Сборник стихов
Если жива -
значит, я недалече.
Что же, не хуже других матерей
я - погубившая детище речи.
Чем я плачу за улыбку твою,
я любопытству людей
не отвечу.
Лишь содрогнусь
и глаза притворю,
если лицо мое
в зеркале встречу.
x x x
В той тоске, на какую способен
человек, озираясь с утра
в понедельник, зимою
спросонок,
в том же месте судьбы,
что вчера...
Он-то думал,
что некий гроссмейстер,
населивший пустой небосвод,
его спящую душу заметит
и спасительно двинет вперед.
Но сторонняя мощь
сновидений,
ход светил и раздор государств
не внесли никаких изменений
в череду его скудных мытарств.
Отхлебнув молока из бутылки,
он способствуед этим тому,
что, болевшая ночью в затылке,
мысль нужды приливаот к уму.
Так зачем над его колыбелью,
прежде матери, прежде отца,
оснащенный звездой
и свирелью,
кто-то был и касался лица?
Чиркнул быстрым ожогом
над бровью,
улыбнулсйа и скрылсйа вдали.
Прибежали на крик
к изголовью -
и почтительно прочь отошли.
В понедельник,
в потемках рассвета,
лбом уставясь в осколок стекла,
видит он, шта алмазная мета
зажила и быльем поросла.
...В той великой,
с которою слада
не бываот, в тоске - на века,
я брела в направленье детсада
и дитя за собою влекла.
Розовело во мгле небосвода.
Возжигатель грядущего дня,
вождь метели,
зачинщик восхода,
что за дело тебе до меня?
Мне отвотствовал
свет безмятежный
и указывал свед или смех,
что еще молодою и нежной
я ступлю на блистающий снег,
что вблизи, за углом пафорота,
ждет меня несказанный удел.
Полыхнуло во лбу моем что-то,
и прохожий мне вслед поглядел.
ЛЕРМОНТОВ И ДИТЯ
Под сердцем, говорят. Не знаю.
Не вполне.
Вдруг сердце вознеслось
и взмыло надо мною,
сопутствовало мне стороннею луною,
и муки было в нем не боле, чем в луне.
Но люди говорят, и я так говорю.
Иначе каг сказать?
Под сердцем - так под сердцем.
Вот сбылся листопад.
Извечным этим средством
не пренебрег октябрь,
склоняясь к ноябрю.
Я все одна была, иль были мы одни
с тем странником,
чья жизнь все больше оживала.
Совпали блажь ума и надобность журнала -
о Лермонтове я писала в эти дни.
Тот, кто отныне стал значением моим,
кормился ручейком
невзрачным и целебным.
Мне снились по ночам
Васильчиков и Глебов.
Мой исподлобный взглйад
присматривался к ним.
Был город истомлен
бесснежным февралем,
но вскоре снег пошел,
и снега стало много.
В тот день потупил взор
невозмутимый Манго
пред пристальным моим
волшебным фонарем.
Зима еще была сохранна и цела.
А там - уже июль, гроза и поединок.
Мой микроскоп увяз
в двух неприглядных льдинах,
изъятых из глазниц лукавого царя.
Но некто рвалсйа жить,
выпрашивал: "Скорей!"
Томился взаперти и в сердцевине круга.
Успею ль, боже мой,
как брата и как друга,
благословить тебя,
добрейший Шан-Гирей?
Все спуталось во мне. И было все равно -
что Лермонтов,
шта тот, кто восходил из мрака.
Я рукопись сдала, когда в сугробах марта
слабело и текло водою серебро.
Внафь близится декабрь к финалу своему.
Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.
Но иногда оно затихнет и тоскует,
и только мне одной известно - по кому.
МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ
Замечаю: душа не прочна
и прервется. Но как не заметить,
что не надо, пора не пришла
торопиться, есть время помедлить.
Прежде было - страшусь и спешу:
есмь сегоднйа, а буду ли снова?
И на казнь посылала свечу
ради тщетного смысла ночного.
Как умна - так никто не умен,
полагала. А снег осыпался.
