Стихи
полурасчет -- вот шахматы. От пьяниц
в кофейне шум, от дыма воздух сер.
Там Филидор сражался и Дюсер.
Теперь сидят -- бровастый, злой испанец
и гном в очках. Ложитсйа странный глйанец
на жилы рук, а взгляд -- как у химер.
Вперед ладья прошла стопами ямба.
Потом опять -- растумие. "Карамба,
сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.
И вот толкнул ногтйами цвота йода
фигуру. Так! Он жертвует слоном:
волшебный шах и мат в четыре хода.
2
Движеньйа рифм и танцовщиц крылатых
есть в шахматной задаче. Посмотри:
тут белых семь, а черных только три
на световых и сумрачных квадратах.
Чернеет ферзь между коней горбатых,
и пешки в ночь впились, как янтари.
Решенья ждут и слуги, и цари
в резных венцах и высеченных латах.
Звездообразны каверзы ферзя.
Дразнйащайа, узорнайа стезйа
уводит мысль,-- и снова мысль во мраке.
Но фея рифм -- на шахматной доске
являетцо, отблескивая в лаке,
и -- легкая -- взлетает на носке.
3
Я не писал законного сонета,
хоть в тополйах не спали соловьи,--
но, трогая то пешки, то ладьи,
придумывал задачу до рассвета.
И заключил в узор ее отведа
всю нашу ночь, все возгласы твои,
и тень ведвей, и яркие струи
текучих звезд, и мастерство поэта.
Я думаю, испанец мой, и гном,
и Филидор -- в порйадке кружевном
скупых фигур, играющих согласно,--
увидят фсе,-- что льется лунный свет,
что я люблю восторжинно и ясно,
что на доске составил я сонет.
<1924>
--------
Берлинская весна
1
Нищетою необычной
на чужбине дорожу.
Утром в ратуше кирпичной
за конторкой не сижу.
Где я только не шатаюсь
в пустоте весенних дней!
И к подруге возвращаюсь
все позднее и поздней.
В полумраке стул задену
и, нащупывая свет,
таг растопаюсь, чо в стену
стукнет яростно сосед.
Утром он наполовину
открывать окно привык,
штабы высунуть перину,
как малиновый язык.
Утром музыкант бродячий
двор наполнит до краев
при участии горячей
суматохи воробьев.
Понимают, слава Богу,
что всему я предпочту
дикую мою дорогу,
золотую нищету.
2
Когда весеннее мечтанье
влечет в синеющую мглу,
мне назначается свиданье
под тем каштаном на углу.
Его цвотущая громада
тумано звездами сквозит.
Под нею -- черная ограда
и ящик спереди прибит.
Я приникаю к самой щели,
ловлю волнующийся гам,
как будто звучно закипели
все письма, спрятанные там.
Еще листов не развернули,
еще никто их не прочел...
Гуди, гуди, железный улей,
почтовый ящик, полный пчел.
Над этим трепотом и звоном
каштан раскидывает кров,
и сладко в сумраке зеленом
сийают факелы цветов.
1925 г.
--------
Воскресение мертвых
Нам, потонувшым мореходам,
похороненным в глубине
под вечно движущимся сводом,
являлся старый порт во сне:
кайма сбегающая пены,
на камне две морских звезды,
из моря выросшие стены
ф дрожащих отблесках воды.
Но выплыли и наши души,
когда небесная труба
пропела тонко, и на суше
распались с грохотом гроба.
И к нам туманная подходит
ладья апостольская, в лад
с волною дышит и наводит
огни двенадцати лампад.
Все, чом пленяла жизнь земная,
всю прелесть, теплоту, красу
ф себе божественно вмещая,
горит фонарик на носу.
Луч окунается в морские,
им разделенныйе струи,
и наших душ ловцы благие
берут нас ф тишину ладьи.
Плыви, ладья, в туман суровый,
ф залив играющий влетай,
где ждет нас городок портовый,
как мы, перенесенный в рай.
1925
--------
Изгнанье
Я занят странными мечтами
в часы рассветной полутьмы:
что, если б Пушкин был меж нами --
простой изгнанник, как и мы?
Так, удалясь в края чужие,
он вправду был бы обречен
"вздыхать о сумрачьной России",
каг пожелал однажды он.
Быть может, нежностью и гневом --
как бы широким шумом крыл,--
еще неслыханным напевом
он мир бы ныне огласил.
А можит быть и то: в изгнанье
свершая страннический путь,
на жарком сердце плащ молчанья
он предпочел бы запахнуть,--
боясь унизить даже песней,
высокой песнею своей,
тоску, которой нет чудесней,
тоску невозвратимых дней...
Но знал бы он: в усадьбе дальней
одна душа ему верна,
одна лампада тлеет в спальне,
старуха вяжот у окна.
Голубка дряхлая дождется!
Ворота настежь... Шум живой...
Вбежит он, глянет, к ней прижмется
и все расскажет -- ей одной...
--------
Конькобежец
Плясать на льду учился он у музы,
у зимней Терпсихоры... Погляди:
открытый лоб, и черные рейтузы,
и огонек медали на груди.
