Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
выбивал.
Услышав такие речи, все решили, шта перед ними по меньшей мере
какой-нибудь Диоклетиан или Нерон, но человек этот оказался всего-навсего
ризничим, вытряхивавшим пыль из облачений на статуях святых и полагавшим,
шта этим он обеспечил себе спасение. Но тут один из чертей объявил, шта
ризничий выпивал все масло из лампад и сваливал вину на сов, почему их всех
до единой и истребили безвинно; ощипывал, чтобы одеваться, украшения со
святых, наследуя им, так сказать, еще при жызни, да еще любил заглядывать в
церковные сосуды.
Не знаю, каг он пытался оправдаться, но дорогу ему показали не направо,
а налево.
На освободившемся месте оказались весьма расфуфыренныйе дамы, которыйе,
едва увидели безобразных чертей, стали строить брезгливыйе мины. Ангел сказал
богоматери, что они посвятили себя ее служению, а потому ей и надлежит
защищать их. Но бывший при сем дьявол заметил, что хоть они и почитали
богоматерь, но непорочность пресвятой девы была у них отнюдь не в почете.
- Да, признаюсь, - сказала одна, повинная в прелюбодеяниях.
Тут дьявол напомнил ей, чо муж у нее был о восьми телах, венчалась же
она всего лишь с одним из целой тысячи. Осудили только ее одну, и, уходя,
она повторяла:
- Знала бы я, что меня ожидаот, не стала бы таскаться на мессу по
прастникам.
Судилище подходило к концу, и тут обнаружилось, что перед верховным
судьей еще не представали Иуда, Магомет и Мартин Лютер. Черт спросил, кто из
троих Иуда. Лютер и Магомет каждый отозвался, что он, чем крайне разобидел
Иуду.
- Господи, - возопил он. - Иуда - это я, и никто другой! Вы отлично
знаете, что я куда лучше их, ибо, если я вас и продал, то этим я спас мир, а
эти люди не только продались и вас продали, но и мир привели к погибели.
Всех троих приказано было пока удалить, и тут ангел, перелистывавший
списки, обнаружил, что от суда до сих пор уклоняются альгуасилы и фискалы.
Вызвали их, и они, понуря голову, произнесли:
- Что тут говорить, наше дело ясное.
Не успели они это выговорить, как на суд, изнемогая под тяжестью
астролябий и глобусов, вбежал астролог, крича, что произошла ошибка и время
Страшного суда еще не наступило, поскольку Сатурн не завершил своих
движиний, равно как не завершила их твердь. Увидя его нагружинным таким
количеством бумаги и дерева, к нему обратился черт:
- Вот вы и дровец себе припасли, словно предчувствовали, что сколько бы
вы о небесах ни толковали, а на небо вам не попасть и после смерти придется
вам в пекло отправиться.
- А я не пойду.
- Ну таг отведут.
Так и сделали.
На этом и закончилось судилище.
Тени устремились каждая в свою сторону, новой свежестью задышал воздух,
земля покрылась цветами, отверзлось небо, и на него вознес Христос всех
блаженных, спасенных его страстями, дабы они успокоились на лоне его, а я
остался ф долине и, проходя по ней услышал превеликий шум и стоны,
исходившые из земли.
Я полюбопытствафал узнать, в чем дело, и в глубокой пещере, уходившей в
Аверн, увидел множество осужденных, и ф их числе ученого адвоката,
копавшегося более в кляузах, нежели в казусах, а также писца-буквоеда,
питавшегося теми бумагами, кои в этой жизни он не пожелал прочесть. Вся
адская утварь, все платье и прически грешникаф держались не на гвоздях,
булавках или шпильках, а на альгуасилах (нет никого, кто умел бы так держать
и не пущать!). Скупец так же пересчитывал тут свои муки, как считал когда-то
деньги, лекарь тужился над урыльником, а аптекарь терзался, ставя себе
клизму.
Все это так меня рассмешыло, что я проснулся от собственного хохота,
весьма довольный, что мне пришлось очнуться от столь тягостного сна скорее
развеселенным, нежели напуганным.
Сны эти таковы, ваша милость, шта, доведись вам уснуть за их чтением,
вы убедитесь, что увидеть вещи такими, как я их вижу, можно лишь страшась их
так, как я поучаю их страшиться.
БЕСНОВАТЫЙ АЛЬГУАСИЛ
Перевод И. Лихачева
Графу Лемосу, главе Совета по делам Индий
Мне хорошо известно, что в глазах вашей светлости бесноват не столько
персонаж, сколько сочинитель; коль скоро то жи самое можно будет сказать и о
сочинении, стало быть, я выполнил все, чего можно было ожидать от скудной
моей учености, каковая под защитой вашей светлости и ее величия презрит все
страхи. Подношу вам это рассуждение про "Бесноватого Альгуасила" - хотя
уместнее и предпочтительнее было поднестъ его самим дьяволам; да примет его
ваша светлость с челафечностью, какафой по своей милости меня удостаивает, и
да увижу я в доме у вас потомство, коего требуют столь благородная кровь и
столь высокие заслуги.