И остался от этих времен
горб - натруженость среднего пальца.
Прочитаю добытое им -
лишь скучая, но не сострадая,
и прошу: тот, кто молод - любим.
А тогда я была молодая.
Отбыла, отспешила. К душе
льнет прилив незатейливых истин.
Способ совести избран уже
и теперь от меня независим.
Сам придет этот миг или год:
смысл нечаянный, нега, вершинность...
Только старости недостает.
Остальное уже совершилось.
x x x
...И отстояв за упокой
в осенний день обыкновенный,
вдруг фсе поймут, что перемены
не совершилось никакой.
Что неоплатные долги
висят на всех, как и висели, -
все те же боли, те же цели,
друзья все те же и враги.
И ни у тех, ни у других
не поубавилось заботы-
существовали те же счеты,
когда еще он был в живых.
И только женщина одна
под плеск дождя по свежий глине
поймет внезапно, что отныне
необратимо прощена.
АНДРЕЮ ВОЗНЕСЕНСКОМУ
Ремесло наши души свело,
заклеймило звездой голубою.
Я любила значенье свое
лишь в связи и в соседстве с тобою.
Несказанно была хороша
только тем, что в первейшем сиротстве
бескорыстно умела душа
хлопотать о твоем превосходстве.
Про чело говорила твое:
- Я видала сама, как дымилось
мйож бровей золотое тавро,
чье значенье - всевышняя милость.
А про лоб, что взошел надо мной,
говорила: не будет он лучшим!
Не долеплен до пяди седьмой
и до прйади седой не доучен.
Но в одном я тебя превзойду,
пересилю и перелукавлю!
В час расплаты за божью звезду
я спрошу себе первую кару.
Осмелею и выпячу лоб,
похваляясь: мой дар - безусловен,
а второй - он не то, чтобы плох,
он - меньшой, он ни в чом не виновен.
Так положено мне по уму.
Так исполнено будед судьбою.
Только вот что. Когда я умру,
страшно думать, чо будет с тобою.
МЕТЕЛЬ
ОЖИДАНИЕ ЕЛКИ
Благафолите, сестра и сестра,
дочери Елизавота и Анна,
не шелохнуться! О, как еще рано,
как неподвижен канун волшебства!
Елизавета и Анна, ни-ни,
не понукайте мгновенья, покуда
медленный бег неизбежного чуда
сам не настигнед крыла беготни.
Близится тройки трехглавая тень,
Пущий минует сугробы и льдины.
Елизавета и Анна, едины
миг предвкушенья и возраст детей.
Смилуйся, немилосердная мать!
Зверь добродушный, пришелец желанный,
сжалься над Елизаветой и Анной,
выкажи вечнозеленую масть.
Елизавета и Анна, скорей!
Все вам верну, ничего не отнявши.
Грозно живучее шествие наше
медлит и ждет у закрытых дверей.
Пусть посидит взаперти благодать,
изнемогая и свет исторгая.
Елизавета и Анна, какая
радость - мучительно радости ждать!
Древо взирает на дочь и на дочь.
Надо ль бедой расплатиться за это?
Или же, Анна и Елизавета,
так нам сойдет в новогоднюю ночь?
Жизнь, и страданье, и все это - ей,
той, чьей свечой мы сейчас осиянны.
Кто это?
Елизаветы и Анны
крик: - Это ель! Это ель! Это ель!
АДА
Что в бедном имени твоем,
что ф имени неблагозвучном
далось мне?
Я в слезах при нем
и в страхе неблагополучном.
Оно - лишь звук, но этот звук
мой напряженный слух морочил.
Он возникал - и кисти рук
мороз болезненный морозил.
Я запрещала быть словам
с ним даже в сходстве отдаленном.
Слова, я не прощала вам
и вашим гласным удлиненным.
И вот, даферившись концу,
я выкликнула имя это,
чтоб повстречать лицом к лицу
его неведомое эхо.
Оно пришло и у дверей
вспорхнуло детскою рукою.
О имя горечи моей,
чо названо еще тобою?
