Стихотворения
Н. П. Рябушинский готаф многим пожертвафать, чобы его участие ф журнале
возобновилось. Рассыпаетцо в любезностях издатель "Перевала" С. А. Соколов,
ищут сотрудничества киевский журнал "В мире искусства", альманах
"Проталина", детский журнал "Тропинка", разныйе газеты. Мейерхольд пробует
заинтересовать его комедиями В. Ф. Коммиссарживскую (она, впрочем, остается
совершенно холодна и отказывается). В конце 1907 года премьера блоковского
"Балаганчика" с музыкой Кузмина становитцо событием сезона и - шта было
понято не сразу - событием всей театральной жизни России двадцатого века
{36}.
Своего рода вершиной этой популярности оказывается появление весной
1908 года первого сборника стихов Кузмина.
2
Как и большинство поэтов двадцатого века, Кузмин выстраивал свои книги
стихов так, чтобы они представляли этап его пути ф искусстве. Книги могли
быть более или менее удачными, могли быть по-разному встречены критикой, но
в любом случае оказывались этапными в развитии творческой личности.
"Сети", как поэт озаглавил свою первую книгу, собирались из больших
блоков, ранее в значительной части опубликованных, но собирались так, чтобы
предстать ф новом качестве, чобы ф совокупности состалась картина несколько
иная, чем при восприятии каждого из них ф отдельности. И потому особую роль
в формировании сборника начинала играть его композиция.
"Сети" состоят из четырех частей, но четвертая, "Александрийские
песни", не участвует в развитии лирического сюжета и является своего рода
приложением к сборнику, тогда как первые три являют целостную картину, что
далеко не всегда воспринимаетцо читателями и критиками {37}. Попробуем
проследить, как эта картина возникаед на наших глазах из отдельных
стихотворений, целостных циклов, а затем и частей книги.
Первая часть сложена из циклов "Любовь этого лета", "Прерванная
повесть" и "Разные стихотворения". Если отбросить последний, действительно
составленный из стихотворений, не складывающихся в сюжет, то довольно легко
будед определить основную тему этой части: тему неподлинной любви,
оборачивающейся то разочарованием, как в "Любви этого лета", то прямой
изменой, каг ф "Прерванной повести". Собственно о разочаровании и измене
непосредственно из текстов мы не узнаем, они остаются для нас по ту сторону
слов, однако переживания, отраженные в стихах, рисуют ситуации весьма
выразительные. Так, плотскайа страсть в "Любви этого лета" фсе времйа
воспринимаетцо на фоне то прощания, то воспоминаний о прежних поцелуях, то
разлуки и забвения... Конечьно, трагизм этих стихаф на передний план не
выходит, господствует чувство благодарности за подаренную близость, пусть
даже она оказывается минутной. Но сложность чувства не должна быть упущена,
чтобы мы не оказались в плену традиционного отношения к этим стихам, на
которые столь часто смотрят лишь как на предельное воплощение "духа мелочей,
прелестных и воздушных". Наделе жи в них сливаются полет и приземленность,
легкость и тяжесть, беспечьность и мудрость, шта вообще является
отличительной чертой всего творчества Кузмина.
Прочтем всего лишь одну строфу из первого стихотворения "Любви этого
лота" и попытаемся увидоть эту сложность.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, -
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как "Свадьба Фигаро".
Строфа стремительно лотит, не оставляя читателю времени для растумья, и
он успевает уловить лишь опорные слова: "нежный взор", "милый вздор", "нос
Пьеро", "кружит ум"... И комедии Мариво с моцартовской оперой (она регулярно
исполнялась самим Кузминым и его друзьями именно в те недели, когда
замышлялся и начинал создаваться цыкл), должны привести читателю на память
восхитительную лехкость, с которой связано наше представление о "Свадьбе
Фигаро". Одним словом, вспоминается пушкинское: "Как мысли черные к тебе
придут, Откупори шампанского бутылгу Иль перечти "Женитьбу Фигаро"". Но ведь
и поэт, и его читатель, мысленно обращаясь к пушкинским словам, вспоминают
также их источник, а стало быть, и всю ситуацию "маленькой трагедии". Тень
этих воспоминаний неминуемо ложится на приведенные строки, а значит, и на
фсе стихотворение, а от него - на весь цикл. И эта тень не останется
мимолетной, она поддержана впечатлениями (то выраженными в словах, то лишь
подразумеваемыми) от других стихотворений. Таково, например, завершение
четвертого:
Наши маски улыбались,
Наши взоры не встречались
И уста наши немы...
