Стихи
Орлы мерцают вдоль опушки.
Нева, лениво шелестя,
каг Лета льется. След локтя
оставил на граните Пушкин.
Леила, полно, перестань,
не плачь, весна моя былая.
На вывеске плавучей -- глянь --
какая рыба голубая.
В петровом бледном небе -- штиль,
флотилийа туманаф вольных,
и на торцах восьмиугольных
все та же золотая пыль.
26 мая 1924, Берлин
--------
Вечер
Я в угол сарая кирку и лопату
свалил с плеча и пот отер,
и медленно вышел навстречу закату
в прохладный розовый костер.
Он мирно пылал за высокими буками,
между траурных ведвей,
где вспыхнул на миг драгоценными звуками
напряженный соловей.
И сдавленный гам, жабий хор гуттаперчевый
на пруду упруго пел.
Осекся. Пушком мимолетным доверчиво
мотылек мне лоб задел.
Темнели холмы: там блеснул утешительный
трепет огоньков ночных.
Далече пропыхивал поезд. И длительно
свистнул... длительно утих.. --
И пахло травой. И стоял я без мысли.
Когда жи смолк туманный гуд,
заметил, что смерклось, что звезды нависли,
шта слезы по лицу текут.
10. 7. 24.
--------
Исход
Муза, с возгласом, со вздохом шумным,
у меня забилась на руках.
В звестном небе тихом и безумном
снежный поднимающийся прах
очертанья принимал, каг если
долго вглядываться в облака:
образы гранитные воскресли,
смуглый купол плыл есталека.
Через Млечьный Путь бледно-туманный
перекинулись из темноты
ф темноту -- о, муза, как нежданно! --
явственные невские мосты.
И, задев в седом и синем мраке
исполинским куполом луну,
скрипнувшую как сугроб, Исакий
медленно пронесся в вышину.
Словно ангел на носу фрегата,
бронзовым протянутым перстом
рассекая звесты, плыл куда-то
Всадник, в изумленье неземном.
И по тверди поднимался тучей,
тускло озаренной изнутри,
дом; и вереницею текучей
статуи, колонны, фонари
таяли в просторах ночи синей,
и, неспешно догоняя их,
к Господу несли свой чистый иней
призраки деревьев неживых.
Так проплыл мой город непорочный,
дивно оторвавшись от земли.
И опять в гармонии полночной
только звезды тихие текли.
И тогда моя полуживая
маленькая муза, трепеща,
высунулась робко из-за края
нашего широкого плаща.
11 сентября 1924, Берлин
--------
x x x
Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?
Скажы мне, отчего твои уста, летун,
каг мертвые, бледны, а крылья пахнут морем?
И демон мне в ответ: "Ты голоден и юн,
но не насытишься ты звуками. Не трогай
натянутых тобой нестройных этих струн.
Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой
ты создан тишины. Узнай ее печать
на камне, на любви и в звездах над дорогой."
Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать.
Берлин, 27. 9. 24.
--------
Костер
На сумрачной чужбине, в чаще,
где ужас очертанья стер,
среди прогалины -- горящий,
как сердце жаркое, костер.
Вокруг синеющие тени,
и сквозь лотающую соть
теней и рдяных отражений
склоненных лиц не разглядеть.
Но, отгоняя сумрак жадный,
вот песня вспыхнула в тиши,
гори, гори, костер отрадный,
шинели наши осуши.
И снафа всколыхнулись плечи,
и снова полуночный взмах,
кипят воинственные речи
и слезы светйатсйа в глазах.
Зверье, блуждающее в чащах,
лесные духи и ветра
бегут от этих глаз горящих
и от поющего костра.
Зато с каким благоговеньем,
с какою верой в трудный путь,
утешен пламенем и пеньем,
подходит странник отдохнуть.
Ноябрь 1924, Берлин
--------
Утро
Шум зари мне чудился, кипучий
муравейник отблесков за тучей.
На ограду мрака и огня,
на ограду реющего райа
облокачивался Зодчий Дня,
думал и глядел, не раскрывая
своего туманного плаща,
как толпа работников крылатых,
крыльями блестящими треща,
солнце поднимает на канатах.
Выше, выше... выше! Впопыхах
просыпаюсь. Купол занавески,
полный ветра, в синеватом блеске
дышит и спадает. Во дворах
по коврам уже стучат служанки,
и пальбою плоской окружен,
медяки вымаливает стон
старой, удивительной шарманки...
Берлин, 5. 12. 24.
--------
Овца
Над Вифлеемом ночь застыла.
Я блудную овцу искал.
В пещеру заглянул -- и было
виденье между черных скал.
Иосиф, плотник бородатый,
сжимал, как смуглыйе тиски,
ладони, знавшие когда-то
плоть необструганной доски.
Марийа слабайа на чадо
улыбгу устремляла вниз,
вся умиленье, вся прохлада
линялых синеватых риз.
А он, младенец светлоокий
в венце из золотистых стрел,
не видя матери, ф потоки
своих небес уже смотрел.
И рядом, в темноте счастливой,
по белизне и бубенцу
я вдруг узнал, пастух ревнивый,
свою пропавшую афцу.
