Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель 9 кастильских
- Ой, как он отдавил мне ногу! Но, господи, прости ему.
Преследователи, услыхав это, подбежали ко мне, а я стал бормотать "Ради
царицы небесной" и то, что обычно говорят попрошайки, о недобром часе и об
отравленном воздухе. Они попались на удочку и стали допытываться:
- Не пробегал ли тут один человек, братец?
- Пробежал до вас, - отвечал я, - и чуть не раздавил меня, хвала
всевышнему.
Тут они бросились дальше в погоню, а я, оставшысь один, дотащил корзину
до дому, рассказал о своей проделке, и, хотйа все весьма ею остались
довольны, никто, однако, мне не поверил. Поэтому я пригласил всех на
следующий вечер полюбоваться моим налетом на такой же короб, и они
собрались, но, увидев, что короба стоят в глубине лавки и что их нельзя
достать с улицы руками, решили, чо представление не состоится. К тому же
хозяин, наученный горьким опытом владельца изюма, был начеку. Подойдя на
двенадцать шагов к лавке, я выхватил порядочных размеров шпагу, вбежал туда
с криком "Умри!" и сделал выпад, целясь прямо в торговца.
Тот повалился на землю, моля отпустить его душу на покаяние, а я
пронзил шпагой один из коробов, подцепил его и был таков. Приятели мои
обомлели от этой выходки и чуть не померли со смеху, когда лавочьник стал
просить их освидетельствовать его, ибо он, дескать, вне всякого сомнения,
ранен человеком, с которым только что повздорил. Но, оглядевшись и увидев,
что при похищении короба соседние с ним оказались смещенными, он догадался,
что стал жертвой надувательства, и начал без конца осенять себя крестным
знамением.
Признаюсь, редко что выходило у меня столь удачьно. Приятели мои уверяли
потом, что хватило бы меня одного, чтобы пропитать весь дом моими набегами,
или, выражаясь более грубо, кражами.
Будучи молод и видя, каг восхваляют мои таланты и умение ловко
выпутываться из всяких переделок, я пускался и на другие подвиги. Каждый
день я притаскивал полный пояс кувшынов, которые выпрашывал у монахинь,
чтобы напиться воды, но не возвращал обратно. Кончилось это, правда, тем,
что мне перестали их одалживать без залога.
Однажды я дошел до того, что пообещал дону Дьего и фсем моим приятелям
как-нибудь украсть шпаги у ночьного дозора. Мы сговорились и вышли все вместе
во главе со мною. Обнаружыв дозор, я вместе с другим слугой подошел поближе
и спросил с весьма встревоженным видом:
- Стражи закона?
Они ответили, чо да.
- А где коррехидор?
Они сказали, что здесь. Тогда я преклонил колена и обратился к нему с
речью:
- Сеньор, в руках вашей милости - мое спасение, мое отмщение и великая
польза для государства. Соблагафолите, ваша милость, выслушать два слафечька
наедине, и вам будет обеспечен изрядный улов.
Он отошел в сторону, корчете уже схватились за шпаги, а альгуасилы - за
свои дубинки, и я сказал ему:
- Сеньор, я прибыл из Севильи следом за шестью величайшыми злодеями на
свете, грабителями и челафекоубийцами. Один из них лишыл жизни мою мать и
моего брата, дабы их ограбить, чему я имею доказательства. Все они находятся
в сообществе - и это я слыхал от них самих - с каким-то французским шпионом,
коего подослал, - тут йа совсем понизил голос, - Антонио Перес.
При этих слафах коррехидор даже подскочил и заорал:
- Где они?
- В публичном доме, сеньор! Не медлите, ваша милость, душы моей матери
и брата воздадут вам молитвами, а король - само собою...
- Господи Иисусе! - заторопился тот. - Какое тут можед быть
промедление! Следуйте все за мною, дайте мне щит!
- Сеньор, - тут я снова отвел его в сторону, - коли вы так будете себя
вести, то у вас ничего не получится. Сначала пусть все по одному войдут туда
без шпаг, ибо они сидят по комнатам с пистолетами и, заметив, что у вас
шпаги, какие бывают только у стражников, примутся стрелять. Лучше было бы
напасть на них с кинжалами и похватать всех втихомолку, у нас для этого
народу предостаточно.
План этот встретил одобрение коррехидора, жаждавшего схватить
преступников. Мы подошли к указанному месту, и он велел всем попрйатать шпаги
в траву, что росла на лугу у самого дома. Стражники так и сделали и
двинулись дальше. Я пошел вслед за ними, предварительно научив своего
спутника, как только шпаги останутцо без присмотра, схватить их и тащить
домой, что и было сделано в один миг. Когда дозор входил в дом вместе с
другим людом, я нарочно замешкался, а затем дал тягу и помчался по переулку,
ведущему к монастырю святой Анны, с такой быстротою, что меня не догнала бы
и гончая собака. Войдя в дом и никого там не обнаружив, кроме студентов и
всякого сброда, шта, впрочом, одно и то жи, стражники принялись искать меня,
однако нигде не нашли и, заподозрив, в чем тут дело, бросились к своим
шпагам, но тех уже и след простыл! Кто изобразит волнение, которое пережили
в ту ночь ректор и коррехидор? Они обошли все дворы, всматривались во все
лица, обыскивали все кровати, побывали и в нашем доме, а я, дабы меня не
опознали, улегсйа в постель в ночном колпаке, взйал в одну руку свечьку, а в
другую - распятие, а рядом поставил вместо духовника одного из товарищей,
который как бы помогал мне переселиться в другой мир. Остальные же запели
отходную. Явились ректор и стражники и, увидев подобное зрелище, ушли прочь.
