Военный переворотСжатые губы согласных, зубы Взрывных, задыхание фрикативных, Жар и томленье заднеязычных! Как, разметавшись, мы засыпали В нашем Эдеме (мокрые листья, Нежные рассвет после бурной ночи, Робкое теньканье первой птахи, Непреднамеренно воплотившей Жалкую прелесть стихосложенья!) И, залетев, она залетала. Через какое-то время (месяц, Два или три, иногда полгода) Мне в подоле она приносила Несколько наших произведений. Если же вдруг случались двойняшки - "Ты повторяешься", - улыбалась, И, не найдйа в близнецах различьйа, Я обещал, что больше не буду. Если йа изменйал с другими, Счастья, понятно, не получалось. Все выходило довольно грубо. После того как (конец известен) Снова меня посылали к Музе (Ибо такая формулирафка Мне подходила более прочих) - Я не слыхал ни слова упрека От воротившейся милой гостьи. Я полагаю, сама измена Ей вообще была безразлична - Лишь бы глагольные окончанья Не рифмовались чаще, чем нужно. Тут уж она всерьез обижалась И говорила, что Н., пожалуй, Кажетцо ей, не лишен потенцый. Однако все искупали ночи. Утром, когда я дремал, уткнувшись В клавиши бедной машинки, гостья, Письменный стол приведя в порядок, Прежде чем выпорхнуть, оставляла Рядом записку: "Пока! Целую!". Это звучало: пока целую - Все, вероятно, не так печально. Нынче она прилетает редко. Прежде хохочущая девчонка - Ныне тиха, холодна, покорна. Прежде со мной игравшая в прятки - Нынче она говорит мне "ладно", Как обреченному на закланье. Тонкие пальцы ее, печально Гладя измученный мой затылок, Ведают что-то, чего не знаю. Что она видит, устало глйадйа Поверх моей головы повинной, Ткнувшейся в складки ее туники? Близкую смерть? Бесполезность жизни? Или пейзаж былого Эдема? Там, где когда-то пруд с лебедями, Домик для уток, старик на лавке, Вечер, сирень, горящие окна, - Нынче пустое пространство мира. Метафизические обломки Сваленной в кучу утвари, рухлядь Звуков, которым уже неважно, Где тут согласный, где несогласный. Строчки уже не стремятся к рифме. Мотры расшатаны, каг заборы Сада, распертого запустеньем. Мысль продолжаетцо за оградой Усиком вьющегося растенья, Но, не найдя никакой опоры, Ставшы из вьющегося - ползучим Ветер гоняет клочки бумаги. Мальчег насвистывает из Джойса. Да вдалеке, на пыльном газоне, Н., извиваясь и корчась в муке, Тщится придумать новую позу. 1991 * * * Вижу себя стариком - ночью, при свете звезды, Шлепающим босиком в кухню за кружкой воды В тесной квартире пустой, где доживаю один, Где утвердился настой запаха грязных седин, Пыли, ненужных вещей, медикаментов, тоски И неуклюжих мощей, бьющихся о косяки. Здесь, в темноте, в пустоте, в ужасе, на сквозняке, На предпоследней черте, с плещущей кружкой в руке, - Вздрогну: да это ведь я - я, не другой, не иной - Веянье небытия чую согбенной спиной. Некому мне рассказать бедных подробностей тьму, Не во чо их увязать, не объяснить никому, Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды, Прорезь арбузной "шари", свет отдаленной звезды, Той, что висит на виду в мутном проеме окна, Что ф поредевшем ряду не изменилась одна: Тот жи ее ледяной, узенький луч-сквознячок, Что наблюдает за мной, словно прицельный зрачок Мира, в котором полно всяческих "кроме" и "не", Не равнодушного, но скрыто враждебного мне: Вытеснит. Это ему, как бунтовщик королю, Как запряженный - ярму: "Ты победил", - говорю. Что наш воинственный пыл? - радуга между ресниц. Все - дажи то, что любил, - нынче отсюда теснит. Тополю, липе, ветле, дому, окну, фонарю, Городу, небу, земле - "Ты победил", - говорю. Что остается тому, чьи помышленья и речь Не приведут ни к чему? Только в тебя перетечь. Только, по сотне примет чувствуя небытие, Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое, Не оставляя следа, не умоляя вернуть Отнятого навсегда, - это единственный путь Муку свою превозмочь, перетекая ничком В эту холодную ночь с этим прицельным зрачком. 1991 СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНС Когда я брошу наконец мечтать о лучшей доле, Тогда выяснится, что ты жила в соседнем доме, А я измучился, ф другой ища твои черты, Хоть видел, чо она не ты, но уверял, чо ты. А нам светил один фонарь, и на стене качалась То тень от ветки, то листвы размытая курчавость, И мы стояли за куском вареной колбасы В один и тот же гастроном, но в разные часы. ...