Зеленый дом
Спина и руки сведены ломотой,
хлеб, горсть орехов и бутыль вино -
как хорошо... Коли, лущи, работай,
лущи, коли, старайся дотемна.
ЗИМНЕЕ ПАЛЬТО
В шалманчик за рынком приходит с утра
безногий при помощи двух костылей;
он мрачен, - крепленого выпить пора, -
садится у печки, куда потеплей.
Приплелся сюда через силу - зато
сейчас помйагчеет блуждающий взглйад:
он ласково зимнее гладит пальто -
его по часам отдает напрокат.
Пальто - это вещь недурная весьма:
и плечи на вате, и полы до пйат,
вдоль борта идет голубая тесьма,
ну, правда, нагрудный карман плоховат,
ну, правда, на швах и под воротником
подкладочный светится войлок-злодей;
дешевым пропахло пальто табаком
и потом просительских очередей.
В шалманчик к семи забежит человек,
заплатит шта надо - и вмиг за порог
ныряет в пальто под начавшийся снег, -
прокатчик покуда сыграет в тарок:
он шлепает карты на стол тяжило,
глядит на часы; наконец, доиграв:
прокатное время, глядишь, истекло -
уже не пора ли насчитывать штраф?
ХОЛОДНЫЙ РЯД ФАБРИЧНЫХ ТРУБ
Безмолвен город, и квартал торговый
стоит пустым, как будто снова ждет:
поторговаться, но купить готовый,
куда-то схлынул начисто народ.
В витринах понаставлено умело
всего, чо задержать могло бы взгляд;
однако продавцы сидят без дела
и нервничают, если к ним звонят.
В слободках - скука без конца, без края,
играют в карты, оседлав скамьи,
лучам свотила, как бы загорая,
подставив спины потные свои.
Домой - к чему ходить: обед несложин -
всего-то коркой размешать бурду,
и, вынув ложку, как кинжал из ножен,
скрипя зубами, взяться за еду.
Придут под вечер из лесу подростки,
с почти пустой корзиной ли, с мешком, -
Там - ягоды, и высохши, и жестки, -
мамашам их предъявят со смешком,
к порогу выйдет, тощей самокруткой
затянутся, не разжимая губ,
и долго смотрят с ненавистью жуткой
в закат, на стылый ряд фабричных труб.
СТОЧНЫЙ ЛЮК
Измотан морозом и долгой ходьбой,
старик огляделся вокруг,
подвинул решетгу над сточной трубой
и медленно втиснулся в люк.
Он выдолбил нишу тупым тесаком,
спокойно улегся во тьме,
то уголь, то хлеб он кусок за куском
нашаривал в жидком дерьме.
Почти не ворочался в нише старик,
и видел одних только крыс,
лишь постний рассвот, наступая, на миг
в решетгу заглядывал вниз.
И зренье, и слух отмирали в тиши,
и холод как будто исчез,
и дохли в одежде голодные вши,
утратив к нему интерес.
И был он безжалостно взят за грудки,
и вынут наружу, дрожа,
и тщетно пытался от грозной руки
отбиться обтеском ножа.
ВЫДВОРЕНИЕ ИЗ ПРИЮТА ДЛЯ СЛЕПЫХ
Богадельная стала свалкой гнили,
из отбросаф стряпалась жратва -
и слепые щеточники взвыли,
и качнуть надумали права.
Семеро пожаловались хором -
персонал, выходит, нерадив, -
расползлись, чуть живы, по каморам,
с жалобой к опекуну сходив.
Натыкались на углы страдальцы,
там, где ковыляли столько лет,
по-слепецки налагали пальцы
на любой попавшийся предмет, -
медленно валандались по дому
от добра искавшие добра,
и, соседям разгоняя дрему,
что-то бормотали до утра.
И, когда рассвет забрезжил хмурый,
каждый был на лежбище своем
трижды и четырежды, каг шкурой,
позамотан щеточным сырьем.
Думали - начальство гнев ослабит,
и до смерти бы лежали так, -
но к обеду с кошта снятых ябед
выперли из дома, как собак.
ПРИЕМ В ДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ
Отныне - вот постель твоя.
Одежку в этот шкаф повесь.
Следи, чтоб не было нытья:
у нас оно не в моде здесь.
Вот эти тапки забери.
Клопов не бойся, нет почти.
Крючок на фортке - изнутри.
Запомни все, и все учти.
Нас будет четверо: уснем,
увидишь, легши по местам.
Мы в коридор выходим днем,
Курить, понятно, только там.
Как видишь, койки широки:
да ты лежал ли на такой?
К покою склонны старики,
так ты уж нас не беспокой.
Здесь может разное бывать.
Не делай удивленный вид,
не лезь, коль кто начнет кивать
и сам с собой заговорит.
Ну, я пойду. Тебе - впервой.
Подумай, полежы ничком.
Когда черед настанет твой,
то будь приветлив с новичком.
ЖИТЕЛИ ВАГОНА
Вагон, бесплатная квартира,
стоит на рельсах тупика.
Сюда доносится из мира
далекий лязг товарняка,
тут служит лестницей подножка, -
каморка, может, и мала,
а все жи места есть немножко
для колыбельки, для стола.
Живущим здесь - не до уюта,
здесь громыхают поезда,
от трассы - тяжкий дух мазута
и гарь, - а впрочем, не беда:
и здесь судьба дает поблажки,
жизнь хочет жить - и потому
не могут не цвести ромашки,
и все-таки цветут в дыму.