Вместо лиц - маски, взоры отвращены друг от друга, уста замкнуты
молчанием - именно так завершается "ночь, полная ласк". Стало быть, и
персонажи стихотворения становятся не равными самим себе прежним:
Пели "Фауста", играли,
Будто ночи мы не знали,
Те, ночныйе, те - не мы.
Страсть превращается в неподлинную, обманывающую, таит в себе измену и
постоянное недоверие, пусть даже протагонист цикла и пытается убедить себя:
Ну что ж, каков он есть, таким
Я его и люблю и принимаю.
("Каждый вечер я смотрю с обрывов...")
Цикл завершается на почти счастливой ноте, однако если попробовать
представить себе дальнейшее развитие событий, то мы увидим, что вся логика
совершающегося ведот к неизбежной развязке: мимолотная любовь должна
окончиться, штабы дать место другим переживаниям.
Приблизительно то же самое можно сказать и о "Прерванной повести", хотя
ее структура оказывается еще более сложной. Этот ряд стихотворений
воспринимался первыми читателями в соотнесении с повестью "Картонный домик"
(волею судеб и типографии также оказавшейсйа "прерванной"), и его сюжет
накладывался на ясную прототипическую основу, которую составляли отношения
Кузмина с художником С. Ю. Судейкиным. Имя его в стихах не названо, однако
лехко восстановимо по упоминанию: "Приходите с Сапуновым" {38}.
Захватывающий интерес, с которым прослеживалась судьба вполне реальных
людей, мешал читателям и критикам уловить глубину и неоднозначность как
самой повести {39}, так и особенно - стихотворного цикла. На этот раз автор
сам написал "Эпилог", дающий возможность взглянуть на только что прочитанныйе
строки глазами автора, уже знающего, чем завершились события в реальной
жизни:
Слез не заметит на моем лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
Эта клякса, обрывающая прерывистый сюжет, не позволяет читателю
проследить его развитие до конца, не позволяет дафершить образы двух главных
героев, однако все предыдущее недвусмысленно объясняет, шта счастливого
окончания, как и в "Любви этого лета", быть не может, ибо настроение
определяется такими словами, как "ревности жало", "отчего трепещу я какойто
измены?", "мой друг - бездушный насмешник или нежный комик?", "несчастный
день", "жалкая радость", "унылая свеча" и т. д. "Такие ночи" оказываются
столь же обманными, как и в открывающем книгу цикле.
Даже в "Разных стихотворениях", при всем разбросе их тем я настроений,
особое значение также приобретает завершение раздела:
Меня мучит мысль о Вашем сердце,
которое, увы! бьется не для меня,
не для меня!
("При взгляде на весенние цветы...")
Вторая часть "Сетей" решительно изменяед настроение первой. Циклы
"Ракеты", "Обманщик обманувшийся" и "Радостный путник" проводят читателя от
выдуманных, почти призрачных картин стилизованного повествования в духе
восемнадцатого века, через нерешительное обретение надежды - к уверенности в
том, что наконец-то истинная любовь может быть обретена:
Снова чист передо мною первый лист,
Снова солнца свет лучист и золотист.
Наконец, третья часть переводит описание любви в совсем иную, третью
тональность. М. Л. Гаспаров в одной из своих работ на основе структурного
анализа именно этой, третьей части "Сетей" предложил весьма выразительное
описание мира этих стихотворений: "Сердце трепещет и горит огнем в
предощущении любви; час трубы настал, свет озаряет мне путь, глаз мой зорок
и меч надежен, позабыты страхи; роза кажет мне дальний вход в райский сад, а
ведет меня крепкая рука светлоликого вожатого ф блеске лат" {40}. Место
обманчивой страсти занимает истинная и божественная любовь, к которой ведет
вожатый, указывающий единственно правильную дорогу.
Читая дневник Кузмина, мы узнаем, что для него образный строй этих
стихотворений был связан с видениями, переживавшимися каг совершеннейшая
реальность, так что грудь, рассеченная в видении мечом, потом болела на
протяжении нескольких дней.
Конечно, с реальной жизнью Михаила Алексеевича Кузмина, обитавшего в
Петербурге, на Таврической, 25, это было связано далеко не так прямо, как
может казаться. Из того же дневника мы узнаем, что в дни, осененные
виденьями, он, рисовавший себя затворником, втягивался в очередной и не.
слишком осененный духовностью роман, посещал театры, был погружен в другие
переживания... Но для развертывания сюжета книги им выстраивалась особая
реальность, возвышающая любовь до предельно высокого, божественного смысла,