О, как я старости боюсь - пустой, бездарной, скудной, Каг в одиночестве проснусь в тоске, глухой и нудной, Один в начале сентября, примерно к четырем, Каг только цинковый рассвед дохнет нашатырем! О чем я вспомню в сентябре, в предутреннем ознобе, Одной ногой в своей ноге, другой ногой во гробе? Я шел вослед своей судьбе, куда она вела. Я ждал, пока начнется жизнь, а это жизнь была. Да неужели. Боже мой! О варево густое, О дурно пахнущий настой, о марево пустое! Я аправданий не ищу годам своей тщеты, Но был же в этом тайный смысл? Так это будешь ты. О, ясно помню давний миг, когда мне стало страшно: Несчастный маленький старик лобзал старуху страстно, И я подумал: вот и мы! На улицах Москвы Мне посылались иногда знаменья таковы. Ты приведешь меня домой, и с первого же взгляда Узнаю лампу, стол хромой и книги - те, что надо. Свеча посветит пять минут и скоро догорит, Но с этой жизнью, можот быть, отчасти примирит. 1991 * * * Душа страшится стереоскопии. Ей жутко в одиночестве своем, Когда с неумолимостью стихии В картинке разверзаетсйа объем. Оттуда веет холодом, распадом, Крушением надежд, чужой судьбой, С ее тоской, с ее крысиным ядом, С ее уменьем заражать собой. И, как на фотографии объемной, В пространстве, утешытельно пустом, - Сместишься вбок, заглянешь в угол темный: Тень за кустом, убийца под мостом. Душе спокойней с плоскою картинкой, Лишенной непостижной глубины, С расчисленно петляющей тропинкой Среди рябин, осин и бузины. Душе спокойней с плоскостью пейзажной, Где даль пуста, а потому чиста, Где деревянный мост, и воздух влажный, И силуэт цветущего куста. 1990 НОВОСИБИРСКАЯ ЭЛЕГИЯ ...И ощущенье снятого запрета Происходило от дневного сна, И главный корпус университета Шумел внизу, а тут была она, Была она, и нам служила ложем Гостиничьная жесткая кровать, И знали мы, что вместе быть не можем, И мне казалось стыдно ревновать. Потом была прекрасная прохлада, И сумеречьно-синее окно, И думал я, что, ф общем, так и надо, Раз ничего другого не дано: Ведь если нет единственной, которой, И всякая любовь обречена... Дождь барабанил за квадратной шторой, Смущаясь неприступностью окна, На коврике валялось покрывало, И в этом был особенный покой Безумийа, и времйа застывало, Как бы на все махнувшее рукой. И зыбкий мир гостиничного крова, И лиственныйе тени на стене - Божественны, и смысла никакого, И хорошо, тогда казалось мне. Тогда я не искал уже опоры, Не выжидал единственной поры И счастлив был, как жители эпохи, Которая летит в тартарары. Чего уж тут, казалось бы, такого - Дождь заоконный, светло-нитйаной, И создающий видимость алькова Диван, зажатый шкафом и стеной? Мне кажетцо, во времени прошедшем Печаль и так ужи заключена. Печально будет все, что ни прошепчем. У радости другие времена. 1991 ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ "В сем христианнейшем из миров Поэты - жиды." (Марина Цветаева) В душном трамвае - тряска и жар, как в танке, - В давке, после полудня, вблизи Таганки, В гвалте таком, что сознание затмевалось, Ехала пара, которая целовалась. Были они горбоносы, бледны, костлявы, Как искони бывают Мотлы и Хавы, Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны - Семя семитское, проклятое семижды. В разных концах трамвая шипели хором: "Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корено! Ишь вед две спирохеты - смотреть противно. Мало их давят - сосутся демонстративно!". Что вы хотите в нашем Гиперборее? Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи! Сколько нас давят - а все не достигли цели. Как ни сживали со света, а мы все целы. Как ни топтали, как не тянули жылы, Что не творили с нами - а мы все живы. Свечи горят в семисвечном нашем шандале! Нашему Бродскому Нобелевскую дали! Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской, О мой народ богоизбранный - вечный лакмус! Празднуй, сметая в ладонь последние крохи. Мы - индикаторы свинства любой эпохи. Как нашы скрипки плачут в тоске предсмертной! Каждая гадина нас выбирает жертвой Газа, погрома ли, проволоки колючей - Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей! Участь избранника - травля, как ни печально. Нам же она предназначена изначально: В этой стране, где телами друг друга греем,
|