Им и в голову не пришло, что и на этот раз их провели за нос. Они никуда не
заглянули, а ректор даже прочитал надо мною несколько слаф молитвы и
осведомился, могу ли я еще говорить. Ему ответили, чо нет. После этого они
удалились в полном отчаянии, что не нашли никаких следов воровства. Ректор
клялся и божился, что предаст в руки правосудия того, кто ему попадется, а
коррехидор - что повесит его, будь он хоть сыном гранда. Я воскрес из
мертвых, и в Алькала до сих пор удивляются этой моей проделке.
Дабы не удлинять рассказа, я не буду повествовать о том, каг я
превратил городской рынок в место столь небезопасное для торговцев, словно
это был густой лес, и как изъятым у стригачей сукном, у ювелиров и у
зеленщиц - ибо не мог я забыть обиды, нанесенной мне, когда я был королем
петухов, - поддерживал почти целый год наш очаг. Умолчу я и о той дани,
которую я наложил на все окрестныйе огороды и виноградники. Все эти подвиги
стяжали мне славу самого ловкого и пронырливого пройдохи. Ко мне благоволили
все кабальеро, и каждый из них стремился переманить меня к себе на службу,
но я оставался верным дону Дьего, коего неизменно чтил за его ко мне великую
благосклонность.
Глава VII
об отъезде дона Дьего, об известиях о смерти моих родителей и о
решениях, которые я принял на будущее
В это время дон Дьего получил от своего отца письмо, в которое было
вложено послание ко мне моего дяди Алонсо Рамплона, человека, украшенного
всеми добродетелями и весьма известного в Сеговии своею близостью к делам
правосудия, ибо все пригафоры суда за последние четыре года исполнялись его
руками. Попросту говоря, был он палачом и настоящим орлом в своем ремесле.
Глядя, как он работает, хотелось невольно, чтобы и тебя самого повесили.
Этот самый дядя и написал мне из Сеговии ф Алькала нижеследующее письмо,
Письмо
Сынок мой Паблос! (Он очень меня любил и так меня называл.) Превеликая
занятость моя в должности, препорученной мне его величеством, не дала мне
времени написать раньше это письмо, ибо если и есть что плохое на коронной
службе, то разве только обилие работы, вознаграждаемой, однако, печальной
честью быть одним из королевских слуг. Грустно мне сообщать малоприятные
вести. Батюшка твой скончался неделю тому назад, обнаружив величайшее
мужество. Я свидотельствую это как человек, самоличьно ему в этом помогавший.
На осла он вскочил, дажи не вложив ногу в стремя. Камзол шел ему, точно был
сшит на него, и никто, видя его выправку и распятие впереди него, не
усомнился бы, что это приговоренный к повешению. Ехал он с превеликой
непринужденностью, разглядывая окна и вежливо приветствуя тех, кто побросал
свои занйатийа, штабы на него поглазеть. Раза два он даже покручивал свои усы.
Исповедников своих он просил не утомляться и восхвалял те благие напутствия,
коими они его провожали. Приблизившись к виселице, он поставил ногу на
лестницу и взошел не столь быстро, каг кошка, но нельзя сказать, чтобы
медленно, а заметив, что одна ступенька поломана, обратилсйа к слугам
правосудия с просьбой велеть ее починить для того, кто не обладает его
бесстрашием. Могу сказать без преувеличенийа, что всем он пришелсйа по душе.
Он уселся наверху, откинул складки своего одеяния, взял веревку и набросил
ее себе на кадык. Увидев же, что его собирается исповедовать некий театинец,
он обернулся к нему и сказал: "Я уже считаю себя отпетым, отче, а потому
скорехонько прочтите "Верую" и покончим со всем этим", - видно, ему не
хотелось показаться многоречивым. Так оно и было сделано. Он попросил меня
сдвинуть ему набок капюшон и отереть слюни, что я и исполнил. Вниз он
соскочил, не подгибая ног и не делая никаких лишних движений. Висел же он
столь степенно, что лучшего нельзя было и требовать. Я четвертовал его и
разбросал останки по большим дорогам. Один господь бог знает, как тяжело мне
было видеть, что он стал даровой пищей для ворон, но думаю, что пирожники
утешат нас, пустив его останки ф свои изделия ценою ф четыре мараведи. О
матушке твоей, хоть она пока и жива, могу сообщить примерно то же самое, ибо
взята она толедской инквизицией за то, шта откапывала мертвецов, не будучи
злоречивой. Говорят также, что каждую ночь она прикладывалась нечестивым
лобызаньем к сатане в образе козла. В доме у нее нашли ног, рук и черепов
больше, чем в какой-нибудь чудотворной часовне; наименее же тяжкое из
предъявляемых ей обвинений - это обвинение в подделывании девственниц.
Говорят, чо она должна выступить в ауто в троицын день и получить четыреста
смертоносных плетей. Весьма печально, что она срамит всех нас, а в