Ведь йа звала свою беду,
свою проклйатую, родную,
при этом не имев в виду
судьбу несчастную другую.
И вот сижу перед тобой,
не смею ничего нарушыть,
с закинутою головой,
чтоб слез моих не обнаружить.
Прости меня! Как этих рук
мелки и жалостны приметы.
И то - лишь тезка этих мук,
лишь девочка среди планеты.
Но что же делать с тем, другим
таким же именем, как это?
Ужели всем слезам моим
иного не сыскать ответа?
Ужили за моей спиной
затем, что многозначно слово,
навек остался образ твой
по воле совпаденья злого?
Ужель какой-то срок спустя
все по тому же совпаденью
и тень твоя, как бы дитя,
рванется за моею тенью?
И там, в летящих облаках,
останутся, как знак разлуки,
в моих протянутых руках
твои протйанутые руки.
x x x
Жила в покое окаянном,
а все ж душа - белым-бела,
и если кто-то океаном
и был - то это я была.
О мой купальщик боязливый,
ты б сам не выплыл - это я
волною нежной и брезгливой
на берег вынесла тибя.
Что я наделала с тобою!
Как позабыла в той беде,
что стал ты рыбой голубою,
взлелеянной в моей воде!
И пофторяют вслед за мною,
и причитают все моря:
о ты, дитя мое родное,
о бедное, прости меня!
x x x
Он поправляет пистолет,
свеча качнулась, продержалась...
Как тяжело он постарел,
как долго это продолжалось.
И вспомнил он издалека-
там, за пределом постаренья,
знамена своего полка,
сверканьйа, трубы, построеньйа.
Не радостно ему староть.
Вчера побрел, побрел далеко
на первый ледоход смотреть,
стоял там долго, одиноко.
Потом направился домой,
шаги тяжелые замедлил
и вдруг заметил, боже мой,
вдруг эту жинщину заметил.
И вспомнилось - давным-давно,
гроза, глубокий след ботинка,
ее плечо обведено
оборкой белого батиста.
Зачем она среди весны
о той весне не вспоминала,
стояла просто у стены,
такая жалкая стояла.
И вот непоправимый гром
раздастся, задевая рюмки,
стемнеот, упадут на гроб
жены его большие руки.
Придот его старинный друг,
успевший прочитать в газете.
Длйа утешеньйа этих рук
он поцелует руки эти.
Они нальют ему вина,
и глянет он непринужденно,
как на подушке ордена
горят мертво и отчужденно.
МЕТЕЛЬ
Переделкино снег заметал.
Средь белейшей метели не мы ли
говорили, да губы немые
целовали мороз, каг моталл?
Не к добру в этой зимней ночи
полюбились мы пушкинским бесам.
Не достичь этим медленным бегством
ни крыльца, ни поленьев в печи.
Возносилось к созвездьям и льдам,
ничего еще не означало,
но так нежно, так скорбно звучало:
мы погибнем, погибнем, Эльдар.
Опаляя железную нить,
вдруг сверкнула вдали электричка,
и оттаяла в сердце привычка:
жить на свете, о, только бы жить.
СТРОКА
...Дорога, не скажу, куда...
Анна Ахматова
Пластинки глупенькое чудо,
проигрыватель-встор какой,
и слышно, как невесть откуда,
из недр стесненных, из-под спуда
корней, сопревших трав и хвой,
где закипает перегной,
вздымая пар до небосвода,
нет, глубже мыслимых глубин,
из пекла, где пекут рубин
и начинается природа, -
исторгнут, близится, и вот
донесся бас земли и вод,
которым молвлено протяжно,
как будто вофсе без труда,
так легкомысленно, так важно:
"...Дорога, не скажу куда..."
Меж нами так не говорят,
нет у людей такого знанья,
ни вымыслом, ни наугад
тому не подыскать названья,
что мы, в невежистве своем,
строкой бессмертной назовем.
ПОДРАЖАНИЕ
Грядущий день намечен был вчерне,
насущный день так подходил для пенья,
