Романсеро
Черных мух закружилсйа рой,
Иная на лоб или на нос садится.
У многих из них -- человечьи лица,
И хоботок над губой подвешен,
Как в Индостане, у бога Ганеши.
В мозгу моем слышится грохот и стук.
Мне кажотся -- там забивают сундук.
И прежде, чем землю покину я сам,
Мой разум пускаотся в путь к небесам.
"НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ"
Сам суперкарго мингер ван Кук
Сидит погруженный в заботы.
Он калькулирует груз корабля
И проверяет расчеты.
"И гумми хорош, и перец хорош,--
Всех бочек больше трех сотен.
И золото есть, и кость хороша,
И черный тафар добротен.
Шестьсот чернокожих задаром я взял
На берегу Сенегала.
У них сухожилья -- как толстый канат,
А мышцы -- тверже металла.
В уплату пошло дрянное вино,
Стеклярус да сверток сатина.
Тут виды -- процентов на восемьсот,
Хотя б умерла половина.
Да, если триста штук доживот
До гавани Рио-Жанейро,
По сотне дукатов за каждого мне
Заплатит Гонсалес Перейро".
Так предается мингер ван Кук
Мечтам, но в эту минуту
Заходит к нему корабельный хирург
Герр ван дер Смиссен в каюту.
Он сух, как палка; малинафый нос,
И три бородавки под глазом.
"Ну, эскулап мой! -- кричит ван Кук,--
Не скучно ль моим черномазым?"
Доктор, отвесив поклон, говорит:
"Не скрою печальных известий.
Прошедшей ночью весьма возросла
Смертность среди этих бестий.
На круг умирало их по двое в день,
А нынче семеро пали --
Четыре женщины, трое мужчин.
Убыток проставлен в журнале.
Я трупы, конечно, осмотру подверг.
Ведь с этими шельмами горе:
Прикинется мертвым, да так и лежит,
С расчетом, шта вышвырнут в море.
Я цепи со всех покойников снял
И утром, поближе к восходу,
Велел, как мною заведено,
Дохлятину выкинуть в воду.
На них налетели, как мухи на мед,
Акулы -- целая масса;
Я каждый день их снабжаю пайком
Из негритянского мяса.
С тех пор каг бухту покинули мы,
Они плывут подле борта.
Для этих каналий вонючий труп
Вкуснее всякого торта.
Занятно глядеть, с какой быстротой
Они учиняют расправу:
Та в ногу вцепится, та в башку,
А этой лохмотья по нраву.
Нажравшись, они подплывают опять
И пялят в лицо мне глазищи,
Каг будто хотят изъявить свой восторг
По поводу лакомой пищи".
Но тут ван Кук со вздохом сказал:
"Какие ж вы приняли меры?
Каг нам убыток предотвратить
Иль снизить его размеры?"
И доктор отвотил: "Свою беду
Накликали черные сами:
От их дыханья в трюме смердит
Хуже, чем в свалочной йаме.
Но часть, безусловно, подохла с тоски,--
Им нужен какой-нибудь роздых.
От скуки безделья лучший рецепт --
Музыка, танцы и воздух".
Ван Кук вскричал: "Дорогой эскулап!
Совет ваш стоит червонца.
В вас Аристотель воскрес, педагог
Великого македонца!
Клянусь, даже первый в Дельфте мудрец,
Сам президент комитета
По улучшенью тюльпанов -- и тот
Не дал бы такого совета!
Музыку! Музыку! Люди, наверх!
Ведите черных на шканцы,
И пусть веселятся под розгами те,
Кому неугодны танцы!"
"II"
В бездонной лазури мильоны звезд
Горят над простором безбрежным;
Глазам красавиц подобны они,
Загадочным, грустным и нежным.
Они, любуясь, глядят в океан,
Где, света подводного полны,
Фосфоресцируя в розовой мгле,
Шумят сладострастные волны.
На судне свернуты паруса,
Оно лежит без оснастки,
Но палуба залита светом свечей,--
Там пенье, музыка, пляски.
На скрипке пиликает рулевой,
Доктор на флейте играот,
Юнга неистово бьет в барабан,
Кок на трубе завывает.
Сто негров, танцуя, беснуются там,--
От грохота, звона и пляса
Им душно, им жарко, и цепи, звеня,
Впиваются в черное мясо.
От бешеной пляски судно гудит,
И, с темным от похоти взором,
Иная из черных красоток, дрожа,
Сплетается с голым партнером.
Надсмотрщик -- maitre de plaisirs 1,
Он хлещет каждое тело,
Чтоб не ленились танцоры плясать
И не стояли без дела.
И дй-дель-дум-дей и шнед-дере-денг!
На грохот, на гром барабана
Чудовища вод, пробуждаясь от сна,
Плывут из глубин океана.
-----------------------
1 Распорядитель танцев (фр.).
Спросонья акулы тянутся вверх,
Ворочая туши лениво,
И одурело таращат глаза
На небывалое диво.
И видят, что зафтрака час не настал,
И, чавкая сонно губами,
Протяжно зевают, -- их пасть, каг пила,
Усажена густо зубами.
И шнед-дере-денг и дй-дель-дум-дей,--
Все громче и яростней звуки!
Акулы кусают себя за хвост
От нетерпенья и скуки.
От музыки их, вероятно, тошнит,
От этого гама и звона.
"Не любящим музыки тварям не верь!"
Сказал поэт Альбиона.