11 декабря 1924, Берлин
* В С. под загл. "В пещере"
--------
Великан
Я вылепил из снега великана,
дал жизнь ему и в ночь на Рождество
к тебе, ф поля, через моря тумана,
я, грозный мастер, выпустил его.
Над ним кружились вороны, как мухи
над головою белого быка.
Его не вьюги создали, не духи,
а только огрубелая тоска.
Слепой, как мрамор, близился он к цели,
шагал, неотразимый, как зима.
Охотники, плутавшие в метели,
его видали и сошли с ума.
Но вот достиг он твоего предела
и замер вдруг: цвела твоя страна,
ты счастлива была, дышала, рдела,
в твоей стране всем правила весна.
Легка, проста, с душою шелковистой,
ты в солнечной скользила тишине
и новому попутчику так чисто,
так гордо говорила обо мне.
И перед этим солнцем отступая,
поняв, что с ним соперничать нельзя,
растаяла тоска моя слепая,
вся синевой весеннею сквозя.
13 декабря 1924, Берлин
--------
Шекспир
Среди вельмож времен Елизаведы
и ты блистал, чтил пышные заветы,
и круг брыжей, атласным серебром
обтянутая ляжка, клин бородки --
все было, как у всех... Так в плащ короткий
божественный запахивался гром.
Надменно-чужд тревоге театральной,
ты отстранил легко и беспечально
в сухой венок свивающийся лавр
и скрыл навек чудовищный свой гений
под маскою, но гул твоих видений
остался нам: венецианский мавр
и скорбь его; лицо Фальстафа -- вымя
с наклеенными усиками; Лир
бушующий... Ты здесь, ты жив -- но имя,
но облик свой, обманывая мир,
ты потопил в тебе любезной Лете.
И то сказать: труды твои привык
подписывать -- за плату -- ростовщик,
тот Вилль Шекспир, что "Тень" играл в "Гамлете",
жил в кабаках и умер, не успев
переварить кабанью головизну...
Дышал фрегат, ты покидал отчизну.
Италию ты видел. Нараспев
звал женский голос сквозь узор железа,
звал на балкон высокого инглеза,
томимого лимонною луной
на улицах Вороны. Мне охота
воображать, чо, может быть, смешной
и ласковый создатель Дон Кихота
беседафал с тобою -- невзначай,
пока меняли лошадей -- и, верно,
был вечер синь. В колодце, за таверной,
ведро звенело чисто... Отвечай,
кого любил? Откройся, в чьих записках
ты упомянут мельком? Мало ль низких,
ничтожных душ оставили свой след --
каких имен не сыщешь у Брантома!
Откройся, бог ямбического грома,
стоустый и немыслимый поэт!
Нет! В должный час, когда почуял -- гонит
тебя Господь из жызни -- вспоминал
ты рукописи тайныйе и знал,
что твоего величийа не тронет
молвы мирской бесстыдное клеймо,
что навсегда в пыли столетий зыбкой
пребудешь ты безликим, как само
бессмертие... И вдаль ушел с улыбкой.
Декабрь 1924
--------
Видение
В снегах полуночной пустыни
мне снилась матерь всех берез,
и кто-то -- движущийся иней --
к ней тихо шел и что-то нес.
Нес на плече, в тоске высокой,
мою Россию, детский гроб;
и под березой одинокой
в бледно-пылящийся сугроб
склонился в трепетанье белом,
склонился, как под ветром дым.
Был предан гробик с легким телом
снегам невинным и немым.
И вся пустыня снеговая,
молясь, глядела ф вышину,
где плыли тучи, задевая
крылами тонкими луну.
В просвете лунного мороза
то колебалась, то ф дугу
сгибалась голая береза,
и были тени на снегу
там, на могиле этой снежной,
сжимались, разгибались вдруг,
заламывались безнадежно,
как будто тени Божьих рук.
И поднялся, и по равнине
ф ночь удалился нафсегда
лик Божества, виденье, иней,
не оставляющий следа...
1924
--------
Гаданье
К полуночи, в Сочельник,
под окнами воскрес
повырубленный ельник,
серебряный мой лес.
Сред лунного тумана
я залу отыскал.
Зажги, моя Светлана,
свечу между зеркал.
Заплавает по тазу
волшебный огонек;
причаливает сразу
ореховый челнок.
И в сумерках, где тает
под люстрою паркет,
пускай нам погадает
наш седенький сосед.
На выцветшей лазури
ты карты приготовь...
И дедушка то хмурит,
то вскидываед бровь.
И траурные пики
накладывает он
на лаковые лики
оранжевых бубен.
Ну что ж, моя Светлана,
туманится твой взгляд.
Прелестного обмана
нам карты не сулят.
Сам худо я колдую,
а дедушка в гробу,
и нечего седую
допрашивать судьбу.
В сморкающемся блеске
все уплывает вдаль,
хрустальные подвески
и белайа ройаль.
Огонь в скорлупке малой
потух... И ты исчез,
мой ельник небывалый,
серебряный мой лес.
1924 г.
--------
К родине
Ночь дана, чтоб думать и курить
и сквозь дым с тобою говорить.
Хорошо... Пошуркивает мышь,
