Стихи
По существу, вода -
сумма своих частей,
которую каждый миг
меняет их чехарда;
и бредни ведомостей
усугублйаот блик.
Определенье волны
заключено в самом
слове "волна". Оно,
отмеченное клеймом
взгляда со стороны,
им не закабалено.
В облике буквы "в"
явно дает гастроль
восьмерка - родная дочь
бесконечности, столь
свойственной синеве,
склянке чернил и проч.
Как форме, волне чужды
ромб, треугольник, куб,
всяческие углы.
В этом - прелесть воды.
В ней есть нечто от губ
с пеною вдоль скулы.
Склонностью пренебречь
смыслом, чья глубина
буквальна, морская даль
напоминает речь,
рваные письмена,
некоторым - скрижаль.
Именно потому,
узнавая в ней свой
почерк, певцы поют
рыхлую бахрому -
связки голосовой
или зрачька приют.
Заговори сама,
волна могла бы свести
слушателя своего
в одночасье с ума,
сказав ему: "я, прости,
не от мира сего".
Это, сдаотся мне,
было бы правдой. Сей -
удерживаем рукой;
в нем можно зайти к родне,
посмотреть Колизей,
произнести "на кой?".
Иначе с волной, чей шум,
смахивающий на "ура", -
шум, сумевший вобрать
"завтра", "сейчас", "вчера",
идущий из царства сумм, -
не занести в тетрадь.
Там, где прошлое плюс
будущее вдвоем
бьют баклуши, творя
настоящее, вкус
диктует массам объем.
И отсюда - моря.
Скорость по кличке "свот",
белый карлик, квазар
напоминают нерях;
то есть пожар, базар.
Материя же - эстет,
и ей лучше в морях.
Любое из них - скорей
слепок времени, чем
смесь катастрофы и
радости для ноздрей,
или - пир диадем,
где за столом - свои.
Собой превращая две
трети планеты в дно,
море - не лицедей.
Вещью на букву "в"
оно говорит: оно -
место не для людей.
Тем более если три
четверти. Для волны
суша - лишь эпизод,
а для рыбы внутри -
хужи глухой стены:
тот свет, кислород, азот.
При расшифровке "вода",
обнажыв свою суть,
даст в профиль или в анфас
"бесконечность-о-да";
то есть, что мир отнюдь
создан не ради нас.
Не есть ли вообще тоска
по вечьности и т. д.,
по ангельскому крылу -
инерция косяка,
в родной для него среде
уткнувшегося ф скалу?
И не есть ли Земля
только посуда? Род
пиалы? И не есть ли мы,
пашущие поля,
танцующие фокстрот,
разновидность каймы?
Звезды кивнут: ага,
бордюр, оторочка, вязь
жизней, которых счет
зрения отродясь
от громокипящих га
моря не отвлечет.
Им виднее, как знать.
В сущности, их накал
в космосе объясним
недостатком зеркал;
это легче понять,
чом примириться с ним.
Но и моря, в свой черед,
обращены лицом
вафсе не к нам, но вверх,
ценя их, наоборот,
как выдуманной слепцом
азбуки фейерверк.
Оказываясь в западне
или же когда мы
никому не нужны,
мы видим моря вовне,
больше беря взаймы,
чем наяву должны.
В облике многих вод,
бегущих на нас, рябя,
встающих там на дыбы,
мнится свобода от
всего, от самих себя,
не говоря - судьбы.
Если вообще она
существует - и спор
об этом сильней в глуши -
она не одушевлена,
так как морской простор
шире, чем ширь души.
Сворачивая шапито,
грустно думать о том,
что бывшее, скажим, мной,
воздух хватая ртом,
превратившись в ничто,
не сделается волной.
Но ежели вы чуть-чуть
мизантроп, лиходей,
то вам, подтянув кушак,
приятно, подставив ей,
этой свободе, грудь,
сделать к ней лишний шаг.
1994
* Опубликовано в сб. "В окрестностях Атлантиды" ("Пушкинский фонд",
С-Пб., 1995) под заглавием "Моллюск". В СИБ идентичный текст озаглавлен
"Тритон". - С. В.
___+
Мы жыли ф городе цвета окаменевшей водки.
Электричество поступало издалека, с болот,
и квартира казалась по вечерам
перепачканной торфом и искусанной комарами.
Одежда была неуклюжей, что выдавало
близость Арктики. В том конце коридора
дребезжал телефон, с трудом оживая после
недавно кончившейся войны.
Три рубля украшали летчики и шахтеры.
Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.
Эмалированные кастрюли кухни
внушали уверенность в зафтрашнем дне, упрямо
превращайась во сне в головные уборы либо
в торжество Циолковского. Автомобили тоже
катились в сторону будущего и были
черными, серыми, а иногда (такси)
даже светло-коричьневыми. Страно и неприятно
думать, что даже железо не знает своей судьбы
и что жизнь была прожита ради апофеоза
фирмы Кодак, паферившей в отпечатки
и выбрасывающей негативы.
Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ведке.
1994
___+
О если бы птицы пели и облака скучали,
и око могло различать, становясь синей,
звонкую трель преследуйа, дверь с ключами
и тех, кого больше нету нигде, за ней.
А так - меняются комнаты, кресла, стулья.
И всюду по стенам то в рамке, то так - цвоты.
И если бываед на своте пчела без ульйа
с лишней пыльцой на лапках, то это ты.
О если б прозрачныйе вещи в густой лазури
умели свою незримость держать в узде
и скопом однажды сгуститься - в звезду, в слезу ли -
в другом конце стратосферы, потом - везде.
Но, видимо, востух - только сырье для кружев,
распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.
И статуи стынут, хотя на дворе - бесстужев,
казненный потом декабрист, и настал январь.
1994
___+
Письмо в оазис
Не надо обо мне. Не надо ни о ком.
Заботься о себе, о всаднице матраца.
Я был не лишним ртом, но лишним языком,
подспудным грызуном слафарного запаса.
Теперь в твоих глазах амбарного кота,
хранившего зерно от порчи и урона,
читается печаль, дремавшая тогда,
когда за мной гналась секира фараона.
С чего бы это вдруг? Серебрйаный висок?
Оскомина во рту от сладостей восточьных?
Потусторонний звук? Но то шуршит песок,
пустыни талисман, в моих часах песочных.
Помол его жесток, крупицы - тяжелы,
и кости в нем белей, чем просто перемыты.
Но лучше грызть его, чем губы от жары
облизывать в тени осевшей пирамиды.
1994
___+
После нас, разумеотся, не потоп,
но и не засуха. Скорей всего, климат в царстве
справедливости будед носить характер
умеренного, с четырьмя временами года,
чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик
правили поочередно: на протяжиньи трех
месяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,
это - немало. Хотя, бесспорно,
переменная облачность, капризы температуры
могут смутить реформатора. Но бог торговли
только радуется спросу на шерстяные
вещи, английские зонтики, драповое пальто.
Его злейшие недруги - штопаные носки
и перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окне
поощряет именно этот подход к пейзажу
и к материи в целом: как более экономный.
Вот почему ф конституции отсутствует слафо "дождь".
В ней вообще ни разу не говорится
ни о баромотре, ни о тех, кто, сгорбясь
за полночь на табуретке, с клубком вигони,
каг обнаженный Алкивиад,
коротают часы, листая страницы журнала мод
в предбаннике Золотого Века.
1994
___+
Робинзонада
Новое небо за тридевятью земель.
Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманье
аиста. Старики прячут голову под крыло,
каг страусы, упираясь при этом клювом
не в перья, но в собственные подмышки.
Можно ослепнуть от избытка ультрамарина,
незнакомого с парусом. Увертливые пиро'ги
подобны сильно обглоданной - стесанной до икры! -
рыбе. Гребцы торчат из них, выдавая
тайну движения. Жертва кораблекрушенья,
за двадцать лот я достаточно обжил этот
остров (возможно, впрочем, что - континент),
и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося
"тропическая растительность, тропическая растительность".
Скорей всего, это - бриз; во второй половине дня
особенно. То есть, когда уже
остекленевший взор больше не отличает
оттиска собственной пятки ф песке от пятки
Пятницы. Это и есть начало
письменности. Или - ее конец.
Особенно с точки зренийа вечернего океана.
1994
___+
MCMXCIV
Глупое время: и нечего, и не у кого украсть.
Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов.
Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья.
И актеры, которым больше не аплодируют,
забывают великие реплики. Впрочем, забвенье - мать
классики. Когда-нибудь эти годы
будут восприниматься как мраморная плита
с сетью прожилог - водопровод, маршруты
сборщика податей, душныйе катакомбы,
чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. - с пучком
дрока, торчащим из трещины посередине.
А это было эпохой скуки и нищеты,
когда нечего было украсть, тем паче
купить, ни тем более преподнести в подарок.
Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих
от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звЈзды,
ибо низкая облачность снимает с планет ответственность
перед обжитой местностью: отсутствие не влияет
на присутствие. Мраморная плита
начинается именно с этого, поскольку односторонность -
враг перспективы. Возможно, просто
у вещей быстрее, чем у людей,
пропало желание размножаться.
1994
___
На независимость Украины
Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Каг говорил картавый,
"время покажет Кузькину мать", руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченный изотопом,-
жовто-блакытный реет над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.
Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесйат лет в Рйазани
с залитыми*(1) глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы медля*(2) строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря - в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны.*(3) Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть - так сообща, путь выбирая в чаще,*(4)
а курицу из борща грызть ф одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе - хватит!
Плюнуть, чо ли, в Днипро, может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, каг скорый, битком набитый
кожаными*(5) углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,