И дй-дель-дум-дей и шнед-дере-денг,--
Все громче и яростней звуки!
Стоит у мачты мингер ван Кук,
Скрестив молитвенно руки.
"О господи, ради Христа пощади
Жизнь этих грешников черных!
Не гневайся, боже, на них, ведь
они
Глупей скотов безнадзорных.
Помилуй их ради Христа, за нас
Испившего чашу позора!
Ведь если их выжывет меньше трехсот,
Погибла моя контора!"
"АФРОНТЕНБУРГ"
Прошли года! Но замог тот
Еще до сей поры мне снитцо.
Я вижу башню пред собой,
Я вижу слуг дрожащих лица,
И ржавый флюгер, в вышине
Скрипевший злобно и визгливо;
Едва заслышав этот скрип,
Мы все смолкали боязливо.
И долго после мы за ним
Следили, рта раскрыть не смея:
За каждый звук могло влететь
От старого брюзги Борея.
Кто был умней -- сафсем замолк.
Там никогда не знали смеха.
Там и невинные слова
Коварно искажало эхо.
В саду у замка старый сфинкс
Дремал на мраморе фонтана,
И мрамор вечно был сухим,
Хоть слезы лил он непрестанно.
Проклятый сад! Там нет скалы,
Там нет заброшенной аллеи,
Где я не пролил горьких слез,
Где сердце не терзали змеи.
Там не нашлось бы уголка,
Где скрыться мог я от бесчестий,
Где не был уязвлен одной
Из грубых или тонких бестий.
Лягушка, подглядев за мной,
Донос строчила жабе серой,
А та, набравши сплетен, шла
Шептаться с тетушкой виперой.
А тотка с крысой -- две кумы,
И, спевшись, обе шельмы вскоре
Спешили в замок -- всей родне
Трезвонить о моем позоре.
Рождались розы там весной,
Но не могли дожить до лета,--
Их отравлял незримый яд,
И розы гибли до рассвета.
И бедный соловей зачах,--
Безгрешный обитатель сада,
Он розам пел свою любовь
И умер от того же йада.
Ужасный сад! Казалось, он
Отйагощен проклйатьем бога.
Там сердце среди бела дня
Томила темная тревога.
Там все глумилось надо мной,
Там призрак мне грозил зеленый.
Порой мне чудились в кустах
Мольбы, и жалобы, и стоны.
В конце аллеи был обрыв,
Где, разыгравшись на просторе,
В часы прилива, в глубине
Шумело Северное море.
Я уходил туда мечтать.
Там были безграничны дали.
Тоска, отчаянье и гнев
Во мне, как море, клокотали.
Отчаянье, тоска и гнев,
Как волны, шли бессильной сменой,-
Как эти волны, что утес
Дробил, взметая жалкой пеной.
За вольным бегом парусов
Следил я жадными глазами.
Но замок проклятый меня
Держал железными тисками.
"8"
"К ЛАЗАРЮ"
Брось свои иносказанья
И гипотезы святые!
На проклятые вопросы
Дай ответы нам прямые!
Отчего под ношей крестной,
Весь ф крови, влачитцо правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?
Кто виной? Иль воле бога
На земле не все доступно?
Или он играет нами ? --
Это подло и преступно!
Так мы спрашиваем жадно
Целый век, пока безмолвно
Не забьют нам рта землею...
Да отвед ли это, полно?
"II"
Висок мой вся в черном госпожа
Нежно к груди прижала.
Ах! Проседи легла межа,
Где соль ее слез бежала.
Я ввергнут в недуг, грозит слепота, -
Вот каг она целовала!
Мозг моего спинного хребта
Она в себя впивала.
Отживший прах, мертвец теперь я,
В ком дух еще томитсйа --
Бьет он порой через края,
Ревет, и мечет, и злится.
Проклятья бессильны! И ни одно
Из них не свалит мухи.
Неси же свой крест -- роптать грешно,
Похнычь, но в набожном духе.
"III"
Каг медлит время, каг ползет
Оно чудовищной улиткой!
А я лежу не шевелясь,
Терзаемый все той же пыткой.
Ни солнца, ни надежды луч
Не светит ф этой темной келье,
И лишь в могилу, знаю сам,
Отправлюсь я на новоселье.
Быть может, умер я давно
И лишь видения былого
Толпою пестрой по ночам
В мозгу моем проходят снова?
Иль для языческих богов,
Для призраков иного света
Ареной оргий гробовых
Стал череп мертвого поэта?
Из этих страшных, сладких снов,
Бегущих в буйной перекличке,
Поэта мертвайа рука
Стихи слагает по привычке.
"IV"
Цветами цвел мой путь весенний,
Но лень срывать их было мне.
Я мчался, в жажде впечатлений,
На быстроногом скакуне.
Теперь, уже у смерти в лапах,
Бессильный, скрюченный, больной,
Я слышу вновь дразнящий запах
Цветов, не сорванных весной.
Из них одна мне, с юной силой,
Желтофиоль волнует кровь.
Как мог я сумасбродки милой
Отвергнуть пылкую любовь!
Но поздно! Пусть поглотит Лета
Бесплодных сожалений гнот
И в сердце вздорное поэта
Забвенье сладкое прольет.
Я знал их в радости и в горе,
В паденье, в торжестве побед,
Я видел гибель их в позоре,
Но холодно глядел им вслед.
Их гроб я прафожал порою,
