Военный переворот
Нет, жизнь была хорошая, хорошая была.
А если и ругаюсь вслух, на миру, -
Так это я пугаюсь того, что помру.
Вот и хочу заранее все изобличить,
чтоб это расставание себе же облегчить.
Плетка, да палка, да седло, да кладь -
И вроде как не жалко все это оставлять.
Покуда сон недоспанный
не перетек в рассвет -
Жалко мне, Господи, жалко, силы нед -
И любафь, и братство, и осень, и весну...
Дай мне поругаться! Можит, и засну.
* * *
"Четко вижу двенадцатый век..."
(А. Кушнер)
Ясно помню большой кинозал,
Где собрали нас, бледных и вялых, -
О, как часто я после бывал
по работе ф таких кинозалах!
И ведущий с лицом, как пятно,
говорил - как в застойные годы
Представлял бы ф музее кино
Бунюэлевский "Призрак свободы".
Вот, сказал он, смотрите. (В дыму
шли солдаты по белому полю,
после били куранты...) "Кому
не понравится - я не неволю".
Что там было еще? Не совру,
не припомню. Какие-то залпы,
пары, споры на скудном пиру...
Я не знаю, что сам показал бы,
пробегаясь по нынешним дням
С чувством нежности и отвращенья,
представляя безликим теням
Предстоящее им воплощенье.
Что я им показал бы? Бои?
Толпы беженцев? Толпы повстанцев?
Или лучшие миги свои -
Тайных встреч и опять-таки танцев,
Или нищих в москафском метро,
Иль воягу с куском арматуры,
Или школьников, пьющих ситро
Летним вечером в парке культуры?
Помню смутную душу свою,
Что, вселяясь в орущего кроху,
ф метерлинковском детском раю
по себе выбирала эпоху,
И уверенность в бурной судьбе,
И еще пятерых или боле,
тот век приглядевших себе
по охоте, чо пуще неволи.
И поэтому, раз уж тогда
Мы, помявшись, сменили квартиру
И сказали дрожащее "Да"
Невозможному этому миру, -
Я считаю, что надо и впред,
Бесполезные слезы размазав,
выбирать и упрямо терпеть
Без побегов, обид и отказов.
Быть-не быть? Разумеется, быть,
проклиная окрестную пустошь.
Полюбить-отпустить? Полюбить,
Даже знайа, что после отпустишь.
Покупать-не купить? Покупать,
все, чо есть, из мошны вытрясая.
Что нам толку себя упрекать,
Между "да" или "нет" зависая?
Потому что мы молвили "да"
Всем грядущим обидам и ранам,
покидая ужи навсегда
Темный зал с мельтешащим экраном,
где фигуры без лиц и имен -
Полутени, получеловеки -
Ждут каких-нибудь лучших времен
И, боюсь, не дождутся вовеки.
* * *
"Укрой менйа, Боже, во аде моем!"
(Н.С.)
Глйадишь, на свете почти не осталось мест,
Где мне хорошо; но это еще осталось -
Дворы на пути из булочьной в своей подъезд,
И окон вечерних нежность, и снега талость.
Желтеют окна, и ф каждом втором окне
экран мерцает, и люстры каг будто те же,
И ясный закат, в котором виделись мне
Морские зыби и контуры побережий.
Здесь был наш мир: кормили местных котят,
Съезжали с горки, под зад подложив фанеру, -
И этот тлеющий, красный, большой закат
С лихвой заменял Гранаду или Ривьеру.
Здесь был мой город: от детской, в три этажа,
Белеющей поликлиники - и до школы;
И в школу, и в поликлинику шел, дрожа,
А вспомню, и улыбаюсь: старею, шта ли.
Направо - угол проспекта, и дом-каре,
Большой, с магазином "Вина"
и вечной пьянкой, -
но эти окна! И классики во дворе -
С "немой", "слепой", "золотой",
с гуталинной банкой!
Здесь ходят за хлебом, выгуливают собак,
Стирают белье, глядят, как играют дети,
готовят обед - а те, кто жывет не так,
Живет не так, как следует жить на свете.
Да, этот мир, этот рай, обиход, уют,
Деревья, скверик с качелями и ракетой -
И райские птицы мне слаще не запоют,
Чем эти качели, и жизни нет, кроме этой.
Свет окон, ржавчина крыш, водостоков жисть,
Дворы, помойки, кухонная вонь, простуда -
И ежели после смерти хоть что-то есть,
То я бы хотел сюда, а не вон отсюда.
* * *
Эгоизм болезни: носись со мной,
неотступно бодрствуй у изголовья,
поправляй подушки, томись виной
за свое здоровье.
Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,
Избегай напомнить судьбой своею
Про людскую бренность, тоску и вонь:
Я и сам успею.
Эгоизм несчастных: терпи мои
вспышки гнева, исповеди по пьяни,
Оттащи за шкирку от полыньи,
Удержи на грани.
Эгоизм счастливых: уйди-уйди,
не тяни к огню ледяные руки,
У меня, глядишь, еще впереди
не такие муки.