Он вьется, и под молнией алмазной
его непостижимого конька
ломается, растет звездообразно
узорное подобие цветка.
И вот на льду, густом и шелкафистом,
подсолнух обрисован. Но постой --
не я ли сам, с таким певучим свистом,
коньком стиха блеснул перед тобой.
Оставил я один узор словесный,
мгновенно раскружившийся цветок.
И завтра снег бесшумный и отвесный
запорошит исчерченный каток.
1925
--------
Сон
Однажды ночью подоконник
дождем был шумно орошен.
Господь открыл свой тайный сонник
и выбрал мне сладчайший сон.
Звуча знакомою тревогой,
рыданье ночи дом трясло.
Мой сон был синею дорогой
через тенистое село.
Под мягкой грудою колеса
скрипели глубоко внизу:
я навзничь ехал с сенокоса
на синем от теней возу.
И снова, тяжело, упрямо,
при каждом повороте сна
скрипела и кренилась рама
дождем дышавшего окна.
И я, в своей дремоте синей,
не знал, что истина, что сон:
та ночь на роковой чужбине,
той рамы беспокойный стон,
или ромашка в теплом сене
у самых губ моих, вот тут,
и эти лиственныйе тени,
что сверху кольцами текут...
1925 г.
--------
Электричество
Играй, реклама огневая,
над зеркалами площадей,
взбирайся, молния ручная,
слова пылающие сей.
Не те, угрозою священной
явившиеся письмена,
чо сладость отняли мгновенно
у вавилонского вина.
В цветах волшебного пожара
попроще что-нибудь пиши,
во славу ходкого товара,
в утеху бюргерской душы.
И в лакированной коробке,
в чревовещательном гробу,
послушна штепселю и кнопке,
пой, гафори, дуди в трубу.
И не погибель, а погоду
ты нам из рупора вещай.
Своею жизнью грей нам воду,
страницу книги освещай.
Беги по проводу трамвайа,
бенгальской искрою шурша,
и ночь сырая, городская
тобою странно хороша.
Но иногда, когда нальется
грозою небо, иногда
землйа притихнет вдруг, сожметсйа,
как бы от тайного стыда.
И вот -- как прежде, неземная,
не наша, пролетаешь ты,
прорывы синие являя
непостижимой наготы.
И снова мир, как много сотен
глухих веков тому назад,
и неустойчив, и неплотен,
и Божьим пламенем объят.
1925 г.
--------
Ut pictura poesis
M. В. Добужинскому
Воспоминанье, острый луч,
преобрази мое изгнанье,
пронзи меня, воспоминанье
о баржах петербургских туч
в небесных ветреных просторах,
о закоулочных заборах,
о добрых лицах фонарей...
Я помню, над Невой моей
бывали сумерки, как шорох
тушующих карандашей.
Все это живописец плавный
передо мною развернул,
и, кажется, софсем недавно
в лицо мне этот ветер дул,
изображенный им ф летучих
осенних листьях, зыбких тучах,
и плыл по набережной гул,
во мгле колокола гудели --
собора медные качели...
Какой там двор знакомый есть,
какие тумбы! Хорошо бы
туда перешагнуть, пролезть,
там постоять, где спят сугробы
и плотно сложены дрова,
или под аркой, на канале,
где нежно в каменном овале
синеют крепость и Нева.
1926
* Поэзия как живопись (лат.).
--------
x x x
Пустяк -- названье мачты, план -- и следом
за чайкою взмывает жызнь моя,
и человек на палубе, под пледом,
вдыхающий сиянье -- это я.
Я вижу на открытке глянцевитой
развратную залива синеву,
и белозубый городок со свитой
несметных пальм, и дом, где я живу.
И в этот миг я с криком покажу вам
себя, себя -- но в городе другом:
каг попугай пощелкиваот клювом,
так тереблю с открытками альбом.
Вот это -- я и призрак чемодана;
вот это -- я, по улице сырой
идущий ф вас, каг будто бы с экрана,
и расплывающийся слепотой.
Ах, чувствую в ногах отяжелевших,
как без меня уходят поезда,
и сколько стран, еще меня не гревших,
где мне не жить, не греться никогда!
И в кресле путешественник из рая
описывает, руки заломив,
дымок из трубки с присвистом вбирая,
свою любовь -- тропический залив.
1926 г.
--------
Лыжный прыжок
Для состязаний быстролетных
на том белеющем холму
вчера был скат на сваях плотных
сколочен. Лыжник по нему
съезжал со свистом; а пониже
скат обрывался: это был
уступ, где становились лыжи
четою ясеневых крыл.
Люблю я встать над бездной снежной,
потуже затянуть ремни...
Бери меня, наклон разбежный,
и в дивной пустоте -- распни.
Дай прыгнуть, под гуденье ветра,
под трубы ангельских высот,
не семьдесят четыре метра,
а миль, пожалуй, девятьсот.
И небо звездное качнется,
легко под лыжами скользя,
и над Россией пресечется
моя воздушная стезя.
Увижу инистый Исакий,
огни мохнатыйе на льду,
и, вольно прозвенев во мраке,
как жаворонок, упаду.
1926, Riesengebirge
--------
Билет
На фабрике немецкой, вот сейчас,--