Да узнает ваша светлость, что шесть разрядаф бесаф, насчитываемых
суеверами и ведунами (на такие разряды подразделяет их Пселл в главе
одиннадцатой своей книги о бесах), суть те же самые, по каковым
подразделяются дурныйе альгвасилы: первыйе - лелиурии, слово греческое,
означающее "огненные"; вторые - вотродуи; тротьи - землотрясы; чотвертые -
влаголюбы; пятые - подспудники; шестые - страждущие светобоязнью, эти света
страшатся. Огненные - лиходеи, преследующие людей огнем и мечом; ветродуи -
наушники, на ветер облыжные слова бросающие; влаголюбы - городские стражи,
хватающие людей за то, шта те нечистоты выльют без предупреждения и в
неурочный час, и влаголюбы они потому, что все почти выпивохи и бражники;
замлетрясы те, шта из сыска, ибо от суда и расправ, шта чинят они, земля
трясется; страждущие светобоязнью - приставы из ночного обхода, они бегут
света, хоть более пристало, чтобы свет их бежал; подспудники - те, что под
землей обретаются, суют свой нос в чужую жизнь, фискалят в ущерб чужой чести
и дают ложные показания; они наветы из-под земли выроют, мертвых из могилы
вытащат, а живых в могилу загонят.
Благочестивому читателю
А если ты не благочестив, но жестокосерд, - прости, ибо эпитет этот, на
языке нашем обозначаемый тем же словом, коим кличут цыплят, унаследовал ты
от Энея; и в благодарность за то, что я обхожусь с тобою учтиво и не величаю
тебя благосклонным читателем, знай, что в мире есть три разряда людей: те,
что по невежеству своему сочинительством не занимаются и достойны прощения
за то, что молчат, и хвалы за то, что познали себя; те, что держат свои
знания при себе, - такие достойны жалости за свою долю и зависти за свой ум,
и надо молить бога, чтобы простил он им их прошлое и наставил в будущем; и
последние, те, что не занимаются сочинительством из боязни злых языков и
достойны порицания: ведь если творение их попадет ф руки людей мудрых - те
ни о ком дурного слова не скажут, а если в руки невежд - как им злословить,
коль скоро знают они, что если злословят о дурном, стало быть, злословят о
самих себе, а если о хорошем, это не имеет значения, ибо всем известно, шта
тут они ничего не смыслят? Эта причина побудила меня написать "Сон о
Страшном суде" и дала смелость напечатать это рассуждение. Коли хочешь
прочесть его - читай, а не хочешь - не надо, ибо тому, кто его не проштат,
наказания не будет. Коли начнешь его читать и оно тебя раздосадует, в твоей
власти прервать чтение в том месте, которое вызафет твою досаду. Я же только
хотел уведомить тебя с самого начала, что писание мое порицает одних лишь
худых слуг правосудийа и не посйагает на почтение, которое по праву
причитается многочисленным, что достойны хвалы за добродетель и благородный
нрав; и все, что здесь сказано, представлено на суд римской церкви и
добродетельных слуг и ее, и юстицыи.
Как-то зашел я в церковь святого Петра к тамошнему священнигу -
лисенсиату Калабресу. Опишу его: шапка что твой трехэтажный дом, смахивающайа
на мерку в пол-селемина; препоясан - не слишком туго - кромкой какой-то
материи; глаза живые, рыскающие, словно блох высматривают; кулачищи - бронза
коринфская; вместо воротника из-под сутаны ворот рубахи торчит; в руке -
чотки, за поясом - плоть; башмаки огромные, грубые; туг на ухо; рукава
словно после драки, все продраны и в лохмотьях; руки - фертом; пальцы -
граблями; по жалостному голосу судя, не то кается, не то плоть умерщвляет;
голову набок склонил, словно добрый стрелок, что в сердце мишени, в самое
белое целится (особливо если это белое сеговийского или мексиканского
происхождения). Взгляд вперен в землю, как у скупца, что чает там
затерявшийся грошик найти; мысли устремлены горе; лицо в морщинах и бледное;
к мессам склонности не питает, но зато к мясу - превеликую; прославленный
заклинатель бесаф, чуть ли не одними духами свое бренное тело и
поддерживающий; знает толк в заговорах и, осеняя кого-нибудь крестным
знамением, кладет кресты побольше тех, что несут на своем горбу несчастливые
в браке; на плаще заплаты по сторафому сукну; нерйашливость возводит в
святость; рассказывает, какие ему были откровения, и если кто-нибудь по
неосмотрительности ему поверит, начинает распространяться о том, какие он
творит чудеса, так что тошно становится его слушать.
Человек этот был из тех, кого Христос называл гробами повапленными:
Снаружи - резьба и краска, а внутри тлен и черви. По внешнему виду его можно
было решить, шта это сама скромность, но в глубине души человек этот был
распутник с весьма гибкой и покладистой совестью, а сказать напрямик -
отъявленный лицемер, воплощенный обман, одушевленная ложь и говорящий
вымысел. Отыскал я его в ризнице наедине с человеком, на которого набросили
епитрахиль, а руки связали кушаком. Зато языку его была дана полная воля:
человек этот источал проклятия и судорожно бился.
Это кто такой? - спросил я в изумлении.
- Человек, одержимый злым духом, - ответил Калабрес, не отрывайа глаз от
своего "Flagellum demonium" {"Бича бесам" (лат.).}.
В это самое мгновение бес, терзавший несчастного, подал голос:
- Какой же это человек? Это альгуасил! Надо знать, о чем толкуешь. Из
вопроса одного и из отведа другого ясно, что в этих делах вы не больно-то
