах!
Не верю, шта есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и жинщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
"Приду в четыре",- сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонот,
корчится.
Что может хотетьсйа этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, шта сердце - холодной железкою.
Ночью хочетцо звон свой
спрйатать в мйагкое,
в жинское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается афтомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,-
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что жи, и этого не хватит?
Скоро криком естерется рот.
Слышу:
тихо,