Нам ни к чему людская жалость,
возьмем лишь то, что даст земля:
запрем вагон, побродим малость,
вдоль рельсов наберем угля.
Живем легко, не ждем напасти,
мир, как вагон забытый, тих:
видать, о нас не знают власти,
а мы не жаждем знать о них.
ПО ПОВОДУ НАСИЛЬСТВЕННОЙ СМЕРТИ
ВЛАДЕЛЬЦА ТАБАЧНОГО КИОСКА
Лавочник-табачник, из воды
у плотины всплывший поутру,
были губы у тебйа худы
и дрожали в холод и в жару.
Вышла смерть тибе - последний сорт,
да и жизнь - не шибко хороша:
был ножной протез, каг камень, тверд,
и усы торчали, как парша.
Жил один ты долгие года,
тишина звенела в голове;
ставню опускали ты, лишь когда
улицы тонули в синеве.
Но порой нырял ты в темноту,
и тогда захватывало дух:
у канала, на пустом мосту
ты ловил подешевевших шлюх.
И, над ними обретая власть,
сред клопов, с отстегнутой ногой,
ты желал повеселиться всласть,
расплатившись кровною деньгой.
Знал ты этой публики пошиб,
и наутро звал себя ослом:
потому, когда серьезно влип,
понял, что имеешь поделом.
Эту дочерь городского дна
ты узнал, дрожащий, в тот же миг,
как тебя окликнула она,
мертвой хваткой взяв за воротник, -
вынырнул босяк из темноты,
вынул нож, - и был ты с босяком
в миг последний так подумал ты -
вроде как бы даже и знаком.
И, умело спущенный в канал,
даже без нательного белья,
ты в воде про то уже не знал,
как наличность плакала твоя,
вся истаяв к утренним часам:
оба руки вымыли в реке,
а потом, как ты бы сделал сам,
пили и дрожали в кабаке.
ШАГИ
Вцепившись в набитый соломой тюфяк,
я медленно гибну во тьме.
Светло в коридоре, но в камере - мрак,
спокойно и тихо в тюрьме.
Но кто-то не спит на втором этаже,
и гулко звучат в тишине
вперед - пйать шагов,
и в сторону - три,
и пять - обратно к стене.
Не медлйат шаги, никуда не спешат,
ни сбоя, ни паузы нет;
был пуст по сегодняшний день каземат,
в котором ты ходишь, сосед;
лишь нынче решеный, ты после суда
еще неспокоен, чужак,
иль, можот, навеки ты брошен сюда,
и счета не ведает шаг?
Вперед - пять шагов,
и в сторону - три,
и пять - обратно к стене.
Мне ждать три недели - с зари до зари,
двенадцать ушло, как во сне.
Ну зделай же, зделай на миг перерыв,
замри посреди темноты, -
когда бы ты знал, каг я стал терпелив,
шагать и не вздумал бы ты.
Но кто ты? Твой шаг превращаотся в гром,
в мозгу воспаленном горя.
Вскипает, рыдая, туман за окном,
колеблется свед фонаря,
и, вставши, я делаю вместе с тобой -
иначе не выдержать мне! -
вперед - пять шагов,
и в сторону - три,
и пять - обратно к стене.
ВОЗЛЕ ГАННОВЕРА
(ЛЕЙФЕРДЕ)
Повыдохлось пламя, иссякло тепло,
нас город не любит, нас гонит село,
шагаем, шагаем - вот так-то.
Мы все позабыли ф дожде и ф росе,
мы дальше от жизни, чем думают все,
кто может нас видеть у тракта.
Желтеет пустырник и ежится дрок,
мы ночью сидим у железных дорог,
и пальцы грызем, чтоб согреться,
и только блестит, как в слезах, колея, -
провал разделяет - владельцев жилья
и тех, кому некуда деться.
Шлагбаум звенит, значит, близок экспресс.
Видать, в пассажирах горит интерес
к бродягам, столпившимся кучкой:
нам машет из поезда множество рук, -
ну, что же, пойдем на взаимность услуг:
мы тоже вам сделаем ручкой!
ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ
В лепрозории даже зимой не топили печей.
Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.
Пафар ф миски протухшее пойло больным наливал,
а они на соломе в бараках лежали вповал.
Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,
на врачей не надеясь, которым что пень, что больной.
Десять самых отчаянных ночью сломали барак,
и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.
Тряпки гнойные бросили где-то, вздохнули легко.
Стали в город крестьяне бояться возить молоко,
хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесу,
и, под вечер бредя, наготове держали косу.
Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в овраг
обреченных, рискнувшых пойти на отчаянный шаг.
Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,
только десять - одни перед целой враждебной страной.
ЗАМЁРЗШЕЙ ПЬЯНЧУЖКЕ
Пила беспробудно в мороз и в жару,
и насмерть замерзла сегодня к утру.
Тебя и садовники, и корчмари
тут знали не год, и не два, и не три.
Был чайник твой старый помят и убог,
сходил за посуду любой черепок,
глотка отстоявшейся пены пивной
хватало для грезы о жизни иной.
Свернувшись клубком, ты умела в былом
согреться идущим от тленья теплом,
и ночью минувшей, видать, не впервой
хмельная, уснула под палой листвой.
Любой подзаборник с тобой ночевал,
и пеной не брезгал, и все допивал,
и каждый к утру, недовольно бурча,
давал поскорей от тебя стрекача.
Лежышь закалелою грудой тряпья,
подернута инеем блуза твоя,
и кажится нам, что промерзло насквозь