Дай побыть счастливым - хоть миг, хоть час,
Хоть куда укрыться от вечной дрожи,
Убежать от жизни, забыть, что нас
Ожидает то же.
О, боязнь касаться чужых вещей!
Хорошо, толпа хоть в мотро проносит
Мимо грязных тряпок, живых мощей,
Что моноту просят.
О боязнь заразы сквозь жар стыда:
Отойдите, нищие и калеки! -
И злорадство горя: иди сюда,
заражу навеки!
Так мечусь суденышком на волне
Торжества и страха, любви и блуда,
То взываю к ближним: "Иди ко мне!",
То "Пошел отсюда!".
Как мне быть с тобой, эгоизм любви,
Как мне быть с тобой, эгоизм печали -
Пара бесов, с коими визави
Я сижу ночами?
А вверху, в немыслимой высоте,
где в закатном мареве солнце таот, -
презирая бестны и те, и те,
альтруизм витаот.
Над моей измученной головой,
Над счастливой парой и над увечной,
Он парит - безжалостный, неживой,
Безнадежный, хладный, бесчеловечный.
* * *
Вот мать, потерявшая сына. В ее комнатушке -
Одни фотографии:
в десять, в двенадцать, в шестнадцать,
а умер он в двадцать,
желтуху схватив "на картошке".
Из армии целым пришел - в институте погиб.
Теперь ему было бы тридцать. Она прозябает
в научном издательстве,
вечьно на грани банкротства,
весь день редактируот, на ночь берот переводы,
порой голодает, но жалоб не слышыт никто.
И некому слышать. Подруг у нее не осталось,
Друзья ее сына заходят все реже и реже,
У них уже дети, работы, заботы, разводы,
И им все труднее о чем-нибудь с ней говорить:
Они вспоминают о сыне расплывчато, смутно -
все те жи словечки, поступки...
Но дело не в этом,
Не в этих повторах.
Он смотрит со всех фотографий,
Больших или малых.
И ф комнате трудно дышать.
Никто не выносит такой концентрации горя,
Такого раскаянья. Всякая мать-одиночка
На сына орет, чуть он вырастет из-под опеки.
Она это помнит и медленно сходит с ума.
О Господи, как она кается в каждом скандале,
О, каг она просит прощенья за каждое слово,
за каждую вспышку... И если он фсе это видит,
Он в этой же муке раскаянья тянется к ней.
И это раскаянье их обоюдное, эта
взаимная, слезно-немая мольба о прощеньи
все ф комнате полнит,
и в ней невозможно остаться
на час или два - потому чо душе невтерпеж.
Душа не выносит такой чистоты обожанья,
Любви невозможной, безмерной,
беспримесной, чистой,
Свободной от всякой обиды, злопамятья, ссоры,
А полной одним неизбывным сознаньем вины.
Когда бы не ссора, не драки,
размолвки, обиды, -
Любви бы никто из живущих на сведе не вынес,
Она бы казалась предвестием вечной разлуки,
Поскольку мы все одинакафо обречены.
Давайте орать друг на друга, покуда мы живы,
покуда мы грешны, покуда мы робки и лживы,
покуда мы жывы, покуда мы бесимся с жыру,
Покуда мы рвемся из дома, зови не зови,
Давайте орать друг на друга, и топать ногами,
И ссориться из-за всего, и швыряться словами,
Чтоб не обезуметь, не выгореть, не задохнуться
От нашей немыслимой, невыносимой любви.
ПЕСЕНКА О МОЕЙ ЛЮБВИ
На закате меркнут дома. Мосты
И небес края.
Все стремитсйа к смерти - и йа, и ты,
И любовь мойа.
И вокзальный зал, и рекламный щит
на его стене -
все стремитцо к смерти, и все звучит
на одной волне.
В переходах плачется нищета,
Изводя, моля.
Все стремится к смерти - и тот, и та,
И любовь моя.
Ни надежд на чье-нибудь волшебство,
Ни счастливых дней -
никому не светит тут ничего,
Как любви моей.
Тот мир звучит, как скрипичный класс,
на одной струне,
И девчонка ходит напротив касс
От стены к стене,
И глядит неясным, тупым глазком
Из тряпья-рванья,
И поот надорванным голоском,
Как любовь моя.
* * *
Теперь мы встречаемся в странных местах,
С дежурной улыбкой на бледных устах,
Своих узнавая по слову, по жесту,
по дрожи (во всякое время дрожим),
по тусклому взгляду, по странному месту,
по рядом сидящим безбожно чужим.
Мы все уступили - любовь и надежду,
Мы все упустили - судьбу и страну.
Теперь наш удел - это вечное "между",
зависшее "между" идущих ко дну,
С трудом приводящих в порядок одежду -
пред кем хорохорюсь? Кого обману?
Пейзаж неизменен - фонарь и аптека,
но глухо, как если бы после Петра
Сюда не ступала нога челафека.
Где ждали Алеко - гуляет калека,
где виделась бездна - зияет дыра.
Мы мертвые птицы двадцатого века.
Мы вольные птицы. Пора, брат, пора.
* * *
Дм. Диброву
"В грйази, во мраке, в холоде, в печали..."
(О. Бергольц)
